скачать книгу бесплатно
Излечиваясь от воспаления легких, от влечения к ветреной бездумной Голубенковой Свете, я всерьез, на всю жизнь заболевал Мологой.
Последние дни прекрасного в своей гармоничной простоте древнего русского города…
Слезы мологжан…
Два художника и совсем еще юная девчонка, слишком всерьез принявшие на веру слова Достоевского о том, что красота спасет мир.
Красота спасет мир!
Да полноте, так ли это?
Если мир не умеет и не хочет замечать красоты, то как она может его спасти?
Да пусть спасет вначале хотя бы одну страну! Один город. Одного человека…
Красота спасет мир…
А жаждет ли мир спасения?
Закрыв глаза, я явственно слышу тихий, неторопливый голос Деволантова, и перед глазами встают картины далекого довоенного времени…
ГЛАВА ВТОРАЯ
С весны и все лето 1936 года меж деревнями и селами Мологского района, в самой Мологе над крышами домов, сквером, улицами и площадями пестрокрылыми птицами носились слухи, сплетни, домыслы о развернувшемся в Переборах под Рыбинском небывалом по размаху строительстве. За короткое время там были вырублены леса на площади в несколько десятков квадратных километров, поставлены бараки, громадные участки земли огорожены высокими заборами с наворотами колючей проволоки.
Побывавшие в Рыбинске мологжане говорили, что в скором времени Волга во всю ее ширину – от берега до берега, будет перекрыта гигантской плотиной. Рыба из реки без всяких сетей и неводов будет улавливаться специальными шлюзами, а очищенная от нее вода начнет день и ночь, без выходных и праздников крутить лопасти динамо-машины. Электричества получится столько, что можно будет все деревья в лесах от Череповца до Рыбинска лампочками увешать, не гасить их круглые сутки, и все равно избыток останется.
Насколько это хорошо, а насколько плохо – сказать трудно. Если в Переборах начнут рыбу шлюзами ловить, то не останутся ли без работы мологские рыбаки? А с таким количеством электричества вообще непонятно получается. Куда ж зверье денется, если под каждым кустом запалят по лампочке? Еще злые языки болтали, что как плотину воздвигнут, так погреба с подвалами в тех домах, которые в низинах стоят, будет по весне паводковыми водами подтапливать. А дочка бывшей барыни из Чурилова Варвара Лебединская, лет десять как выжившая из ума, тощая, голодная, бродившая босиком по окрестным селам и прозванная за свою стойкость к северным морозам Сосулей, как кому на дороге встречалась, так тотчас вздымала вверх руки, трясла лохмотьями и пророчила, что скоро обрушится на Мологу гнев Божий – спалит ее Илия-пророк огненными стрелами за то, что отдалась, как блудница, власти бесовской.
20 июня 1936 года в Рыбинск приехал «всесоюзный староста» Михаил Иванович Калинин. Наиболее подробно о пребывании Председателя ЦИК СССР в Рыбинске рассказывала газета «Северный рабочий». Из газеты любознательный читатель мог узнать, что товарища Калинина в поездке сопровождал секретарь Оргбюро ЦК ВКП (б) товарищ Воинов, что в 9 часов 30 минут утра на пароходе «Плес» они прибыли на площадку Рыбинского гидроузла. Товарищ Калинин внимательно наблюдал за работой землечерпалки и кировского гусеничного экскаватора, послушал рассказ начальника первого района товарища Алексеева о том, как волгостроевцы боролись с паводком, посетил площадку строительства электростанции на реке Шексне, а затем отправился на завод полиграфических машин, чтобы побеседовать с токарем механического цеха товарищем Григорьевым. Токарь Григорьев, оказывается, помнил Михаила Ивановича еще с тех пор, как тот работал председателем Лесновского подрайкома партии в Питере. В 11 часов вечера на вокзальной площади Рыбинска состоялся многотысячный митинг. Рыбинцы со всех сторон скандировали: «Да здравствует Всесоюзный староста товарищ Калинин!», а товарищ Калинин в краткой речи пожелал горожанам «полного успеха».
До Мологи, хоть и рядом она с Рыбинском, Михаил Иванович не добрался – видно и впрямь ее рыбинские стройки никаким боком не коснутся. А может, таких знакомых, как токарь Григорьев, у него в Мологе не было? Так или иначе, но ни про рыбу, ни про лампочки, ни про погреба с подвалами в статье не говорилось ни слова.
