скачать книгу бесплатно
В финале встречи мой, легендарный теперь, собеседник поправил пустой рукав пиджака и спросил: «Ты помнишь своё выступление в мэрии?» Услышав утвердительный ответ, он встал, поправил очки и, как бы нависнув над разделявшим нас столом, сказал: «Идея была правильная, но тогда несвоевременная. Она мешала нашим планам. Правильно сделал, что уехал, – тебя бы убили в тот же вечер».
1994, АПРЕЛЬ
Рейс «Пулково – Шереметьево» приземлился около девяти вечера. Весь полёт меня терзало беспокойство, преждевременный отлёт представлялся какой-то чудовищной уступкой нелепой прихоти. Особую ярость вызывало то, что я не мог идентифицировать ни силу, заставившую меня действовать, ни причину, по которой я этой силе поддался. В описываемое время мои душевные рецепторы почти всегда предвосхищали грядущие события, заранее раскладывали на простые гармоники линии причинно-следственных связей. Но сейчас рецепторы молчали.
Поздоровавшись с водителем и сев на заднее сиденье, я отключился от текучки и задумался; не сразу заметил, что машина стоит. Водитель сказал, что мы стоим уже полчаса и что он трижды спрашивал, куда ехать, но я не ответил. Возможно, это было правдой. Я напряжённо размышлял о феномене своей душевной бифуркации, силясь понять, какие мысли, поступки или бездействие забросили меня в эту непрозрачную для интуиции зону. Снова в мельчайших деталях пытался воспроизвести события минувшего дня. Бесполезно! Понимания не наступало.
Опустив стекло, я глубоко вдохнул прохладный, пахнущий нарождающийся весной воздух и… не смог выдохнуть.
Интенсивная боль охватила тело ниже диафрагмы кольцом. Это не была африканская гостья, это было что-то другое.
Я удивил водителя, заявив: «Мы не поедем домой, мы поедем в Склиф. Пожалуйста, быстрее, очень больно!»
Плохо помню дорогу и ожидание в приёмном отделении Института скорой помощи имени Склифосовского. Дежурный врач, выслушав меня, пару раз ударил ребром ладони в спину. Поинтересовавшись моими ощущениями, сказал: «Это почечная колика. Ты рожаешь камень. Но-шпа тебе вряд ли поможет, а баралгина и наркотиков у нас нет. Давай домой, прими горячую ванну, выпей побольше пива и жди, когда природа сама очистит твои почки». На мои просьбы и посулы заплатить в частном порядке скорбно ответил: «И так бы помог, а за деньги – с большим удовольствием, но лекарств нет вообще, государственная медицина погибла вместе с государством. Из дома звони в скорую – может быть, у них есть обезболивающие; говорят, они получили фуру гуманитарной помощи. Но особо не надейся. Терпи!»
Скороговоркой вслед уходящему доктору я почти кричал: «Мне нельзя горячую ванну и алкоголь!» Доктор остановился, сочувственно покачал головой и сказал: «Значит, терпеть придётся вдвойне».
Домой я приехал ближе к полуночи. Врачи вызванных скорых не могли предложить ничего, кроме укола но-шпы.
Приступы боли не прекращались. Не желая пугать близких, я попросил оставить меня в комнате одного. На коленях и локтях медленно ползал по кругу. В перерывах между спазмами лежал на полу в позе эмбриона. Боль отпускала на минуту-другую, а затем возвращалась с прежней интенсивностью.
У моряков есть поговорка о затяжном шторме: в начале шторма ты молишь Бога, чтобы не дал умереть, а через сутки ты уже с ужасом думаешь, что никогда не умрёшь. К часу ночи, продолжая круговое движение, я начал опасаться того же.
Именно в этот момент заметил – конечно, умозрительно, – что вокруг моей головы на высоте лба прочерчена широкая линия, по которой, как в бегущей телевизионной строке, движутся слова, написанные горящими буквами.
В первые минуты я не придал этому особого значения. На службе нас готовили терпеть боль, в том числе рассказывали о феномене изменённого сознания. Я подумал, что нервная система отрабатывает какую-то защитную программу, пытаясь переключить моё внимание с боли на что-то другое. Слова двигались быстро, и мне не удавалось сконцентрироваться на них из-за спазмов; когда же боль затихала, я не находил сил для чтения. Периодически в сознании всплывали слова доктора: «Значит, терпеть придётся вдвойне».
Ближе к трём ночи в голову пришла простая мысль: «А может, попытаться прочесть бегущую строку?» Думаю, что чтение послания заняло около получаса. Фраза была длинной, внимание не успевало сопровождать быстро движущиеся слова, и я не мог разобрать их полностью. Кроме того, часть уже разобранного стиралась очередным болевым шоком. Не мытьём, так катаньем я всё же прочитал надпись до конца: «Пять птиц небесных продаются за два ассария, а у вас и волосы на голове посчитаны».
