Морошка. В августе 42-го

– Прям так и сказали?

– Ага, слово в слово запомнил! И дальше говорят, что завод строится, расширяется, и без опытных рабочих рук это будет не завод, а сарай со станками.

– Ну, и хорошо. Дипломатично высказались, но и суть изложили.

– Да, теперь успокоился. Меньше буянит, когда сводки от Информбюро слушает. А то ведь никакого от него спасу не было – всё кулаком грозил и бушевал… Ой, Артёмыч, гляди, какой яблок! – Анна указала Степану на робко стоявшего на самом краю торгового ряда румяного белокурого мальчика лет десяти с лукошком янтарной морошки. Мальчик неуверенно озирался по сторонам, переминался на месте. С непривычки. Видимо, в первый раз на рынке.

– Как ты сказала? «Яблок»?

– Да это я от мужа научилась, прости Господи. Он у меня детей любит, радуется им. Говорит, что тем огонёк надежды в душе поддерживает. Что с ними не пропадём. Девочек он «яблочками» зовёт, а мальчиков «яблоками». А я «зайками» зову. «Мой зайка», «моя зайка» – всё едино.

– И к фамилии твоей подходит! Интересная же вы, однако, семья!

Степан махнул Анне Васильевне рукой и пошёл дальше. Туда, где глаз Степана радовала торговка пирогами, Абатурова Авочка. Ростом чуть ниже среднего, с ладной фигурой – будто духмяную грушу затянули в сарафан. Нагловатая, сильная и независимая, упрямая – кровь с молоком. Она стояла с прямой спиной и, выставив перед собой лоток с выпечкой, величаво посматривала на проходящих мимо. Её полные губы и немного длинный нос с узкими крыльями и горбинкой заставлял кавалеристское сердце Степана переходить с размеренной рыси на дразнящую иноходь. А длинная толстая коса цвета абрикосовой карамели… Как самаркандская пахлава, как последние лучи заката в Панджшерском ущелье!

Он уже навёл о ней все необходимые справки. Девичья фамилия – Мухина, чуть меньше года назад приехала из Самары, где торговала на колхозном рынке. Знал, что у неё на попечении Пелагея Клюкина, её пожилая мать, и двое детей, 1932 и 1934 годов рождения. Знал, что муж Августы ушёл в мир иной в 1935 году. Причиной смерти мужа значилась хроническая бессонница – возможно, расшатались нервы от того, что он видел во время событий в Поволжье в 1933-ем[21].

Выходило, что Августа была сильной советской женщиной, которая видела на своём веку много горя, но всё преодолела и вынесла то, что оказалось не по плечу мужчине. Можно быть уверенным, что она была разумной и экономной хозяйкой, заботливой матерью и почтительной дочерью. Степан думал, что вот как хитро их судьба связала – и дом её в его сфере ответственности, и место работы, и она сама. Может, это неспроста?

Прищурившись и широко расправив плечи, Степан подошёл к Августе.

– Здравствуй, Авочка!

Торговка смело и с шутливым вызовом посмотрела в глаза Степану:

– Кому Авочка, а кому и Августа Савельевна!

Степан деланно заробел:

– Виноват, не по форме обратился. Впредь буду… – он не закончил фразы, увидев широкую и искреннюю улыбку Августы. – Чем сегодня потчуешь?

Августа плавно отстранила с лотка кружевное полотенце, демонстрируя интересанту аппетитные румяные пирожки, выложенные ровными рядами.

– Вот эти – с капустой и яйцом, эти – с картошкой и луком, те вот – соковые, конопляные, а те, что с краю, они с морковью и маком.

– А с мясом нету?

– Нет, с мясом уже давно не было. Сезон охоты не открыт ещё, а крестьянин скотины не бьёт. Но скоро будет, обещаю, – она задорно ему улыбнулась.

– Сезон, говоришь, охота, значится… – нарочито окая, но смеясь глазами подхватил Степан. – Сезон-то, стал быть, на грибы нонче – охота тихая. Отчего ж с грибами нетуть?

Августа отмахнулась от него платочком, словно из последних сил сдерживая накативший хохот:

– На грибы я не сильна охотиться.

– Как же так? Я оченна с грибами пироги жалую! И кортошку жаренную люблю с грибами, и грибовницу…

Августа удивилась:

– Грибовницу? Что за блюдо?

– Как? Грибовницы не знаешь? – Степан от неожиданности перешёл на обычный городской говор.