Районная газета «Колхозное междуречье» принципиально, как и положено солидному изданию, обходила стороной всякие домыслы и сплетни. Летом 1936 года она «потчевала» читателей информацией о ходе полевых работ, о пленумах и заседаниях Мологского райкома и райисполкома, о задачах партийной учебы. Центральное место во всех номерах уделялось борьбе с врагами народа, Сталинской Конституции, выборам в Верховный Совет СССР. В августе, перед началом нового учебного года, газета остро, с партийной принципиальностью подняла вопрос об обеспечении школ канцелярскими принадлежностями… Ох уж эти доморощенные пророки-сплетники!
Приближалась осень. У бригады кровельщиков прибавилось работы по ремонту крыш. Бригадир, Василий Филаткин, привез из Рыбинска три тонны дорогой кровельной жести, гвоздей оцинкованных с широкими шляпками. Слушать брехунов – без заработка останешься!
Веселовы торопились закончить строительство нового дома.
Иван Желтов решил выправить необходимые бумаги и по весне на самом берегу Мологи для старшего сына тоже дом поставить: тесно ему в старом с тремя дочерьми, женой, с братьями да сестрами. В исполкоме обещали выделить под строительство участок недалеко от площади Карла Маркса.
Ко всему на свете человек привыкает. А слухи есть слухи. Сегодня бабы об одном болтают, завтра – о другом. Успокоились понемногу мологжане.
И вдруг 1 сентября 1936 года уже не Сосуля-пророчица, а местные власти:
– Не будет больше Мологи!
– Как? Что? Почему?
Как обухом по голове, задание партии и правительства – Мологскому исполкому обеспечить до конца года перевоз половины домов частного сектора под Рыбинск, в местечко Слип.
До замерзания Волги оставалось всего два месяца – значит, именно за этот короткий срок владельцы домов должны их разобрать, сколотить в плоты, сплавить при помощи «Волгостроя»[2 - Волгострой – созданная в системе НКВД организация, на которую возлагалось проведение работ по строительству Рыбинской ГЭС.] под Рыбинск и там из набухших водой бревен с началом первых заморозков начинать строить новый город.
Но это абсурдно! Это абсолютно нереально!
Наспех скомплектованные при горисполкоме оценочные комиссии за три дня умудрились осмотреть 680 домов, из них 220 признали к переносу непригодными, чем несколько упростили задачу. Ведь если дом нельзя перевозить, то для выполнения партийного задания достаточно выселить из него хозяев, выдать компенсацию в размере около 500 рублей (3—4 среднемесячных зарплаты рядового служащего) – и пусть убираются со своим скарбом, курами, коровами, ревущими детьми, женами на все четыре стороны!
У Тимофея Кирилловича Летягина семьи не было. И хотя его дом оказался в числе тех, которые признаны непригодными к пере¬носу, убираться из Мологи он никуда не собирался.
Он был далек от политики. Ничего не имел против электрификации всей страны. Всегда голосовал за кандидатов блока коммунистов и беспартийных. Одобрял Сталинскую Конституцию. Но уезжать из Мологи не хотел.
Была у него одна маленькая слабинка – уж больно сильно Тимофей Кириллович любил свой город. Он исходил с мольбертом в руках все его улицы. Знал на ощупь каждый камень в стенах Афанасьевского монастыря. Он много путешествовал по окрестным местам. Неделями вместе со своим другом, Яковом Васильевичем Рубинштейном, гостил у монахов Югской пустыни[3 - Югская пустынь – основанный в 1615 году мужской монастырь, находился в 17 верстах от Рыбинска (затоплен водами Рыбинского водохранилища).], изучая в монастырской библиотеке труды античных и христианских философов. В Часткове[4 - Частково – пристань, располагавшаяся вверх по течению Мологи в 18 километрах от города. Здесь же находилось имение Семена Александровича Мусина-Пушкина (затоплены водами Рыбинского водохранилища).] вел беседы о законах поэзии с Семеном Александровичем Мусиным-Пушкиным[5 - Семен Александрович Мусин-Пушкин – поэт, публицист. Имел одну из лучших личных библиотек в России, тратя на приобретение книг почти все свое состояние. Служа в Мологском земстве, особое внимание уделял вопросам народного просвещения. Благодаря его заслугам Молога до революции занимала первое место в Ярославской губернии по постановке школьного дела. Трагически погиб. Похоронен в Ярославле.], более известным читателям по псевдониму Семен Частков. Был с почетом принимаем в Иловне[6 - Иловна – село, расположенное в 30 километрах выше города, на левом берегу Мологи,. Уникальный дворцово-парковый ансамбль (затоплено водами Рыбинского водохранилища).], родовом имении Мусиных-Пушкиных. Первого февраля 1917 года, в столетие со дня смерти графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина[7 - Граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин после выхода в 1799 году в отставку почти безвылазно жил в Иловне, занимаясь подготовкой к опубликованию хранившихся у него рукописей. Умер 1 февраля 1817 года.], открывшего для мировой культуры «Слово о полку Игореве», он единственный приехал в Иловну с цветами в руках и положил их на белый снег рядом с семейным склепом, в котором покоятся останки графа…
Он не знал более красивой природы, чем природа Молого-Шекснинского междуречья, более красивого города, чем Молога, более чистых, прекрасных, бесконечно влюбленных в свой край людей, чем мологжане.
