скачать книгу бесплатно
Перед ним маячили двое. Один сгорбился в пояснице, в странном полуприседе, будто поза доставляла ему боль. Правой руки у него не было по локоть. Второй сидел на корточках, упруго и нетерпеливо раскачиваясь.
Оба наблюдали. Лица их были скрыты визорами с надписями по углам. Ким смотрел на них через тёмную вуаль почти сомкнутых век и притворялся спящим.
Что-то выдало его.
– Вернулся? – спросил однорукий. На его визоре была надпись «Виноградов».
После когеренции Ким заново знакомился с Виноградовым и даже с самим собой. Он кивнул, оттолкнулся локтем от мягкой скошенной стены и сел. Визор на лице запотел от частого дыхания. Ким размял плечи, шею и затёкшую ногу. Кровь хлынула вперемешку с болью, свело дыхание. После когеренции всегда появляется чувство сильной разбитости, словно накануне разгрузил самосвал кирпичей. Даже ладони покалывало.
– Странные выходки, – проговорил второй, визор которого был надписан словом «Фольшойер». – В детстве, что ли, недоиграл?
Несколько секунд имя «Фольшойер» казалось Киму ужасно смешным, но потом снова стало обычным.
Виноградов примирительно поднял ладонь:
– В двадцать два все чудят, – сказал он.
– Дело ваше, – ответил Фольшойер, вставая. – Решать не мне.
Последнюю фразу он произнёс с лёгким злорадством и вышел.
Комната называлась «Студией № 9», но за её почти шарообразную форму кто-то дал ей прозвище «Батискаф», которое прижилось и теперь фигурировало даже в отчётах. В центре стояло анатомическое кресло для когеренции, но Ким его почти не использовал. Кресло его нервировало, навевая ассоциации с медицинским кабинетом или пыточной. Перед когеренцией он предпочитал ходить кругами, и скошенное, обшитое матами нутро «Батискафа» страховало его от травм в момент, когда контроль над собственным телом ослабевает.
– Ногу отлежал, – констатировал Ким, растирая голень.
Посторонние звуки не проникали в «Батискаф», и голос, лишённый малейшего эха, казался стерильным, как озвучка старого фильма. Тишина так надавила на перепонки Кима, что он невольно приоткрыл рот и издал горловой звук. Звук отозвался головной болью. Всё как всегда.
Виноградов распрямился, выгнув спину дугой, покачался, проверяя её на прочность, а затем опустился в пологое кресло. Он ловко орудовал костяшкой своей укорочённой правой руки, похожей на черенок лопаты. В отказе Виноградова носить бионический протез было что-то бесстыдное.
– Рассказывай, – проговорил он, глядя в купол потолка. – Чего тебя потащило в город?
– Надоело всё, – заявил Ким. – Тесты ваши надоели: пазлы эти, фигурки, шарики. Как в начальной школе. Сколько уже можно? И комнаты эти надоели. Душно там, и обстановка такая, словно шизофреник оформлял.
– Визуальные раздражители подавляют их автобиографические мысли, то есть тебе лично помогают, – буркнул Виноградов и вдруг проговорил мечтательно: – Свежего воздуха захотелось? Солнца? Могу понять. Устаёшь от этой хмари, конечно. Но такие выходки могут нам дорого обойтись.
Ким не ответил.
Дерезин, как и любой флюент, о смысле эксперимента не знал ничего, думая, что участвует в когнитивном тесте. Его задачей был сбор головоломок, конечную форму которых знал только Ким, перцептор.
От Кима требовалось добиться эластичности подопытного, подчинить его и заглушить ряд сопутствующих эффектов, например, удивление флюента от того, что ему удаётся казалось бы невозможное. Иногда это вызывало сильную резистенцию, которая мешала Киму поначалу. Теперь он освоил искусство пост-рационализации, мотивируя флюента искать правдоподобные объяснения даже самым абсурдным поступкам. Человека несложно обмануть, если обман создаёт у него приятные иллюзии. «Ты просто очень талантливый», – вот и всё объяснение.
Ким смертельно устал от однообразия. Флюентов заточали в одинаковые тестовые комнаты и давали похожие задания, их реакции были предсказуемы, а мысли сумбурны: такой эффект на них производила абсурдная обстановка помещений. Ким скучал во время когеренций, как скучает школьник от упражнений по каллиграфии. Каждый флюент скрывал в себе целый мир, и кто-то мог, в теории, знать Кима в его прошлой жизни – той, о которой он ничего не помнил. Однако фокус внимания флюентов во время эксперимента был настолько силён, что до Кима доходили лишь обрывки их автобиографических мыслей, которые не давали ему ни намёков, ни надежды.
