скачать книгу бесплатно
В кубическом небе, окрашенном в розовый цвет.
Он ходит по вымершим селам, сгоревшим лесам,
Он слушает звоны ушедших под воду церквей.
Он строит незримый подвижный бесформенный храм
Из звуков висящих на тучах бесплотных цепей.
Дитя воспаленного скукой хмельного ума,
Он слыхом не слыхивал в жизни о зле и добре.
Я знаю, что чувствует масляно-жирная тьма,
Когда на закате он прячется в черной дыре.
Блуждая в пустых коридорах зеркальных небес,
То делаясь запахом, то притворяясь грозой,
Он нам предвещает возможность жестоких чудес,
Молчанием нам говорит, что былое грядет.
Бывает так сладко печальные песни слагать,
Когда в тонких венах звенит золотая жара…
Послушай: далеко-далеко в загробных снегах
Сферический бродит жираф.
КУСТЫ В ОЛЬГИНО
Мне снилось это – мы лежим в траве,
Смешались звукосмыслы в голове,
И все вокруг сияет и стрекочет.
Весь мир – сплошной одушевленный звук:
Сквозь ливень губ и половодье рук
Звучит мелодия и затихать не хочет.
То плача, то сияя, то звеня,
Во мне, и надо мной, и сквозь меня
Текут сигналы нагло и бесстыже.
Но разные приемники во мне
Сейчас звучат не на одной волне —
Приемник в голове, в груди и ниже…
И я не разбираю ни черта:
тра та та та та трам пам пам та та…
Здесь невозможно расставлять акценты.
То скрежет, то гроза, то соловьи…
Ну что же вы, приемнички мои?
Давно пора настраивать антенну.
Она не ловит звуки, а поет!
Она поет всю вечность напролет,
В ее упрямстве есть своя наука.
Пытаюсь рифмовать – в конце строки
Мелькают звуки быстро, как жуки…
Загадочная насекомость звука!
Весь мир – сплошной неприрученный звук,
Он не дается, вырывается из рук,
Ему свободней в световом потоке.
Но будет он услышан, мой сигнал,
Сквозь звукоряд, отвесный, как стена,
Сквозь звуколивни нового потопа.
ДУХ ЗЕМЛИ
Мой город, как волынка, раздувается и гудит —
Деревья, бульвары, скверы, площади и проспекты.
Воздух, свистя, вырывается из забетонированной груди,
Жалея о том,
сколько песен еще не спето.
Опозоренные кронированные тополя умирают стоя,
Намекая прохожим на итоги их жизненного пути,
Тучки небесные маршируют выверенным строем,
И город, как автомобиль, таращится и пыхтит.
В оранжевой пробке под краснокожим закатом
Троллейбус извивается, как развдояющийся червяк.
Солнце между многоэтажками тоже в пробке зажато,
И так много в природе рифм, поэтического чутья!
Это Дух земли пробудился и колобродит,
Это зеленый шум, это летний древесный оргазм.
Дворцы из алюминия и жести воют гимн во славу природы
Тысячами регистров, как сумасшедший орган.
Я шагаю, гордо подняв ученую голову,
Выстроив по науке свой суточный рацион:
Как уверяют медики, кто спит, тот не голоден,
И лучший мой завтрак – сон, ужин – тоже диетический сон.
А на первом этаже пятиэтажной хрущобы
Усталый призрак пишет меланхолические стихи.
Ему холерическая весна не по нраву, еще бы,
За всю весну – ни одной веселой строки!
Ему этот пир духа видеть и слышать тошно,
Но он знает, что все непрочно, что рухнет все, только тронь,
И наш надоедливый мир, опостылевший, как картошка,
Преобразится в смиренный пепел и властный огонь.
МЕТАМОРФОЗЫ, или Одна ночь Андрея Вячеславовича
Он отложил измученную кисть.
Прошелся по холсту тяжелым взглядом.
Мольберт едва стоял, как виноватый,
Скрывая дрожь. Дрожал в окне простор.
Дрожали на столе листки бумаги —
Стихи без слов, из знаков препинанья.
Кровать, не застеленная три дня,
Забросанная книгами и снами,
Потягивалась и ждала его.
В ушах шумела кровь. В глазах рябило.
От пят до лба пульсировало сердце,
Разросшееся, мощное. Бездушный
Свет в комнате был желт и ядовит.
На полках, на шкафах паслись картины —
Лазурь и охра, желчь и синева.
Бессмысленные вечные сюжеты.
Безнравственная праздная забава.
Пустое издевательство над мыслью.
Безделка, чтобы оправдать наш мир.
Четвертый час. Вот-вот начнет светать.
Еще недолго. Снова, засыпая,
Он будет морщиться и видеть солнце.
Он будет морщиться, вставать, пить воду
В холодной кухне. Будет биться сердце,
И голову ломить, и будут сниться
Узоры из кармина, синьки, охры.
К чему, зачем все это, для кого?
Но до сих пор, пока все в мире тихо,
Так тихо, слишком тихо, страшно тихо,
Он может потянуться и размяться,
Он может отвести глаза от книг
И посмотреть в безвыходное лето
Сквозь тонкий лед оконного стекла.
А за окном пульсировала ночь.
Огромное, безвыходное лето.
Все мрачно, мирно, кругло, молчаливо.
Звенело время, и асфальт блестел
Под фонарем, и тополя дрожали,
И нервничали спутанные рельсы,
Кричали где-то пьяные гуляки,
И крупный мат, правдивый, как булыжник,
Влетал к нему в окно из грязной песни.
Пульсировала вкрадчивая тьма.
Шептались кроны. Лаяли собаки.
В окно врывался возбужденный ветер,
Взъерошенный, как воробей иль ворон,
Кричал, носился от стены к стене,
Метался, каркал, оживлял пространство
И исчезал, как будто растворяясь,
Оставив тесной комнате и миру
Смертельный импульс настоящей жизни
И ненавязчивую благодарность
За то, что он здесь был, вошел и вышел,
На время сделав этот мир живым.
Он посмотрел в окно. Там, в темноте,
Шел грустный призрак с розою в петлице,
Его двойник, наивный и прозрачный,
И говорил с навязчивым дождем.
«Вот этот мир, где мы когда-то жили,
Вот за углом, – я и отсюда вижу, —
Ее жилье, бесчувственные стены,
Подъезд и металлическая дверь.
И можно позвонить, но не откроет.
Все было глупо, хорошо и страшно.
Но, Господи, зачем и для чего?»
А дождь был нервным, тонким и мятежным,
Он расщеплял себя, как паутину,
Ловил весь мир сплетеньем нервных нитей —
Дома, слова и спутанные сны.
Дождь рос и набухал, как будто клетка,
Делился под бесчувственным стеклом
Под наблюденьем мстительных ученых.