Неужели все это надо принести в жертву молоху электрификации? Зелень заливных лугов на Стрелке[8 - Стрелка – район города Мологи, располагавшийся чуть ниже по течению от излучины реки Мологи, образующей на левом берегу широкий мыс с песчаными пляжами.], женственные изгибы реки, плавно, неспешно огибающей пологие холмы на подступах к городу, великолепие православных храмов и монастырей, парк в Иловне, могилы предков, дома и улицы древнего русского города – все должно исчезнуть! Должны исчезнуть нежность, радость, грусть, любовь, восхищение, умиление – вся та палитра чувств, которые пробуждают в человеке родные места. Места, в которых прошли его детство, юность, которые до краев наполнены думами, чаяниями, слезами, потом и кровью его дедов и прадедов.
Должна исчезнуть красота! Красота – единственное, что оправдывает существование этого мира.
Разве можно согласиться с какими угодно доводами, если они ведут к ее уничтожению?
Душа ослепнет, ей станет страшно, она умрет…
Почему там, наверху, те, которые смеют распоряжаться нашими судьбами, не знают, как становятся пустыми не увидевшие, прошедшие мимо или лишенные красоты сердца?
А может? они сами давно мертвы, и никакой души за оболочками их тел не существует? Мертвецы, возомнившие себя властелинами мира… Бр-р-р…
Нет. Они просто не знают Мологского края! Надо помочь им увидеть его красоту. Чтобы они полюбили Мологу так, как любим ее мы, мологжане, как жених любит свою невесту… Но кто из них конкретно сможет отменить уже принятое решение?
Кто? Кто? Кто?
Тимофей Кириллович бессчетное число раз задавал себе этот вопрос, перебирал имена известных ему партийных и государственных руководителей, но ответ всегда получался один – только Сталин. Только Сталин может спасти Мологу.
Проведя в раздумьях и в рассуждениях с самим собой бессонную ночь, Летягин с первыми лучами солнца вышел из дома и направился в Заручье[9 - Заручье – район на окраине Мологи.]. Там, недалеко от Вознесенской церкви[10 - Вознесенская церковь построена в стиле классицизма в 1756 году. Основной храм венчали пять куполов. Колокольня четырехъярусная.], жил молодой художник-самоучка, Анатолий Сутырин, с которым его связывала многолетняя дружба.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В ночь с третьего на четвертое сентября 1936 года не спал не только Летягин – не спала вся Молога. Во многих домах до утра горел свет. Каждый из мологжан отнесся к новости о готовящемся затоплении города по-своему. Одни, обсудив ее в домашнем кругу, решили, что плетью обуха не перешибешь – им, маленьким людям, нечего и думать о том, чтобы спасти целый город. Да, конечно, жалко и обидно, но с московскими начальниками разве будешь спорить? Дай Бог, не остаться бы самим на зиму без крова над головой. Кто-то полагал, что все еще образуется. Пройдет день-два и выяснится, что в Москве чиновники что-то напутали. Молога стоит на высоком берегу, до Рыбинска сорок километров – мыслимое ли дело, чтобы так воду поднять!