Побег Дерезина из тестовой комнаты была спонтанной попыткой Кима вырваться из схемы и, может быть, передать на волю хоть какие-то сведения о себе. Нелепости запоминаются, рассуждал он.
Но попытка провалилась: упрямый Дерезин сказал лишь пару слов безразличному азиату, а тот, вероятно, принял его за жертву эйфов. Эта бутылка с просьбой о спасении брошена даже не в море – в мировой космос. На что он надеялся?
– Просто всё осточертело, – сказал Ким, чтобы сбросить с себя пристальный взгляд виноградовского визора.
– Монотонность вызывает психологическую усталость, – согласился визор. – Иногда нужно ломать ритм. Мы подумаем над этой проблемой.
Ким пожал плечами. Веселее ему не стало, да и решать всё равно не Виноградову.
– Что теперь будет? – угрюмо спросил Ким.
– За срыв эксперимента? – Виноградов сел в кресле вертикально. – Не знаю. Как решат. В конце концов, мы оцениваем не только эластичность флюентов, но и психологическое состояние перцепторов, и твой бунт надо принять как один из результатов эксперимента, пусть даже отрицательный. Стелла разберётся. Скажи лучше, тебе надоела когеренция? Не чувствуешь азарта?
– Не так, как раньше.
– Но ведь мы меняем флюентов. Это люди со своей судьбой, своим характером, своими талантами. Всё равно скучно?
– Люди разные, – согласился Ким. – Но цели одни. Когда их мысли заняты цветной мозаикой или составлением пирамид, они думают похоже. Или действуют механически, или вспоминают какую-нибудь ерунду. Или в туалет хотят. И я с ним мучаюсь. А если у кого-нибудь простатит или зуб ноет, совсем тошно.
– Их же спрашивают о самочувствии? – удивился Виноградов.
– Может быть, от нервов. И всё это уже не кажется необычным. Их индивидуальность остаётся за дверью. Такие условия слишком стерильны. Когда мне поручат настоящую работу? Не для мозаик же меня тренируют?
Ким скосился на Виноградова, но не мог прочитать выражение его лица из-за визора. Он заметил лишь сухие сжатые губы. Наконец, Виноградов произнёс:
– А ты чувствуешь, что готов?
– Я чувствую, что рехнусь.
– Ладно, обсудим. Как тебе удалось склонить Дерезина к нарушению протокола?
Ким нехотя проговорил:
– Это несложно. У него много бреда в голове. Идеи-мегалиты о собственном предназначении и скором триумфе…
– Следы нереализованного жизненного плана, – кивнул Виноградов.
– Я раскачал его импульсами с помощью навязчивых мыслей о наболевшем. У него приближается кризис среднего возраста и растёт потребность в провокациях. Он словно ждёт жизненного откровения, какого-то слома судьбы, второго пришествия… Ну, я и пообещал их. К тому же Дерезин в самом деле любит мороженое.
– Понятно, – кивнул Виноградов и начал диктовать. – Перцептор связал укоренённую у флюента потребность в величии с мотивационными областями через сверх-иллюзию скорого прорыва. Потоковость мышления сломал короткими идеями-импульсами. Критичность снизил активацией центра веры. Противопоставил упорядоченность жизни и её успешность. Создал мистическое предчувствие большого счастья. Разрушил когнитивный фасад и получил доступ к предсознательным желаниям, использовав их как мотивационный заряд. В целом, неплохо.
Ким с трудом встал. Ноги ещё не слушались, будто он балансировал на ходулях. Он с трудом прошёлся по «Батискафу».
– Думаете, меня накажут?
– Не знаю, – Виноградов подумал и добавил. – Нам в самом деле достаточно комнатных тестов. Пора выпускать тебя в большой мир.
– Вы серьёзно?
– Серьёзно. Но это не быстро. Есть ряд обязательных программ. А потом будет экзамен.
– Когда?
– Если будешь стараться, уже летом.
– Я скоро с ума начну сходить от скуки. Дайте мне для разнообразия задание со смыслом! Но до этого далеко, да?