– Впервые слышу.

Образ радетельной хозяйки, который Степан успел соорудить у себя в голове, дал заметную трещину.

– Странно. Это суп такой с картошкой, грибами, луком…

Августа прыснула:

– Ишь, выдумал тоже – «грибовница»! У нас его так и зовут – грибной суп.

– У вас? Это где?

– Так с Самары ж я! То есть приехали мы оттуда. А родом-то я с Бузулука[22].

– А я думал, что ты наша, вятская… – Степан с удовольствием заметил, что трещина на образе исчезла.

– У меня как муж богу душу отдал, так я с матерью и детьми сюда к вам перебралась. Дети от пеллагры и стоматита[23] страдали, а тут все условия для их лечения есть. Тыл опять же…

– А так и говор у тебя как будто наш, и выглядишь ты, как наши бабы… А сколько детишкам?

– Старшему десять, а младшему восемь.

– То есть старший в самый разгар родился?

– Разгар? Да, было дело – тогда мы чудом выжили, еле приспособились. А потом с покойником-то на радостях не убереглась… – она скромно опустила глаза, будто извиняясь за оплошность. – Но изобилия не наступило, по карточкам до тридцать пятого продукты получали. То есть уже не смертный голод, но жили впроголодь. Да я сама в первый голод[24] ребёнком была, когда хлеб из лебеды деликатесом был, так что нам не впервой! Вытянем.

– Это уж само собою, это – завсегда. Кстати, а ты с морошкой пироги не печёшь?

– Так оно как-то… – Августа насупила бровь. – Нет. Не пробовала. Дикая ягода, не садовая.

– Да просто, вон, смотри, какой мальчуган с лукошком стоит. И он бы не валандался, и ты бы разнообразия своему товару добавила, а?

Августа оглядела стоящего недалеко мальчишку:

– Да, я за такую корзинку ему сметаны всклянь налью. Эй, паренёк, а ну пойди сюды!

Степан отошёл в сторону и оставил торговку беседовать с мальчишкой. Залюбовался. Подумалось, что если у него с Авочкой будут дети, то волосами они пойдут в неё или в него? Может, у них свой такой же мальчиш, как из книжки, получится?

Степан обошёл ряды и вернулся к тому месту, где стояла Августа.

– А тебе не тяжело такой лоток тяжёлый каждый день таскать?

– Да я уж к этом делу привычная… – Августа осеклась, лукаво посмотрела на Степана. – Но, твоя правда, настоишься тут за весь день так, что потом поясница не гнётся.

– Может, я бы тебе помог после торга его домой отнести?

– Да, одна я тут не справлюсь – нарочно сокрушённо ответила Августа. – А морошку пускай тот мальчишка и снесёт.

– Тогда – договорились!

– А за это я тебя ботвиньей угощу. Как нарочно у кумы давеча стерляжьей головизны раздобыла, – Августа улыбнулась краем рта и потупила взгляд.

Степан поспешил отойти, чтобы не выдать переполнившего его восторга. Пройтись вот так вот, с красивой женщиной и ребёнком, который мог бы быть их общим… Сердце чекиста радостно забилось под гимнастёркой. Чуть было слеза не навернулась. К тому же домашняя ботвинья будет достойной заменой столовским щам.

V.

Степан посмотрел на часы и тень брезгливого презрения пробежала по его лицу. Подошло время встретиться с информатором. Степан оставил свой пост на площади, перешёл через дорогу, затем свернул в подворотню и проулками подошёл к заднему двору двухэтажного кирпичного дома. В этом доме теперь располагался Кожтрест, а когда-то он был особняком купчихи Савинцевой. Тут после Революции великие князья[25] из царской семьи квартировали с сербской принцессой[26]. Князей потом отвезли на вечную приписку в шахту Алапаевска, а принцесса вырвалась за границу – уж очень за неё сербские братушки и норвежские товарищи хлопотали.

В сарае за Кожтрестом оперуполномоченного Деницына ждал информатор. Информатора звали Чуня, а прозвище происходило не из-за каких-то личных качеств, а из-за фамилии – она была не то литовской, не то белорусской. Соседской, из братского народа. Себя Чуня тоже ставил запанибрата, любил, чтоб его называли по отчеству – Макарыч, а своего имени стеснялся, считая вычурным и декадентским. Чуждым. Однако паспорта он почему-то менять не хотел.