Анатолий Сутырин своего дома не имел – снимал маленькую мансардную комнату в доме на Пролетарской, у Василия Канышева. На ошибки запутавшихся в бумагах чиновников он не уповал. Не был он и пессимистом, из тех, которые полагали, что коль вверху решение принято, то город обречен. Бессонную ночь он посвятил тому, чтобы составить петицию товарищу Сталину, в которой обосновал экономическую нецелесообразность гибели Мологи и Мологского края – благо дело, под рукой была газета с основными показателями роста надоев молока, заготовок сена, производства электроэнергии и др.
Сидя у окна-фонарика за колченогим письменным столом в своей мансарде, превращенной с разрешения хозяина дома одновременно и в спальную и в мастерскую, Анатолий перечитывал уже набело переписанный текст петиции, когда на пороге появился большой, грузный, запыхавшийся после подъема по лестнице Тимофей Кириллович Летягин.
– Слыхал? – еще не успев притворить дверь и отдышаться, спросил он у Сутырина.
– Что? – вскинул голову Анатолий.
– Что скоро твоя мансарда на дне моря будет.
Тимофей Кириллович, с трудом протиснув свое тело между высокой деревянной Евой и мольбертом, наконец добрался от порога комнаты до измазанного красками письменного стола и протянул Анатолию руку. Анатолий приподнялся с потертого, привезенного еще в восемнадцатом году из отцовского дома старинного барочного кресла, поздоровался и снова погрузился в его обволакивающую глубину. Некоторое время, поглаживая фалангой указательного пальца щетинистый подбородок, он, не мигая, смотрел на сваленные в углу комнаты рамки картин, как будто надеясь в их хаосе увидеть нечто оптимистичное, потом молча пододвинул Летягину петицию.
– Что это? – поинтересовался Летягин.
– Письмо Сталину. Подпишете вместе со мной?
Тимофей Кириллович быстро пробежал глазами текст письма и передвинул лист назад Анатолию.
– Не подпишу.
– Почему? Сегодня в зале «Манежа»[11 - Манеж – здание в центре города, построенное в конце XIX века для гимнастической школы. Вокруг здания был разбит сквер с липовыми и березовыми аллеями. До последних дней Мологи он оставался одним из любимейших мест отдыха горожан. По периметру сквера были проложены концентрические дорожки для пеших прогулок, бега, а также для обучения верховой езде и конным упражнениям. Последнее и предопределило название самого здания. В средней части Манежа, так называемом амфитеатре, находились кресла для зрителей. Пол амфитеатра мог подниматься и приобретать покатое положение, для лучшего обзора зрителями происходящих на сцене действий. Высота зала от пола до потолка составляла более 6 метров.] будет расширенный пленум горсовета. Приглашены представители почти всех семей. Если все мологжане подпишут петицию…
– Ерунда! – перебил Летягин наивные рассуждения молодого художника. – Экономисты давно на бумаге просчитали дебет с кредитом и доложили Сталину, что Мологу выгодно затопить: дешевая электроэнергия все материальные потери окупит. Иначе б под Рыбинском уже год как согнанные со всей России заключенные дамбу не строили. Это первое. Второе – тебе никто не даст на сессии горсовета зачитать текст петиции, смысл которой – сорвать планы строительства Рыбинской ГЭС. Найдутся умники, назовут тебя врагом народа, и толку от тебя и твоей инициативы будет пшик! Хуже того, вместе с тобой врагами народа объявят всех мологжан, которые осмелятся поставить подписи под твоей бумагой!
– Так что? Молчать прикажете? Пусть Молога гибнет?
– Молчать не надо. Но и тыкать Сталину в лицо петициями тоже не следует, а вот сделать так, чтобы он сердцем понял боль Мологи, уникальность ее красоты – это и надежнее в нашем деле, и по силам. Затем к тебе и пришел.
С этими словами Тимофей Кириллович вытащил левой рукой из-под стола табурет, сел на него верхом, напротив Анатолия, и оценивающе, в упор, из-под густых черных бровей посмотрел в его глаза. Потом в образовавшейся на миг паузе тихо, но четко произнес:
– Ты один, без всяких петиций спасешь Мологу.
– Я? Один? – удивился Анатолий.
– Именно ты. Ты лучше, чем кто бы то ни было, сможешь показать Сталину красоту нашего края, рассказать вождю о мологжанах, их бедах, чаяниях и радостях, о наших предках, нашей истории, о том, как играют солнечные блики на куполах церквей Афанасьевского монастыря… Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Не совсем…
– Мы все: я, ты, твоя тетка, Василий Филаткин, вожди в Кремле, товарищ Сталин – люди. А что нас, людей, отличает от арифмометров?