– Недалеко. Ради этого тебя и готовят. Не падай духом! А тестовые комнаты ты ещё вспомнишь с благодарностью.
* * *
Погода на острове была переменчивой и не имела ярко выраженной сезонности. Времена года здесь смешались в миксере крепчающих ветров, поэтому летом в стёкла коттеджей мог застучать твёрдый, как пшено, снег, а в декабре случиться оттепель, когда посреди полярной ночи воздух вдруг начинал пахнуть весной и замирал в ожидании чуда. Чудо приходило в виде сумасшедшего снегопада, который лепился на все поверхности, превращая базу «Талем» в ледяной городок, чтобы через неделю мокрые языки тёплого ветра слизали весь его мёд. Сейчас, в конце апреля, погода была равнодушной и хмурой. Бесформенный грязный туман, заволокший небо, поселился здесь как будто навсегда. В отсутствие ветра сложно было понять, что может поколебать эту дымку и сплюнуть её с макушки острова. Двигатель природы словно заглох, и приближение лета чувствовалось только по наступлению полярного дня, но его затяжная молочность лишь усиливала эффект безвременья.
Остров защищали от моря гряды скал. В ясный день их синеватые контуры виднелись справа на горизонте, словно скопище гигантских барж. У самого берега высились семь громадных бетонных столбов, которые торчали из воды словно когти морского колосса. Особенно завораживающе они смотрелись в туманные дни, напоминая то решётку гигантского механизма, то готовые к запуску ракеты. Виноградов рассказывал, что благодаря особой форме этих искусственных плавников удаётся гасить энергию ураганного ветра, спасая талемские постройки от разрушений.
Дома из армированного полимера, в теории, выдерживали ударную волну ядерного взрыва, но это не мешало им скрипеть и охать во время урагана так, что всю первую зиму на «Талеме» Ким был уверен, что она станет последней.
Коттедж Кима стоял недалеко от берега, укрытый от него земляным валом. Это было небольшое, но продуманное двухэтажное строение, нижний ярус которого занимала просторная гостиная и несколько бытовых помещений, а верхний отводился под спальни, где могло бы разместиться человек шесть, но жил лишь Ким. Он был не очень аккуратным постояльцем, и робот-уборщик терпеливо подбирал за ним носки и отыскивал пары.
К берегу от коттеджа шла тропинка, оканчиваясь у деревянного причала, где не было ни лодок, ни яхт. Его назначение оставалось неясным, и дважды в год причал смывало штормом, но зачем-то его восстанавливали снова: возможно, таковы были правила безопасности «Талема».
Остров имел уклон, переходящий в довольно крутой холм, на вершине которого Ким никогда не был. Поперёк склона тянулся непроницаемый трёхметровый забор, ограждая сорок гектаров талемской территории. Единственным свидетельством жизни за ограждением была огромная ель, которая росла по ту сторону забора и свешивала косматые ветви через тройной ряд колючей проволоки. Гуляя, Ким обычно здоровался с ней, но ель только лениво шевелила лапами.
В остальном растительность острова состояла из грубых, омертвевших кустарников. В бесснежные дни каменные склонны выглядели пёстро из-за разноцветных и причудливых мхов, напоминавших пятна побуревшей краски.
В центре талемской территории располагались три административные постройки, сходившиеся к небольшой центральной площади: их прозвали «Триагом».
Сотрудники «Талема» жили вдоль береговой линии чуть в стороне от Кима. В череде серых модульных домиков выделялись три фиолетовых коттеджа директора Юстиана, Виноградова и Фольшойера.
В дальней от берега части располагался «старый город»: фрагмент брошенного посёлка советской постройки, рассечённого забором. Для чего строители «Талема» оставили трёхэтажный дом с заколоченными окнами и почти столетнюю школу, Ким не знал. Их стены потемнели и обросли зеленоватым и жёлтым лишайником. Вросшие в камни, почти слившиеся с ними, дома напоминали пару бородавок на щеке острова. В ветреные дни их заколоченные окна издавали низкочастотный гул, словно воспринимая хмурые мысли земли.