Прочитав, подумал, что сошёл с ума от боли. Прошло несколько лет, пока я не понял всю глубину явленной мне мудрости и символичность моей мысли о безумии.
Около четырёх утра очередная бригада скорой помощи, обнаружив, что я мочусь кровью, умилосердилась и увезла меня в Институт Вишневского – там были врачи и морфий.
С Ольгой Михайловной Несук, дежурным врачом, принявшей меня в ту ночь, мы дружим до сих пор.
К десяти утра, когда я проснулся после укола морфия, стало понятно, что проблема исчерпана, камень вышел.
Как только плотская сторона проблемы отошла на второй план, я вернулся к размышлениям о значении произошедшего за последние сутки. Фраза о пяти небесных птицах и двух ассариях уже не крутилась вокруг моей головы, но осталась записанной на сердце. Я принял эти слова за историческую или религиозную цитату. И конечно, я вспомнил, что сутки назад человек, выглядевший как хиппи и священник одновременно, спрашивал меня о том, читал ли я Библию.
Но вдруг это не библейские строчки? Древняя притча или просто отрывок из истории Геродота, вынесенный из закоулков памяти гормонами стресса?
Библия, мне нужна Библия!
На следующий день жена принесла мне Евангелие на церковнославянском языке. Через пять минут я нашёл и прочитал: «Но и власи главы вашея вси изочтени суть».
И далее, сразу за словами, что были явлены мне ночью: «Сказываю же вам: всякого, кто исповедает Меня пред человеками, и Сын Человеческий исповедает пред Ангелами Божиими…»
Стало ясно: нужно возвращаться в Питер.
Я не предупреждал Евгения о прилёте. Сел в такси и приехал по адресу, который нашёл в своём ежедневнике. Записал ли я его день нашей первой встречи или получил от познакомившего нас Владимира – уже не помню. Помню только, как снова тяжело стартовал и долго раскачивался на нужном этаже старый лифт.
Евгений открыл не сразу. Стоя у двери, я слышал, как убавили громкость музыки, потом некоторое время возились с замком. Дверь приоткрылась. В щель просунулась нога в тапочке, нога использовалась как рычаг. В одной руке хозяин квартиры держал стакан с напитком, в другой – бутылку. Но не это поразило меня: на его ауре, в районе солнечного сплетения, сиял золотой треугольник. К моменту встречи с Поляковым я видел тысячи человеческих аур, как правило различавшихся в незначительных деталях. Ничего подобного я не видел ни до нашей встречи, ни потом.
Посмотрев сначала на свою руку с бутылкой, потом на стакан, Евгений улыбнулся и, пропуская меня внутрь, сказал: «Я знал, что ты приедешь». Не в силах оторвать взгляд от треугольника на ауре, я не поддерживал разговор, а боролся с желанием прикоснуться к мерцающему чуду.
Проследив мой взгляд, Евгений соотнёс его с бутылкой и стаканом. Продолжая улыбаться, спросил: «Тебя это смущает?» Я ответил: «Очень удивляет!» – и ни на йоту не покривил душой. Поляков принял реплику как оценку спиртного: «Да, такого виски в Питере не купишь. Друг привёз из Америки». Подняв бутылку на уровень глаз, начал вслух читать этикетку. Пока я раздевался, хозяин гремел на кухне тарелками, видимо перемещая посуду со стола в раковину, потом позвал пить чай. Мы сели за стол. Вокруг Евгения светилась обычная, характерная для целителей жёлто-зелёная аура; треугольник исчез.
Наше общение, равно можно сказать: моё обучение, началось сразу. За чаем я рассказал о рождённом камне, о надписи и огненных словах. Сказал о том, что я не понимаю смысла этого послания. О странном, не оставляющем меня предчувствии больших и болезненных перемен. Он внимательно слушал. Достал Библию, нашёл обсуждавшийся отрывок из Евангелия от Луки и прочитал вслух. Засунул в рот и пожевал кончик уса. Разом став серьёзным, объявил, что мы должны перейти в комнату, посадил меня на диван и попросил снять носки. Я поинтересовался: предстоит очередной сеанс акупунктуры?
Евгений не ответил. Ушёл в ванную комнату, вернулся с уже знакомой мне скамеечкой и мокрым полотенцем, по очереди вытер мои босые ноги. Я попытался сказать, что мог бы ополоснуть их под душем. Он ответил странной репликой: «Когда я не понимаю духовного смысла закона, стараюсь соблюдать заповедь по букве».
Некоторое время мы сидели молча. Я не понял смысла ритуала и значения реплики, он не спешил с пояснениями.