– Что?
– А то, что для нас цифры – не главное. Не главное и смазка шестеренок: жратва, теплые постели, электроэнергия, делающая труд легким. Потому что у нас есть нечто большее, чем шестеренки – у нас есть душа! Что толку, если человек живет в тепле, сытости, лености, а душа мертва? Этак свиньи и всякая скотина жизни радуются – им большего не надо, а человеку, даже с животом, разъ¬евшимся блинами, без радости души – смерть. А в чем душа человека находит радость?
– В чем?
– В красоте. Для скотины красота ничто, а для души человека – все! Коровам твоей тетки, пасущимся сейчас на заливном лугу, глубоко безразличны и нежная голубизна поднимающегося от реки тумана, и пение соловья, и полные неизъяснимого очарования встречи с местами своей юности, и ощущение исторической связи с жившими здесь до тебя людьми, и…
– Постойте, – Анатолий, как бы загораживаясь от набирающего мощь и скорость потока хлынувших на него примеров, выставил вперед ладонь. – Вы сами как-то говорили, что нами управляют безбожники – в городе три церкви закрыли! Шестой год пошел, как в монастыре колокола молчат! О какой душе может идти речь?
– Но ведь мы с тобой знаем, что Бог существует! Все люди, и безбожники в том числе, тем отличаются от скота, что в каждом теле трепещет и рвется к свету душа живая! Человек своей душой подобен Богу!
– Подобен Богу, – удивился Анатолий наивности сидящего перед ним пожилого человека. – Да люди сплошь и рядом обманывают друг друга, лжесвидетельствуют, прелюбодействуют, убивают. Свобода одного зиждется на рабстве сотен других… Разве может убийца быть подобием Бога!?
– Я говорю о глубинных свойствах человеческой души, – пояснил Летягин. – В глубине души и ты, и я, и все-все люди, и вся вселенная восходим к Богу, едины в своем начале. Да, мир полон зла. Но Бог творил только добро. Зло, как темнота, присутствует лишь там, где нет света, где человек отворачивается от Бога. О, это отдельная большая тема для разговора! Сейчас я лишь хочу тебя убедить в том, что в основе мироздания находится добро, что человеку, созданному по образу и подобию Бога, были даны мощь и воля для творчества, что, будучи дитем абсолютной любви, человек по природе своей не знал зла и, следовательно, не мог использовать свободу для злых дел.
– Мудрено говорите.
– Тут не только ушами, а и сердцем надо слушать, тогда поймешь. Согласись, что и тебя, и других нормальных людей всегда притягивают, влекут своей красотой любые проявления любви, свободы, разума, силы. А ты задумывался, почему так происходит?
– Ну…
– Потому, что все они суть атрибуты божественного единства, того единства, которое лежит в основе всего мироздания, в основе каждой человеческой души. Нет высшей радости, чем сердцем, умом, чувствами ощутить единство с Богом, что Бог находится в тебе, и ты – в Нем!
– Постойте, – снова перебил Летягина Анатолий. – Давайте уточним некоторые детали, а то я уже начинаю путаться в философских дебрях ваших рассуждений. Значит, вы полагаете, что Бог сотворил мир из единства любви и свободы, исходя из своей воли, силой своей творческой мощи и разума?
– Именно так.
– Но в Библии сказано, что Он сотворил мир из Ничего!
– Правильно! А разве любовь и свобода имеют массу, объем, длительность? В любых материальных измерениях они и есть «Ничто».
– Но если они не существуют в материальных измерениях, если они – « Ничто», то почему же мы рассуждаем о любви и свободе как о двух самостоятельных понятиях? Выходит, что они разделены – здесь любовь, там свобода? Два «Ничто»!!! Их уже можно пересчитывать, как семечки!
Анатолий откинул ладонью прядь упавших на глаза рыжих волос и торжествующе посмотрел на Летягина.
Тимофей Кириллович спокойно выслушал насыщенные эмоциями возражения своего молодого оппонента, и устало вздохнув, пояснил:
– В божественном единстве никакого разделения не было, нет и быть не может. Любовь – это свобода. Свобода – это любовь. Творческая мощь, разум, воля – то же самое, что любовь и свобода. Вне времени, вне пространства нет ни части, ни целого. В глубине человеческой души разделения тоже не существует.