Талемцы использовали одну из построек – школу – для установки символического красного шара, на котором Ким сосредотачивался перед когеренцией. Почему шар поместили именно в пустом классе, Ким не знал: первое время ему было не до вопросов, а потом он привык. Пару раз он заходил в здание школы, чтобы посмотреть на шар, который в реальности был лёгким и пустотелым. Иногда Киму удавалось найти рядом старый мелок или почерневшую обложку учебника, на которой лоснились графитовые буквы: «География». Ким клал на неё руку и представлял, как когда-то, лет восемьдесят назад, детская ладонь лежала на этом же самом месте. Ладонь сына какого-нибудь инженера, покорителя Заполярья, которого уже нет в живых.
Ким занимал себя такими мыслями, высасывая базу «Талем» как мозговую косточку, потому что в остальном развлечения здесь были скудны.
Дома его ждала коллекция старых фильмов XX века, дополненная множеством нейросетевых ремейков, которые быстро надоели из-за бесхитростности сюжетов. Современные фильмы были ему недоступны, отчего Ким особенно остро чувствовал стерильность собственного разума. Он мог генерировать фильмы на свой вкус, но это оказалось скучно. Создатели нейросетевых картин убеждены, что в мире существует только три типа сценариев, и какой бы набор актёров не задавал Ким, нейросеть с азбучной чёткостью сводила повествование к одному из принятых шаблонов.
Ким предпочитал игры. Сетевые дипплеи на «Талеме» оказались под запретом, и Киму были доступны только несколько квестов и шутеров, красивых, но ужасно примитивных. Порой он коротал время в Cosyland, помогая пещерному народцу пересечь великую пустыню. Народец был настолько бестолков, что Ким, продлевая его глупый поход, явно спорил с мудростью эволюционного отбора.
Иногда Ким предпочитал шутер After Tomorrow, довольно претенциозный и оттого особенно комичный. Это была постапокалиптическая игра, где отряд разномастных головорезов пробивался через опасные территории к Земле обетованной. В банде Кима был массивный нигериец, латинос с рассечённым лицом и лесбиянка, жизненная драма которой обострялась отсутствием других женщин в игре. Руководил отрядом бывший советский военный, которого требовалось звать либо товарищ полковник, либо Николай Петрович.
Отряд путешествовал по территории бывшего Советского Союза, но Киму надоела их бессмысленная погоня, и последнее время он заходил в игру лишь для того, чтобы послушать местные бредни или переспать с единственной девицей, которая, несмотря на ориентацию, не брезговала Кимом.
Не замечая распада морали в коллективе, при каждом появлении Кима неутомимый Николай Петрович сверкал вразнобой стеклянными глазами и провозглашал:
– Ну что, сынки, вы готовы? Сегодня – важный день. Сегодня мы возьмём укрепление Салаха и освободим заложников.
Этот бравурный монолог повторялся раз за разом, хотя караван вот уже полгода не двигался с места, а Салах продолжал царствовать в своей степи.
Оставаясь один, Ким иногда подолгу смотрелся в зеркало, пытаясь прочитать в отметинах на коже собственное прошлое. Не видя на «Талеме» других лиц, он разглядывал себя с некоторым удивлением и постоянно менял мнение, не в состоянии определиться, нравится он себе или нет. Когеренция приучила его не абсолютизировать то, что человек обычно считает неотъемлемой частью себя, скажем, собственное тело. Ким смотрел на свои русые волосы, которые спадали на лоб, и думал о том, какую причёску носил в прошлой жизни. Он отмечал, с какой лёгкостью его подбородок покрывается светлой щетиной, и пытался вспомнить, когда это началось. Он всматривался в светло-голубые глаза и порой думал, что смотрит в глаза отца. Иногда они казались ему бесконечно близкими, но в другие дни он вдруг проникался странной неприязнью, будто из зеркала на него глядел посторонний.
Ежедневные прогулки стали его способом сохранить связь с реальностью. Ким выгонял себя на улицу каждый день, когда не было когеренции, если только директор Юстиан не объявлял комендантский час. Ким придерживался выработанного графика, потому что любая пауза на «Талеме» заполнялась гноем сомнений. Лишь непрерывная деятельность, целеустремлённая, с нотками любопытства, спасала Кима от давящего чувства, будто стены «Талема» смыкаются всё сильнее. Бродя вдоль забора, Ким уподоблялся утке, которая плавает по краю полыньи, мешая ей замёрзнуть.
Завтракал он обычно дома, комбинируя фудпринты по рекомендации кулинарного бота, сочетая пасты из водорослей, насекомых и бобов. Обедать же он предпочитал в общей столовой, хотя требовалось преодоление, чтобы выходить к людям без необходимости. Эти ежедневные вылазки шли под лозунгом «врага нужно знать в лицо», хотя именно лиц он не видел. Все с сотрудники «Талема» существовали в полной анонимности: из личных подробностей Ким запоминал лишь форму их подбородков и пальцев рук.
В столовой, наблюдая за брожением «талемцев», Ким старался понять, тюремщики они или его союзники. Подчиняясь волчьему инстинкту, он не доверял никому, кроме, может быть, психолога Стеллы.
Глава 2. Экзамен
Ким замер, уставившись на слабое отражение Стеллы в панорамном стекле «Триага», за которым виднелась площадь и фрагмент береговой линии в просвете зданий. На фоне пенящейся воды проступали очертания лица Стеллы и её глаза.
Ким увидел их впервые и смутился, словно это были груди. Стелла стояла с поднятым визором и легонько касалась нижних век, проверяя упругость. В этих движениях было что-то раскованное и почти пошлое, отчего Ким почувствовал и возбуждение, и желание уйти. За последние два года он много раз видел лица людей глазами флюентов, но ещё ни разу не заглядывал под визоры «талемцев».
Стелла оказалась не настолько симпатичной, как рисовала фантазия Кима при взгляде на её губы и подбородок. Она представлялась Киму аккуратной миловидной женщиной, сохранившей детскую открытость лица. У настоящей Стеллы был несколько бугристый нос и близко посаженные глаза, что придавало ей вид более упрямый и земной. В невозможности видеть лица были свои плюсы.
Внезапно заметив Кима, Стелла шлёпнула по визору, и он упал с клацающим звуком, сделав её привычной маленькой женщиной с невидимым детским лицом. Её настоящий образ так полоснул Кима, что он боялся поднять глаза.
Оба испугались. Оба не подали вида. Стелла, смущённо пригладив волосы, указала на кресло. Ким сел беззвучно, будто надеялся, что возникшая неловкость сама вытечет из кабинета психолога, если не отвлекать её громкими звуками.
Стелла кашлянула и произнесла излишне бодро:
– Итак, Ким, мне сказали, ты жалуешься на однообразие работы.
– Могу и потерпеть, – ответил он нехотя.
– Потерпеть? Но ещё недавно ты говорил, что каждая когеренция, особенно с новым флюентом – это как выход в открытый космос.
– Наверное, так и было. Всё в жизни приедается.
– Но ведь это хорошая метафора: перцепторы выходят в открытый космос чужого сознания и делают это первыми в мире. Но и космонавты нуждаются в тренировках. Тренировки часто однообразны и утомительны. Усталость от них – нормальное явление.
– Я понимаю. Это был разовый срыв. Больше не повторится.
– Нет-нет, – Стелла выпрямилась в кресле и чуть наклонилась к Киму. Он с ужасом подумал, что опять не помнит её настоящего лица: она снова казалась ему такой милой и близкой. – Ким, ты не должен оправдываться. Мы просто пытаемся разобраться. Почему ты захотело увести флюента из тестовой комнаты? Что тебя влекло?
– Хотелось посмотреть на мир за окном. Что я тут вижу? «Талем», корпуса, домики, море. А что я вижу там? Комнаты, комнаты, комнаты… А жизнь так близко. Я не понимаю, почему я не могу выполнять задания где-нибудь на свежем воздухе, где есть другие люди. Я два года живу словно на театральном складе с пыльными декорациями.
– Понимаю, – кивнула Стелла. – Но, послушай, разве у тебя не самая замечательная работа в мире?
Стелла уже взяла контроль над своим голосом, однако напряжение читалось по вызывающей резкости её ключиц, похожих на разлёт крыльев хищной птицы. Ким знал, что за визором невозможно отследить взгляд и всё же смутился того, что разглядывает Стеллу так бесстыдно. Ему в самом деле казалось, что он увидел её без одежды.
Ким пожал плечами:
– Я не думаю об этом, как о работе. Это больше похоже…
– На что?
– На актёрство. Нужно вжиться в чужой образ, подыграть.
– По-моему, это интересно: получать власть над другим человеком, – чуть мечтательно произнесла Стелла.
Ким задумался.
– Власть? – переспросил он и рассмеялся: – Думаешь, можно надеть другого человека, как скафандр, и делать с ним что хочешь?