Потом, видимо переключившись с одной мысли на другую, спросил, назвав меня по имени-отчеству: «Вы понимаете, что это на всю жизнь?» Помолчав некоторое время, попросил надеть носки. Сходил на кухню, вернулся с бутылкой и стаканом, то и другое поставил на полку с магнитофонными кассетами. Сделал несколько шагов, одновременно разминая кисти и похрустывая пальцами. Заговорил, как мог бы начать университетский профессор: «Будем считать, что в истоке любой религии лежит явление пророка или учителя…»
1978, СЕНТЯБРЬ
На вводную лекцию по физике питерского Политеха собрались первокурсники, принятые на специальность «ядерная физика».
Амфитеатр старой аудитории сохранил дубовые столы и скамьи XIX века. В центре – громадный, как портал здания, блок движущихся досок. Оживлённый шум. Около пятидесяти человек рассаживаются поближе к кафедре. Начало через десять минут.
Десятки мальчишек – все умницы. Все уже знают о жестокой статистике научного успеха, но даже и не думают примеривать на себя куцые костюмы рядовых научных сотрудников. Игнорируют высокую вероятность пожизненного срока в выстывших лабораториях и общежитиях северных полигонов. Хотя мальчишки знают, что на вершины поднимутся единицы, каждый уверен: печальная статистика – это про других.
В передней стене аудитории беззвучно открылась дубовая дверь, вошёл лысеющий рыхлый мужчина. Посмотрел на громадные чистые доски, достал из фанерного ящика несколько кусков мела, разложил их в разных местах у основания досок. Отойдя на несколько метров, осмотрелся и, вернувшись, передвинул правый мелок на тридцать сантиметров правее. Сказал: «За два часа я попытаюсь рассказать вам, где сегодня проходит передний край современной физики». Сместившись к левой доске, начал писать. Только уравнения, только математические символы – всё то, что нам предстоит понять в ближайшие пять лет. Если бы профессор начал говорить по-китайски или писать арабской вязью, мы бы поняли ровно столько же, то есть – ничего.
Барионная асимметрия Вселенной. Нейтринные осцилляции. Статистики Ферми – Дирака и Бозе – Эйнштейна. Теорема Нётер. Только названия и уравнения. Иногда, как величайшая уступка притихшим прозелитам, несколько слов: «Чистое состояние системы описывается ненулевыми векторами фи комплексного сепарабельного гильбертова пространства аш…»
Через два часа все доски были исписаны, заранее приготовленные мелки полностью стёрты. Профессор остановился, прошёлся вдоль своего конспекта, извинился и поправил в одном месте итоговую формулу. Потом взял стоявший у стены стул, поставил его в центре амфитеатра, опёрся руками на спинку и спросил: «Вопросы?»
Никто не задал ни одного вопроса. Выпускники физико-математических школ и медалисты, мы были подавлены собственным неведением. В неестественной тишине человек, за два часа превратившийся из неприметного дядьки в демиурга, сказал: «Вы выбрали науку. С этого дня она ваш единственный, совершенный и грозный бог. Посмотрите ещё раз на эти доски, запомните свою растерянность. Когда вы выучите и, возможно, поймёте всё, что на них написано, – не надмевайтесь: неизвестного и непонятого всё равно останется неизмеримо больше».
1994, АПРЕЛЬ
После разговора с Поляковым я возвращаюсь в Москву. Устроившись у иллюминатора, не отрываясь гляжу на облака и луну. Неожиданно вспоминаю давнюю вводную лекцию по физике. Вернулось ощущение ничтожности собственных знаний.
Что такое одинокий разум перед беспредельностью сущего? Ведает ли оно, беспредельное, обо мне, о моих желаниях и делах? Или чувствует примерно то же, что ощущает человек, когда растирает песчинку между подушечками большого и указательного пальцев? Можем ли мы через нашу малую веру обрести всю полноту истины?
В Евангелии написано, что Царствие Божие берётся силой. Но древнегреческое «динамис» переводится не только как «сила», но и как «суть». Значит ли это, что постижением смысла преодолевается бездна между человеком и Богом? Если так, то привычка учиться новому, глубоко укоренённая во мне с детства, видимо, пригодится при постижении духовных истин.
Самолёт подрагивает. Я смотрю в иллюминатор на темнеющее небо с голубоватой ранней луной. Вслушиваюсь в себя. Душа поверила, она безмятежна. Ведь ей заповедано: «Не бойтесь: вы дороже многих малых птиц… наипаче ищите Царствия Божия» (Лк 12:7, 31) И, значит, теперь моё главное дело – искать Царствия Божия. Но где и как?
Да что же это такое? Летим уже час, а луна будто привязана к крылу – совсем не сдвинулась с места. Может, это и не луна вовсе, а какой-то метафизический знак? Впрочем, вряд ли тогда я подумал бы о чём-то подобном – я ещё не сформулировал для себя модель мироздания, в которой существуют декорации, воспитатели, учителя, знаки и законы.
О духовном законе и о том, что происходит, когда его нарушаешь, я узнал довольно скоро. Но перед этим произошло два любопытных события.
1995, МАРТ
Это случилось в самом начале месяца. Весна ещё толком не проснулась. Моргала заспанными глазёнками, сладко потягивалась, не спешила сбросить белое одеяло: зябко!
Кому зябко, а кому и холодно. Живём в подмосковной деревеньке, за водой для обливания хожу к колодцу. Форма одежды: трусы на босу ногу.
Утро; пасмурно, но дождя нет. Сруб колодца покрыт росой. Прямо на ручке ворота сидит старая ворона. Ручка ворота отполированная, скользкая; с чего бы вороне не сидеть на срубе или на дырявой крыше? Между нами не более трёх метров. Аура у птицы цвета электрик, и тоненькие, похожие на бороду, светящиеся ниточки под клювом. Замираю: нас посетил вороний Иезекииль? Продолжаю наблюдать. Под ногами тает подмёрзшая за ночь грязь. Ворона смотрит и не улетает. Делаю шаг, второй. Подхожу вплотную. Ворона с явной неохотой перемещается с ворота на колодезный барабан. Понятно: предстоит аттракцион. Вращаю ворот, птица бежит по барабану, подпрыгивая и помогая себе крыльями. Вроде бы безобидная забава, но интуиция беспокойна: старая, тяжёлая птица прилетела не за этим. Чего ей надо? Пока нёс воду, ворона перелетела и села на берёзу в углу двора.
Я стараюсь не замечать холода, но сегодня это требует дополнительных усилий: снег растаял, и земля, как щенок, лижет мои ноги промёрзшим языком. Низкая сплошная облачность закрывает солнце, но я всё равно чувствую его положение. Ворона выбрала нижнюю ветку и замерла.
Начинаю с молитвы. Ведро с водой между чуть раздвинутых ног. Глубоко вдыхаю. Сгоняю выдох через подошвы ступней в землю. Обливаюсь. Окружающее начинает потихоньку терять очертания. Тело продолжает дышать и перемещаться в сложном комплексе движений. Время замедляет темп. Медленный вдох. Я исчезаю на последней фазе выдоха…
Открываю глаза. Никогда не знаешь, сколько прошло времени. В пространстве медленно прорисовываются контуры причудливых предметов. Начинаю понимать: это образ моего двора, но в иной мерности. Нужно втиснуться в собственное тело. Оно похоже на родной, но выстывший на морозе дом; придётся греть. Потом можно посмотреть наружу через окно. Веки открываются, но изображение обретает чёткость с отсрочкой.
Сегодня картинка сразу цветная, так бывает не всегда. И – сюрприз! Пошёл достаточно сильный дождь. Доделываю работу. Додышал. Поблагодарил. Наконец, осмотрелся. Дом, деревья, ведро; где ворона? Поворачиваюсь и осекаюсь: стоп! Что не так? Не могу понять. Двор – мой. Солнца не видно, но, судя по освещённости, всё ещё утро. Совсем не чувствую холода? Но я никогда его не чувствую в конце занятий. Начинаю улавливать причину тревоги: не стыкуются зрительная картинка и тактильные ощущения. Идёт сильный дождь, а я не ощущаю ударов капель. Вот оно что! Протягиваю руку с открытой ладонью. Капли пробивают её насквозь. В полном изумлении осматриваюсь. Закрываю и открываю глаза. Смотрю на стену дома, вдаль. Ничего не меняется. Идёт дождь.
Нет, это не капли. Что-то очень похожее, но не дождь. Всматриваюсь, меняю фокус. Да, различия есть: капли не летят по непрерывной траектории сверху до земли, а как бы появляются из ниоткуда, пролетают несколько десятков сантиметров и исчезают. Картинка динамичная. Капель много. Поэтому при рассеянном взгляде иллюзия дождя абсолютная. И ещё: капли немного, совсем немного, но светятся и по мере движения увеличиваются в объёме. Землю поливает невероятный серебряный дождь! Что это?
Зрелище завораживающее. Стою голый на мартовской промёрзшей земле, но не ощущаю ни холода, ни хода времени. Начинаю улавливать, что поток неравномерен. Закон, по которому живёт этот лучащийся ливень, безусловно существует, его гармонию ощущаешь с первых секунд сопричастности. Но понять, в чём его суть, сразу невозможно. Так происходит при встрече с великой музыкой, архитектурой, гениальной драматургией. Выпадаешь из мира, растворяешься. Не думаешь: как это сделано? Хочешь только одного – подольше оставаться внутри чуда.
Я понял, что светящийся дождь находится где-то у самой границы моего восприятия, поэтому когда настройки зрения переключались на более грубые, капли исчезали.
В этом не было ничего тревожного. Когда человек только начинает учиться смотреть на ауру, его восприятие так же неустойчиво. Каждое моргание приводит к потере концентрации, и ты вынужден снова и снова настраиваться, чтобы вернуться к полной картинке, совмещающей тело и излучение. Лучше тренироваться на растениях, особенно на цветущих. Животные и люди ярче, но наблюдение за ними сложнее, не говоря о том, что это дело небезобидное и требует опредёленной осторожности. На некоторых аурах я бы вывешивал табличку: «Не влезай, убьёт!» Впрочем, если ты учишься опытным путём, то идентифицируешь ошибки постфактум, одновременно зализывая и перевязывая раны.
Вернёмся в март 1995-го. Ровно так, как когда-то я учился совмещать воедино внешнюю форму объекта и его ауру, и при наблюдении серебряного дождя пришлось нарабатывать навык, не разбивая окружающее на части.
Несколько дней я просто смотрел. Даже на рабочих совещаниях раз от раза поглядывал в окно; дождь не переставал. Впрочем, перемены были. Более всего бросались в глаза изменения интенсивности потока и разные размеры капель. В то утро, когда я впервые увидел явление, оно походило на ливень с большими яркими каплями. Потом случались дни, когда дождик был редким, с едва различимыми траекториями капель.
Для наблюдения за действием серебряного дождя на живые существа более всего подходил ливень. Эффект я уловил ещё в первый день, когда с удивлением обнаружил, что взаимодействуя с аурой вороны, капли как бы увеличивают её светимость. Не во всём объёме ауры одинаково, наиболее откликалась светящаяся бородка под клювом.
Ни сразу, ни потом я не смог различить никакого взаимодействия дождя с растениями. Предполагаю, что оно существует, но осталось за пределом моей чувствительности.
Что касается людей, всё было значительно сложнее. Я обнаружил, что люди, вне зависимости от пола, возраста и рода занятий, количественно делятся на две группы в пропорции три четверти и одна четверть. Ауры первой группы при взаимодействии со светящимся дождём никак не изменялись, эта группа ничем не отличалась от растений; возможно, я просто не смог рассмотреть тонких нюансов. Что касается оставшейся четверти, то светимость их аур увеличивалась в период ливней и падала при уменьшении интенсивности потока. Более того, у некоторых людей при наиболее обильных дождях на ауре можно было различить узоры или знаки; таких людей было совсем немного. Каждая встреча с таким человеком вызывала во мне чрезвычайный отклик. Не знаю, что испытывал такой человек, когда я смотрел на знаки его ауры, но мои ощущения более всего походили на то, что чувствуешь, находясь вблизи большого звучащего колокола. Всё зависело от знака и его яркости.
До того, как в моей жизни появился серебряный дождь, знаки на ауре человека я видел только три раза. Вторым был золотой треугольник на груди у Евгения Полякова. О паре других, хронологически более раннем и более позднем, я расскажу вам прямо сейчас.
1994, МАРТ
Это была неожиданная просьба от руководителя крупной государственной компании. Он попросил меня слетать в США и в неформальной обстановке обсудить с его американским коллегой господином Темпельсманом несколько вопросов, имеющих отношение к взаимодействию на мировом рынке.
Не могу точно сказать, какие резоны принимались в расчёт при выборе моей кандидатуры. Мне же поездка представлялась необременительной и интересной. Алмазная индустрия всегда была покрыта флёром значительности и таинственности. Без особых колебаний я согласился.
Маленькие приятные бонусы последовали немедленно: через час позвонили из американского посольства в Москве, и уже к вечеру в моём паспорте появилась многолетняя въездная виза.
В Нью-Йорке я жил в президентском номере отеля Astoria. К номеру прилагались лимузин и персональный помощник со знанием пяти языков. До встречи оставалось два дня, я провёл их в музее Метрополитен и в прогулках среди небоскрёбов. Предстоящая встреча не вызывала беспокойства; по крайней мере, перечень инструкций, полученных мной, подразумевал значительную вариативность сюжетов. Уровень внимания и комфорта, которые выказала принимающая сторона, свидетельствовал о больших надеждах на взаимное понимание. Вечером накануне встречи я начал готовиться к предстоящему событию.
Точно не знаю, как у фигуристов называется дисциплина, где они должны рисовать на льду геометрические фигуры, но весь вечер я, как фигурист, рисовал в воображении узоры грядущей встречи. Я прорабатывал варианты со всей возможной тщательностью, но интуиция подсказывала, что это бесполезная трата времени.
Местом встречи был выбран не корпоративный офис, а личные апартаменты владельца бизнеса. Пожилой, но подвижный и энергичный хозяин отпустил сопровождающего меня референта и пригласил даму лет пятидесяти. Она говорила на русском языке начала XX века, её язык был полон французских заимствований – к примеру, предлагая напитки, она называла апельсиновый сок оранжадом. Мы расположились в большой комнате с прямоугольным столом. Комнату можно было принять и за небольшую переговорную, и за аскетично обставленную столовую. О деле говорили примерно два часа. Дама переводила и одновременно стенографировала важные моменты дискуссии.
Мой собеседник, безусловно, был неординарным человеком. Глаза, манера говорить и двигаться создавали вокруг него несколько оболочек: оболочку дистанции, пространство его взгляда, пространство движений. Уже с первых минут было понятно, что эрудиция этого человека простирается от академических дисциплин до практического опыта самого экзотического характера. Вместе с тем в нём не чувствовалось высокомерия.
Он с улыбкой встретил моё сообщение о том, что я дилетант в его бизнесе, просто говорящая почтовая открытка. С интересом выслушал приведённое мной подобие из романа «Гиперболоид инженера Гарина», где сообщение особой важности было написано на спине мальчишки, пешком пробиравшегося от Тихого океана до революционного Петрограда через охваченную гражданской войной страну. Мой собеседник задал несколько вопросов о сюжете и героях романа, попросил свою помощницу достать книгу в переводе.
В ходе дальнейшего разговора он акцентировал моё внимание на сути предложений его компании и доброжелательно разъяснил непонятные мне нюансы.
Довольно быстро я понял причину, по которой мой старший московский коллега остановил свой выбор на мне: искреннее любопытство ко всему новому и отсутствие пиетета перед лидером незнакомой индустрии позволили мне спросить и, что более важно, получить ответы на такие вопросы, которые были бы неуместны со стороны профессионала.
Наш разговор подходил к концу, и в это время произошло то, ради чего я рассказываю эту историю.
Нужно сказать, что в ходе нашего общения я не улавливал никаких посторонних звуков. Казалось, что в помещении больше никого не было. Вдруг, видимо неожиданно для всех, дверь в нашу комнату приоткрылась. Обернувшись, я увидел женщину субтильного сложения в платье бежевого цвета. Она что-то очень тихо сказала. Я не уловил точную фразу, но контекст был понятен: женщина была удивлена, обнаружив нас в этой комнате. По тому, как вскочила и замерла секретарь, по жестам и интонациям хозяина было очевидно, что удивление обоюдно и позитивно. Я был представлен; женщина, не двинувшись с места, кивнула с едва заметной улыбкой.
Именно в этот момент у меня само собой включилось тонкое восприятие, я увидел ауру женщины. В районе груди и живота вращалось полупрозрачное синее колесо. Когда я писал про звук колокола при созерцании некоторых аур, это не было фигурой речи. То, что я ощутил, более всего походило на взрыв в закрытом пространстве. Контакт захватил меня необычностью картины. Я увидел, как колесо, вращаясь, вытягивает из женщины тонкую, еле видимую нить, нить её жизни. Интуитивно я понял, что светящийся обод колеса – сублимация её жизни. И что как только источник нити, находящийся внутри женского тела, иссякнет, колесо оторвётся от ауры. Мне стало тяжело дышать. В это время господин Темпельсман подошёл к гостье, поцеловал её в щёку, взял под руку и увёл из комнаты.
Внутренние вибрации, вызванные наблюдением светящегося колеса, не прекращались. Сердечный ритм ускорился и не унимался. Захотелось немедленно открыть окно. В это время мой собеседник вернулся. Посмотрев на меня удивлённо, спросил: «Что с вами? Что-то с сердцем?» Не контролируя себя, я сказал по-английски, ни к кому не обращаясь: «Женщина умирает. Она умрёт очень скоро».
Воздух в комнате превратился в цемент; казалось, что все лишены возможности двигаться. После немыслимо долгой паузы мой собеседник, как бы вернувшись из другого мира, спросил: «Как тебя зовут? Прости, я забыл твоё имя». Я ответил. Повернувшись к своей помощнице, он попросил принести горячего чая. Когда дама вышла, хозяин дома сказал: «Это моя любимая женщина, и она действительно умирает. Откуда ты узнал это?» Я ответил, что мой английский не позволяет говорить на такие сложные темы. Господин Темпельсман заметил, что его помощница – почти член семьи, и я могу говорить всё, что считаю необходимым, однако он настаивает на объяснении. От искренности моего ответа будет зависеть сама возможность дальнейшего общения. Секретарь принесла чай; она была высокопрофессиональна, опытна, сдержана, но даже через эту оболочку самоконтроля проступали признаки смятения.
Ситуация была неординарной. Я рассказал хозяину о себе. О том, когда и при каких обстоятельствах начал видеть мир несколько иначе. О том, что? увидел и почувствовал, когда в комнату вошла его избранница. Сказал, что никогда не видел подобного колеса, что мои слова о скорой смерти вырвались помимо моей воли. Выслушав меня, он встал и подошёл к окну, долго смотрел на город. Потом сел напротив; назвав меня по имени, сказал: «Можешь называть меня Морисом. И будь спокоен за свою миссию, моя компания подготовит интересное предложение. Но я сам как человек хочу познакомиться с тобой ближе. Надеюсь, ты найдёшь время для нового разговора. Осенью я собираю небольшую компанию, поедем на природу». Помолчав ещё немного, Морис спросил: «Ты узнал женщину, о которой мы говорим сейчас?» Я ответил: «Нет». Покачав головой, он переглянулся с секретарём и, обращаясь к ней, сказал: «В это трудно поверить, но я ему верю». Потом повернулся ко мне: «Это бывшая первая леди США – Жаклин Кеннеди».
Джеки, так называли её американцы, умерла от рака через два месяца. Каждый раз, случайно увидев упоминание о ней в интернете или книгах, я вспоминаю колесо, медленно наматывающее на светящийся обод тончайшую паутину живого света.
БЕЗ ДАТЫ
Хочу заметить, что экстремальный метафизический опыт часто бывает приурочен к ординарным житейским ситуациям. Ты просто идёшь по торговому центру или ожидаешь приёма у стоматолога, гуляешь по парку – да мало ли незначительных событий происходит с каждым из нас ежедневно, – ничего не предвещает открытий или чрезвычайных происшествий, и вдруг…
1995, ЯНВАРЬ
Кому молиться в московских пробках? Центр Москвы, двадцать минут еду от Манежа до Госдумы. Прикидываю, сколько проехал, – пятьсот метров. Значит, скорость – полтора километра в час; просто невыносимо! У «Националя» выскакиваю из машины – до места встречи на Варварке пятнадцать минут пешком. Ступеньки подземного перехода покрыты ледяной глазурью; цепляясь за перила, соскальзываю вниз. Здесь один из самых длинных подземных переходов в городе. Наверх можно подняться около Красной площади. Сотни людей. Небольшие магазинчики. Музыканты. Нищие. Настоящие и фальшивые волонтёры собирают деньги и рекламируют свои проекты. Сюда же метрополитен выдавливает влажный и тёплый воздух.
Встраиваюсь в людской поток и не смотрю по сторонам. Основное внимание – под ноги. Снег, занесённый внутрь тысячами туфель и ботинок, превращается в многочисленные ручьи. В местах с забитой ливнёвкой лужи глубиной по щиколотку. Наверху минус десять. Ноги нужно сохранить сухими, старательно обхожу воду и жидкую грязь. И вдруг за что-то сзади зацепилось пальто. Не то чтобы по-настоящему, двигаться можно, но сопротивление ощутимо и неприятно. С досадой оглядываюсь на идущего за мной человека: возможно, это он схватил меня за складку пальто? Но нет. Сзади идёт пожилая пара, оживлённо обсуждают подарок для внучки, никакой физической преграды движению нет. Однако я не могу игнорировать подобие поводка, заставляющего меня отклоняться вправо, ближе к стене подземного перехода.
Выныриваю из мыслей, забываю о лужах. Нужно переключиться на «здесь и сейчас». В двух шагах передо мной группа молодых людей раздаёт брошюры. Две девчонки на подтанцовке, основную работу выполняет мужчина. На вид слегка за тридцать. Внимательный, слишком внимательный для подобной работы, взгляд. Аура подвижная, лимонного цвета, без рисунков и знаков. Гипертрофированно развита горловая чакра. Выбрал меня и бросился наперерез: «Пожалуйста, если не затруднит, я отниму у вас не больше минуты». Вишуддха у его кадыка раскрывает голубоватые лепестки. Нет, мой сладкоголосый, ты здесь не главный. Кто подцепил и подвёл меня к тебе? Беру брошюру – логотип сообщества, о котором после трагедии в токийском метро узнает весь мир. Выбираю в потоке людей крупную женщину с двумя сумками – видимо, приехала в столицу из глубинки, – делаю шаг назад и «случайно» наступаю ей на ногу. Как мне нравится насыщенно красный! Одномоментно с криком: «Придурок!» ныряю во всполохи её ярости. Липучка оборвана. Не переставая извиняться, прячусь в гневе провинциальной гостьи. Так проходим несколько метров. Разорвать связь глаза в глаза, если она подпитана энергией нижней чакры, почти невозможно – пусть попробуют.
Поднимаюсь вверх, к Историческому музею. Быстрым шагом через Красную площадь. Кремль, как всегда, накрыт полусферой со свинцовым отливом. Несколько минут ищу добравшуюся до места запланированной встречи машину. Водитель, привыкший к экстравагантным поступкам шефа, всё же удивлён: меняю своё пальто на его куртку и забираю вязаную шапочку, к отелю «Националь» возвращаюсь по поверхности.
За полчаса, прошедшие с момента моего первого спуска под землю, лёд на ступеньках перехода обкололи. Под ногами хрустят крупные кристаллы соли. Не спеша двигаюсь вдоль подземных витрин. Останавливаюсь, слушаю саксофониста. С этого места хорошо видна компания адептов истины. Девочки суетятся, суют листовки каждому, кто соглашается взять. Молодой человек не обращает внимания на толпу. Пока саксофонист играл Summer time, мой новый знакомый не сделал ни одной попытки заговорить с москвичами. Куда он смотрит? Кто там, на конце линии его взгляда? Саксофонист выводит Strangers in the night. Делаю несколько маленьких шагов. Всё, я его вижу! Человек стоит у противоположной стены перехода, примерно в семи метрах от своих коллег, рассеянно смотрит на людей, которые через несколько секунд будут проходить около основной группы. Мужчина необычен во всех отношениях. Ярко выраженный азиат, возможно японец. Поджарый. Довольно длинные волосы расчёсаны на пробор. Аура плотная с преобладанием розовато-фиолетового. Сразу отмечаю: плотность ауры не соответствует размеру. Энергия как бы втянута внутрь, хотя внешне человек расслаблен. Музыкант замолчал, начал собирать мелочь из раскрытого футляра. Плохо: если он уйдёт, я лишусь наблюдательного пункта.
Именно в этот момент в толпе, движущейся со стороны Тверской, появляется несколько хорошо одетых мужчин – возможно, это депутаты, уставшие от парламентской работы и направляющиеся в какой-то из многочисленных ресторанов в центре города.
Я хорошо видел, как азиат подал знак рукой и глазами показал партнёру на приближающуюся цель. Далее произошло ожидаемое, но ни разу не пережитое мной вживую. Это была тонкая светящаяся верёвочка. Её появление из сердечной чакры японца сопровождалось жёлтой вспышкой. Верёвочка не была светом в обычном понимании этого явления: тонкий продолговатый светящийся сгусток, напоминавший язык хамелеона, долю мгновения просматривался на ауре азиата, потом, растянувшись, прикоснулся к сердечной чакре одного из состоятельных мужчин. Было ощущение, что между охотником и добычей натянулась невидимая леска. Депутат замедлил движение и остановился прямо у импровизированного рекламного стенда. Уже знакомый мне молодой человек с внимательными глазами подошёл и заговорил с потенциальной жертвой.
Не знаю, как бы я поступил в подобной ситуации сейчас, но тогда не размышлял и действовал по наитию. Я осмотрелся. Музыкант окончательно покинул импровизированную сцену, любители джаза разошлись. Маленькая площадка, вмещавшая пару десятков человек, опустела. Я остался один, в прямой видимости участников спектакля. Команда продолжала работать. Пойманный в силки мужчина раскрыл портфель и достал оттуда свою визитную карточку. Девицы шустро совали в портфель и во внутренние карманы его расстёгнутого пальто яркие брошюры.
Момент был подходящим. Приблизившись вплотную к жертве, я громко, чтобы слышали окружающие люди, сказал: «Мужик, у тебя вытащили бумажник» – и хлопнул его по спине.
Резкое выведение человека из гипнотического транса – процедура небезопасная для всех участников. Как только до затуманенного сознания депутата дошёл смысл реплики, он развернулся и схватил за грудки мирно побиравшегося ханыгу. Хор любопытствующих тут же вступился: «Дурак, не того хватаешь! Это две девки лезли к тебе в карманы». Но девиц уже не было видно. На полу у стены остались сумка с листовками и маленький фанерный баннер.
Депутат метнулся в погоню. Из его раскрытого портфеля сыпались листовки вперемешку с проектами новых законов.
Напрасно я отвлёкся и посмотрел вслед взбешённому парламентарию – момент нападения на себя я прозевал. Упустил из поля зрения оставшегося за спиной японца. Меня как бы парализовало на последней фазе вдоха. Впрочем, это и стало единственным шансом к спасению. Я знал о практике, позволяющей свернуть своё энергетическое тело в точку, но попытки освоить этот навык, базирующийся на управлении энергией выдоха, мне не удавались. Не очень понимаю, как получилось в этом случае. Кто помог мне сделать тот немыслимо долгий и болезненный выдох? Как я собрался в точку и переместился за спину противника? Не знаю. Никогда не отнесу эту победу на свой счёт.
Открыв глаза, я увидел, что мой нос почти упёрся в затылок японца. Я резко дунул в район его макушки; логическая абсурдность этого совершенно нелепого действия поразила меня. Я не представлял, что буду делать дальше. Японец мгновенно обернулся, на лице моего противника я увидел такое же ошеломление. Мы несколько секунд в исступлении смотрели друг на друга, потом японец сделал шаг назад и поклонился так, как это делают бойцы японских единоборств. Завершив поклон, он развернулся и ушёл.