Хотя Чуне было только двадцать два года от роду, он был представителен, кряжист, осанист и даже в этом сарае производил солидное впечатление. Умные пронзительные глаза глядели будто в самую суть, но суть какую-то свою, не могущую принадлежать многим. Только зря он лицо выбрил – с усами было лучше, без них пропала мимика. Теперь, когда рот был закрыт, бледные губы образовывали единое пространство и было не разобрать – испуган ли он, возмущён или безразличен. Как манекен из универмага. Хотя сам он считал это не недостатком, а преимуществом. В своей легальной жизни он работал в Наркомпищепроме и взаимодействовал с промысловыми кооператорами. В нелегальной жизни он занимался этим же, но если за свою законную деятельность он получал триста двадцать рублей в месяц и ежегодный оплачиваемый отпуск, то за незаконную – вдесятеро больше и возможность отправиться на колымский курорт по Указу семь-восемь: «…вплоть до высшей меры социальной защиты».

– Здравствуй, Артёмыч! – хотя Чуня был на полголовы ниже Степана, руку он ему подал как будто сверху вниз.

– Привет, Макарыч, – Степан будто потянулся пожать руку, но не сделал этого – возвратным движением хлопнул себя по бёдрам, подтянул штанины с коленок и сел на стоявший в углу бочонок. – Как дела на спекулянтском поприще?

Чуня будто вовсе не заметил, что его приветствие проигнорировали, и почесал свою правую ладонь:

– Слушай, не помнишь – если правая чешется, то это брать деньги или давать? – встретив холодный взгляд Степана, спрятал руки в карманы. – Ничего экстраординарного не произошло. Это тебе не год назад, когда на рынок что только не тащили – сабли кавказские, картины голландские, кружево фламандское. Сейчас попроще – поиздержались товарищи! Всё как-то в русло вошло, без эксцессов. Да и новых эвакуированных прибывает не много, а те, что прибыли, уже или в край оскудели, или пристроились. Которые пристроились, те на рынок с деньгами идут, а не с часами-брошками. Надо признать, здорово это всё вон там придумали, – Чуня со значением округлил и закатил вверх глаза.

– Это ты о чём?

– Да чтоб по карточками минимальный минимум продуктов выдавать, а рынка будто бы не замечать. Это ведь можно всех скопидомов вытрясти, потому как при наших нормах и самые прижимистые из чуланов червончики достанут, потому что другой-третий раз в месяц на маслице да молочко-то соблазнятся! А то живём, как в Индии какой-то, ей-богу – огромная богатейшая страна, денег вроде бы должно быть много, но деньги эти в заначке под подушкой лежат. Значит, в экономике не участвуют и прибавочной стоимости не создают – поймав недоумённый взгляд Степана, Чуня осёкся. – Об этом в «Капитале» написано!

– Ты его разве читал? – ещё больше удивился Степан.

– Да как-то взялся от нечего делать, страниц с полсотни одолел, да потом бросил – там мудрёно больно пошло, с формулами, – смеющимися глазами Чуня посмотрел в глаза Степану. – Но про бестолковых индусов запомнил, которые из своих сокровищ выгоды не извлекают.

Чуня вспыхнул, его щёки зарделись:

– Это ж безвозвратный, но добровольный государственный займ получается! Памятник тому человеку поставить, который это придумал! Это как у Маяковского, мол, стране нужны не розы – паровозы! А лучше танки и пушки. Истребители! Но самолёты денег стоят, а где их взять? Кто даст? Советский народ и даст – но не за облигацию, которая бумажка, а за крынку молока, которая – вещь! И всемеро стоит против того, что до войны было. Понял, Артёмыч?

Степан неуверенно кивнул, а Чуня радостно продолжил:

– Вон, в Ульяновске схемку придумали – продавали пайковые продукты на рынке по спекулятивной цене и чуть не в сто раз наварились! Разницу положили в кассу, отбрехаться надеялись, но где там! Сейчас эти деятели за такие небывалые успехи в области торговли совершают трудовые подвиги в условиях Крайнего Севера. И государству хорошо – за меньшее количество товара казна в итоге получила гораздо бо́льшие деньги. Вон, пройдись по рыночным рядам! Все ведь не сами по себе сидят – давно и плотно всё схвачено и каждый свою мзду башляет. А башляют как? По цепочке, по ступеньке, по лесенке, на самом верху которой сидит этакий миллионер подпольный, что твой Корейко из книжки. Наберёт такой жулик пятьсот тут, триста там, а потом, глядишь – приняли его, тёпленького, да из-под подушки миллион и достали, а на тот миллион четыре Як-1 построили, а?! Оно и граждан воронками не тревожить, и мещан не тормошить. Никаких отрядов ЧОН[27] не надо. Удобно!

Деницын напрягся, слушая эту речь, но Чуня ровно не замечал, говорил дальше:

– Капиталист готов на любое преступление за прибыль, правильно? Вот и надо его желание направить в правильное русло! А если один-другой прощелыга мимо проскочит, то и не беда. Ну, сбежит из области, из края, а дальше – что? Из Союза всё равно никуда не денется. Ни в Лондон, ни в Париж не утекёт, так что деньги всё равно у нас останутся – одно что возьмут их не завтра, а послезавтра. Не беда! А если кто из партийной номенклатуры в это дело замажется…

Но тут Степан вспыхнул:

– Слышь, Дорик, ты тут собрался на антисоветскую агитацию намотаться? По десятому пункту пятьдесят восьмой, да?[28] Это я тебе запросто устрою, веришь?

– Что ты, Степан Артёмыч, как можно? Где я, а где агитация? Это ведь не агитация, а рационализация – и всё!

Деницын привстал с бочонка, Чуня отступил назад и поднял руки:

– Всё, всё! Ишь, какой ты строгий, оказывается! Мне просто по делу тебе сказать нечего – всё вошло в русло и на рельсы встало. Разве Настюха Блинова на Слободской улице чего-то с приезжими мутит, но пока – слухи. То ли уклонистов у себя в подполье прячет, то ли притон организует – чёрт её знает. Не всё так однозначно – могут быть варианты. Пока всё вилами по воде писано.

Степан сел обратно на бочонок:

– Хорошо тогда, бывай. Сегодня можешь быть свободен. Через неделю на этом же месте в это же время.

– А место встречи изменить нельзя? Может, лучше в дровянике у коммуналки, что за углом, на Красноармейской?

– То есть ты хочешь перенести встречи чекиста и спекулянта из глухого угла к коммуналке, где народ шастает? Тебе жить надоело? Или свобода не мила? Или я чего-то не понял?

Чуня насупился, беззвучно пошевелил губами, а потом нарочито вытянулся во фрунт:

– Рад стараться! Можно анекдот на прощание расскажу? – и, не дожидаясь согласия Степана, скороговоркой выпалил:

«Ночь, темнота, стоит поезд, из поезда высовывается голова:

– Почему стоим?

– Паровоз меняют.

– Ясно. А на что?»

И, не оглядываясь, стремительно вышел из сарая, однако бережно закрыл за собой дверь.

VI.

Степан остался в сарае, чтоб не идти следом. «Вот ведь, а? И как с такими людьми общее дело делать? Какой с ними коммунизм построишь, когда всё вывернут и переиначат – у них чёрное выйдет белым, а беда радостью оборачивается. Такого послушаешь и поневоле задумаешься. И растеряешься. И руки опустишь. Как поп учил на Законе Божьем: «знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих»[29]. Мракобес старорежимный, мироед, но в этом он прав – хуже нет, когда перед тобой не друг или враг, а такой вот хитовыдуманный, что мутит воду во пруду. И плохо не то, что он меняет свои взгляды – любой их меняет с течением времени: был человек до семнадцати лет без политических взглядов, потом по малолетству вступил в эсеры, а уже возмужав, осознал, и стал большевиком – тут всё понятно. Но эти-то, неоднозначные, у них ведь вовсе взглядов никаких нет. Хамелеоны равнодушные! А равнодушие хуже ненависти, потому что вот я ненавижу фашиста, а фашист ненавидит меня, но оба мы наличие друг друга признаём. А таким вот «чуням» что коммунист, что фашист, что буржуй – всё одинаково безразлично. Для них одна ценность – они сами, своё благополучие. Они бесчеловечны – им другие люди вовсе не нужны. И как бывает ложка дёгтя в бочке мёда, от чего весь продукт насмарку, то тут – зараза в обществе, бацилла, от которой все болезни.

И складно ведь, подлец, мутит! Ровненько выходит, не подкопаться – миллион гибнут, из последних сил напор врага отражают, а этот рациональность увидал. И до войны страна была в кольце врагов – буржуи только норовили в колесо палку вставить, а только чуть встали с колен да начали плечи распрямлять – тут-то фашист и нагрянул. Мы ещё в Испании[30] хотели задавить в зародыше гидру, но эти же американцы, которым тоже «не всё так однозначно» продолжали Франко горючее и машины продавать, а французы с англичанами всё компромисса искали, а потом и Мюнхенский сговор[31] учинили… Теперь расхлёбываем, причём и мы, и они. И дальше придётся хлебать – краёв не видно, потому что когда немцев одолеем, то с такими «макаровичами» останемся. Не доведут они нас до добра и вся страна будет из таких вот «тёплых» состоять… Надо с этим что-то делать. Одно в таких людях хорошее – ко всему привыкают, везде приспособятся. Таких надо побольше в Магадан отправлять – может, они там Чикаго отгрохают. Хотя, вернее, мост на Аляску выстроят, тьфу ты…»

Степан поднялся с бочонка, поправил портупею и вышел из сарая. Он обогнул особняк, вступил на тротуар, и краем глаза заметил, что к нему кто-то несётся, по диагонали пересекая проезжую часть. Рука было потянулась к кобуре, но Степан признал в бегущем Игоря Фосфорова – оперативника с другого участка и старого руга, с которым они до войны вместе ездили на учёбу в Москву.

Обычно Игорь дежурил у вокзала, поэтому и одет был соответствующе – примятая восьмиконечная лондонка на голове, белоснежный воротник сорочки щегольски лежит поверх лацкана бостонового однобортного пиджака, а из-под широченных брюк выглядывают чуть не лаковые туфли. Канальство такое, что не то артист, не то шпана лиговская. Из-за места своей постоянной дислокации говор его тоже стал и не питерский, и не одесский, а какой-то и не свой, и не чужой. Как раз самое то, чтоб среди приезжих затеряться и для мазуриков своим казаться.

– Я тебя уже битый час по рынку шукаю! Ты где пропал? – после пробежки дыхание Игоря совсем не сбилось.

– А что такого случилось, что ты свой участок бросил и меня допрашивать прибежал? Сам-то Фетищевых нашёл?

– Не. Опросили их хозяйку Блинову, но та наотрез. Такого арапа заправляет – только держись! Или, может, действительно дура?

– Блинова, говоришь? Ты проведи-ка у неё обыск, чем волынку-то тянуть.

– Прокурор санкцию зажал: «Беспочвенные подозрения!» говорит, ага. Крючкотворы, мать их так.

– Про крючкотворов я и без тебя наслышан – вообще нисколько не удивил. Ты ко мне про них рассказать прибежал?

– Да ну тебя! Дело есть. Знаешь, за городом завод эвакуировали?

Степан усмехнулся и развел руки в стороны:

– У нас сейчас везде за городом заводы эвакуированные!

– Ну… Это… Где Шкляевская знаешь?

Степан кивнул.

– Шики, значит, проехал и до той Шкляевской не доезжая, так там есть поле. Понял? Ну так вот. Сегодня мне говорят, что там уже третий день какие-то деятели что-то копают.

– Ну, копают и копают. Этим должно ГПУ заниматься? Где их участковый?

– Где, где… Рифму хочешь?

– А ты поэт, да?

– О, опять та же почти рифма! – Игорь радостно хлопнул Степана по плечу, но тут же посуровел. – А шиш его знает где это поц, в том и мулька! Второй день на работе не появляется. В сельсовете думали, что заболел или загулял. Домой к нему пришли – никого. На заправленной кровати пустая кобура лежит, а под кроватью лукошко малины. Деньги, документы – всё на месте. Так они с сельсовета сразу в обком ломанулись, а там и до Лукьянова[32] дошло – бушует, результата требует. Я уже наслушался, что это клад не то ищут, не то закапывают, а то минирование проводят, или вовсе размечают взлётно-посадочную полосу… Так что с самого верху спустили указание принять меры по этим землекопам.

– Значит, поедем – нечего рассуждать. Если Лукьянов требует, значит, дело политическое, – Степан одёрнул гимнастёрку. – Много там этих землероек?

– Колхозные трепались, типа, в первый раз было двое.

– Тогда хорошо – вдвоём управимся, допросим. И других оперов от работы не отвлекать.

– И лишний шухер не наводить!

Степан с тоской оглянулся на торговые ряды, поискал глазами Августу и белокурого мальчишку. Недовольно сжал губы, потом выдохнул:

– Тогда давай сейчас же и выдвинемся – у меня тут один мужичок есть из Лянгасово, он разной берестяной чертовщиной промышляет – как раз заканчивает, так он нас с тобой и подбросит. Чтоб воронком население не пугать.

– Ну, значит замазали с тобой!

– Пошли. Мазутный ты мой.

И вовремя угадали, потому что лянгасовский кустарь уже снял с лошади рептух[33] и запрягал в обратный путь. Телега была почти пустой – манки́ на утку, туеса и заплечные короба разобрали подчистую, осталось только несколько горлоток и несусветных размеров пестерь. Игорь глядел на эту утварь, а после спросил:

– А правду говорят, что у вас в посёлке трупы прямо на насыпи валяются?

Кустарь причмокнул, на мгновение задумался:

– Сам не видел, ей-богу, но слыхал, да. Слыхал, что начальнику станции выговор выписали. Но время сейчас такое – если кто болезный с вагона грабанулся, то и вправду может долго пролежать. Почему? А потому что путёв-то на станции много, а путейцев мало. И делов там по горло – не до церемониев, стал быть.

Деницын улыбнулся:

– Да ты, уважаемый, прямо государственник! Янычар!

Возница вскинул гордый взгляд:

– А то как же? Состав на фронт отправить – дело срочное, а если какой другой завалился, то он, значится, никуда уж не спешит. Он уже успел, – кустарь опустил ястребиные глаза. – Нехорошо, конечно, спору нет. Конечно, лучше, чтоб порядок был во всём, а не только в главном: чтоб и тропки метёны были, и вода чтоб кипячёна. Но это уж когда беда пройдет. А пока уж так, как есть.

Почти с ветерком под ласковым августовским солнцем телега в полчаса доехали до вырубки – уже почти ровного поля, где ещё недавно шумели вековые если. Оставалось выкорчевать последние пни и геометрически ровный плацдарм для завода будет готов.

Тысячу лет разрастался русский лес. Он шаг за шагом продвигался на запад до сосен Померании, на север к карликовым лапландским берёзкам, на юг, к гирканским букам, и на восток к маньчжурским пихтам. Черная канадская ель и калифорнийская секвойя показались слишком далёкими и за ненадобностью отвергнуты. И дальше бы продвигался наш лес, разрастаясь в ширь медленно, но верно… А мы свернули с проторенной веками тропинки и пошли другим путём – пришло время для топора дровосека. И нету у нас веков, чтоб подбираться к луизианским кипарисам! Небывалому миру нужно место для шага вперёд сейчас. Нужен полигон, с которого мы и в сельву, и в саванну, и в джунгли шагнём! И надёжно встанем там, уже на новом полигоне, откуда….

В век энтузиазма и восторга не нужно ни заповедных муромских, ни строевых архангельских лесов. Долой бабу Ягу и лешего с парохода современности – без них любые горы свернём! Не нужны нам болота с лесами, они только мешают – тому Любанская операция[34] порукой. Время сейчас такое, что и лес рубят, и щепки летят. Ради Отечества, которое трижды славил Маяковский! Владимир Владимирович славил, а мы – создаём.

Чекисты слезли с телеги и едва заметной тропинкой прошли через неширокую лесополосу. Прибыв на место, Степан и Игорь обнаружили на поле пробуренные как будто для столбов лунки. Эти кротовые норы шли через каждые тридцать метров с севера на юг и с запада на восток, образуя огромный прямоугольник в четыре лунки в ширину и двенадцать – в длину. Но для каких столбов понадобилось буриться глубже двух метров? И, если это действительно аэродром, то зачем лунки посреди участка, а не только по периметру?

Засаду решили устроить в рябиновом подлеске на северо-восточном краю участка. Устроившись в тени рябин Фосфоров начал разговор:

– Ну чё, Тёмыч, как тебе на рынке?

– Да ничего, обвыкся. Сперва непривычно было – одно бы что-то делать: или за порядком следить и фармазонщиков выявлять, как милиционер, или банды разрабатывать, как опер, или как контрразведка – слушать кто кому какие слухи пересказывает да подсматривать, что кто в тетрадки записывает. Но через пару месяцев к такой многозадачности привык.

– А помнишь, как в тридцать восьмом году за тетрадки с Пушкиным по всему городу шмонались?

– Где на руке поэта якобы перстень со свастикой? Ага, помню. Тогда начальству казалось, что фашисты запустили свои руки просто везде – хорошо, что на практике враг оказался не таким всемогущим и повсеместным. Я вот ни одного вражеского шпиона так и не выявил, а вот советских воров и мошенников – сколько хочешь.