– Проще говоря, – попытался резюмировать Анатолий, – Вы полагаете, что человек в глубинах своей души, сливающихся с глубинами божественного единства, теряет свою индивидуальность? Все овцы серы?
– А сам ты, что чувствуешь в глубинах своего Я?
– Ну, уж никак не овечью серость! Как бы далеко я ни устремлялся в своих чувствах, мыслях, желаниях, в любых опытах самопознания я был, есть и буду самим собой, я индивидуален!
– Ну, а почему задаешь глупые вопросы? Я тоже индивидуален, и Бог индивидуален. Каждый человек – индивидуальность, ибо каждый человек – творец. Не надо переносить законы материального мира на мир божественного единства. Смотри вглубь себя, и ты сердцем поймешь, что единство не убивает, а является необходимым условием существования индивидуумов. Между частью и целым нет противоречий. Каждая часть соединена с целым любовью, то есть вмещает его, не теряя при этом свободы, индивидуальности. Любовь без свободы захиреет. Где рабство, господство сильного над слабым, там нет любви. И наоборот, где нет любви, там не может быть свободы, там всегда будут борьба, ненависть, унижение. Мы с тобой столько раз говорили об этом, а ты все никак не хочешь понять элементарного!
– Если бы вы умели излагать свои доводы более спокойно, я, может быть, и согласился… Я даже почти согласен с вами, но какое отношение наш разговор имеет к спасению Мологи?
– Да ты…
Тимофей Кириллович в сердцах уже готов был произнести «елки-палки», свое самое страшное ругательство, но запнулся, не закончив фразу, и, перейдя на более мирный тон, пояснил:
– Видишь ли, мой план спасения Мологи прост и не требует принесения жертв, но ты его сможешь осуществить только в том случае, если поймешь суть, поймешь, как он работает. Малейшая неясность может родить неуверенность, и тогда все пропало. Не торопись. Выслушай меня. Я уверен, что если не голова, то сердце твое согласится со мной, а оно уже после подскажет голове более благозвучные, чем мои, формулировки. Ведь одну и ту же мысль каждый человек излагает по-своему. Поэтому позволь мне закончить теоретическую часть так, как я нахожу ее более удобной для изложения. Возможно, практические выводы о путях спасения Мологи, к которым я шел целую ночь, родятся в твоей голове еще до того, как я начну о них говорить.
– Хорошо, – согласился Анатолий. – Я слушаю.
– Благодаря изначальному единству, – продолжил Тимофей Кириллович, – все внешнее, явленное в данный момент в этом мире, может восприниматься человеком с такой же степенью достоверности, с какой он воспринимает собственное существование.
– Вы хотите сказать, – еще раз поторопился форсировать мысль Летягина Анатолий, – что каждый человек в процессе творчества может проникнуть силой любви в нечто внешнее, и от этого внешнее станет для него таким же внутренним, таким же достоверным и значимым, как его собственное Я?
– Не горячись. Разумеется, без любви к объекту творчества творить невозможно. Но человек не соединяется силой любви с внешним, а обнаруживает внутри себя извечно существующее единство. Невозможно соединиться с тем, что уже находится в тебе изначально. Твои лучшие картины прекрасны потому, что их рисовал художник, умеющий постигать изображаемые им предметы не как нечто постороннее, чуждое, а как подсмотренное им в глубине самого себя.
– Вы мне льстите.
– Самую малость. Твоя заслуга в том, что ты умеешь передавать в красках красоту мира. Но красота – это и есть, по сути своей, отблеск божественного единства во внешнем мире, резонансом вспыхивающий в глубинах человеческого я. Мир прекрасен только для того, кто не разучился находить внешнее в самом себе. Для того, кто утратил это изначально присущее всем людям качество, красоты не существует. Окружающий его мир враждебен и безобразен. В таком мире страшно, а иногда просто невозможно жить!
Произнеся последнюю фразу, Летягин стукнул себя ладонью в грудь, закашлялся и… замолчал. Некоторое время, поставив локти обеих рук на доски стола и подперев кулаками виски, он напряженно всматривался в радугу рассыпанных по столу пятен краски, потом, не разглядев в них ничего утешительного, вскинул брови вверх и с какой-то мольбой в голосе спросил: