скачать книгу бесплатно
Рискованные прыжки. Страшная саранча. Насильник.
Огонь по своим. Цена победы. Взрыв. Убийство офицера. Война
с Польшей. Штурм Брестской крепости. Пленные поляки.
Первая конфета. Бой с пауком. Бассейны. Монашки. Море. Старая карта.
Поляки называли его Щецин. Гитлеровцы переименовали в Штеттин. При вступлении в него наших частей в 1945 году он ещё оставался Штеттином – так его в своём повествовании я и буду называть.
Штеттин очень отличался от Мезеритца. Тот был чем-то вроде наших районных центров: небольшой, уютный. В нём даже на улице не покидало ощущение того, что находишься внутри некоего дома, аккуратного и ухоженого. По существу он и был большим домом, только без крыши над головой. Штеттин выглядел солидным деловым кабинетом огромных размеров, одновременно колоссальным заводом, культурным центром, военным объектом и ещё бог его знает чем. Кажется, в этом городе было всё, что могло измыслить и соорудить немецкое человечество. Мне почему-то больше запомнились строгие прямоугольники профилей домов и видом сверху, и видом сбоку, светло-серые мундиры кубов и параллелепипедов зданий с ровными рядами окон-пуговиц. Всё выстроено в ровные шеренги вдоль прямых и ровных улиц. Довольно широких, в отличие от других немецких городов того времени. Мама первой обратила внимание на сдавленность пространств между сторонами германских улиц. Мне же они показались вполне широкими. Видимо, потому, что в России я видел крупные города преимущественно в развалинах, а в небольших ширина улиц не слишком отличалась от немецких. Маме же было неприятно:
– Будто в прессе находишься – давит со всех сторон… Вот у нас – широта и простор, светло, идёшь свободно и душа радуется…
Может быть, чувство зажатости вызвано было и высотой зданий: при равной ширине улиц уже кажутся те, где выше дома – в них меньше света, воздуха и простора. Имелась у Штеттина с Мезеритцем и общая черта: оба города были абсолютно свободны от мирных жителей. Дома там и здесь стояли пустыми, осиротевшими и откровенно печальными. По улицам, от лёгкого ветра кажущиеся живыми, перепархивали с места на место, летали и катались листочки бумажек всевозможного цвета и формата. Валялись клочки и обрывки чего-то пёстрого. Тряпьё… Барахло… Выходящие на улицу двери раскрыты… Входные двери расположены именно со стороны улицы, а не со двора, как у нас. По обе стороны каждой – металлические гнёзда для флагов, одного, двух, трёх…
Можно было себе представить, как выглядела улица, когда в них вставлялись флагштоки с красными флагами и белыми кругами посередине. Гитлер придавал внешнему блеску пропаганды очень большое, гипнотизирующее, значение. Флаги рейха, несомненно, были неотъемлемой её частью – они влияли на эмоции масс: «пропаганда вечно должна обращаться только к массе», утверждал фюрер, топорща чаплинские усики и делая удавьи глаза. «Она должна воздействовать больше на чувства и лишь в очень небольшой степени на так называемый разум», – вещал он в своём программном труде «Mein Kampf». В этой же книге фюрер изложил интересные причины того, что для воздействия на так называемый разум высшей расы человечества он выбрал именно красный цвет: «Мы сознательно выбрали красный цвет… Этот цвет больше всего подзадоривает. Кроме того выбор нами красного цвета больше всего должен был дразнить и возмущать наших врагов»… Он действительно и дразнил, и возмущал. Фронтовики рассказывали после войны, как были донельзя удивлены и поражены, увидев в начале войны идущих на них в атаку немцев под красными знамёнами. Как же стрелять в них – в такие же, как у нас, флаги? Потом присмотрелись – внутри красного белый круг, как мишень.
Сразу же после занятия Штеттина советскими войсками на самом высоком здании города уверенно развернулся и величественно заколыхался на ветру большой красный флаг. Вот, гады фашистские, смотрите на символ нашей над вами победы. Но смотреть оказалось некому: гады на улицах города не показывались. А если бы показались, то, наверное, обратили бы внимание на некоторую странность самого высокого, самого красного и самого большого в Штеттине флага. Даже особо и присматриваться не нужно было, чтобы странность эту заприметить – она бросилась в глаза. Полотнище было очень большим – это чувствовалось даже на расстоянии. И в самом центре его выделялся круг заметно более тёмного цвета, чем всё остальное полотно. Можно было предположить, что так только кажется – оптический обман. Флаг на ветру колышется, складки его постоянно меняются и, наверное, создают иллюзию разной степени окраски. Но нет: чем больше я вглядывался, тем больше убеждался – в центре нашего флага темнеет явно посторонний, не наш, круг. Ничего подобного раньше видеть не приходилось. Все красноармейские флаги и флажки были равномерно окрашены в однотонный красный цвет, и иначе быть не могло. А тут нечто странное: почему, зачем и отчего?
– Папа, а почему на нашем красном флаге тёмное пятно?
– Какое такое «тёмное» пятно? Никаких тёмных пятен на нашем флаге нет и быть не может, и не должно.
– Нет, может. И даже есть. Ты посмотри на него: вон в самой середине – тёмный круг…
Отец задрал голову, приостановился.
– Ух ты, и в самом деле. Интересно… А-а, понял. Это, Стасик, немецкий флаг.
Стасик от изумления и возмущения подскочил на месте:
– Как это немецкий?! Почему это – немецкий? Это наш красный флаг! Ты что такое, папа, говоришь-то?
– Успокойся, сын. Всё очень просто. У нас, наверное, не нашлось такого большого флага и взяли немецкий. Он ведь тоже красного цвета, только в середине у него белый круг со свастикой нашит. Этот круг отодрали или отрезали и получился красный флаг полностью. А цвет оказался в круге темнее потому, что вокруг него материя под солнцем выгорела и побледнела, а он сохранился и остался прежним… Понятно?
Причины стали понятны. Но всё равно в душе Стасик не мог примириться с тем, что наша армия воспользовалась трофейным немецким флагом, как своим символом. Всё равно на нём заметно выделялось тёмное пятно. Оно резало глаза и вызывало неприязнь: ведь на этом месте находилась свастика – самый ненавистный в мире знак. Чувство антипатии к тёмному пятну прошло только тогда, когда трофей всё-таки заменили на настоящий советский красный флаг. Правда, размером поменьше. Видимо, многим претило бывшее в употреблении фашистское полотнище… Впрочем, к этому случаю можно подойти и с другой позиции. Во-первых, очевидна простота смены символов при сохранении основного фона; во-вторых, нагляден пример превращения флага побеждённого в знамя победителя…
Квартиру нам выделили на улице Фриден штрассе возле какой-то небольшой площади с одной стороны и выложенной крупными камнями стены с другой. Стена возвышалась над общим уровнем земли, и над уровнем неподалеку находящегося моря, метров на десять и представляла собой не преграду, отгораживающую что-то от чего-то, а красиво оформленный то ли искусственный, то ли естественный обрыв. По краям его, вдоль самой кромки стены, росли невысокие кусты. За кустами простиралось довольно обширное поле, поросшее высокой, но, по-немецки, ровной травой. Над травой и полем господствовало обширное и красивое здание светло-серого цвета с большими окнами. Окон казалось больше, чем кирпичных стен. В первые дни своего приезда наша компания до него ещё не добралась и что оно такое и зачем оно, мы не знали. Родители мои, изучив его внешние профили, предположили: это либо больница, либо школа, либо неизвестно что и последнее предположение было, вероятно, самым верным…
Для нас, всеядных пацанов, самым важным открытием, и приобретением, явилось росшее неподалеку от «нашего» дома персиковое дерево. Оно было вполне высоким, по нашим меркам, и имело на ветках множество плодов. Относительно их спелости между нами и родителями возникли разногласия. Взрослые категорически утверждали: персики ещё не дозрели и есть их рано. Мы – не утверждали ничего: мы их уже ели и нам они казались вполне спелыми и сладкими. Росли там ещё и каштаны. Их плоды выглядели очень симпатичными и вкусными. Однако при раскусывании обнажали белую свою сущность, довольно твёрдую на ощупь и совершенно несъедобную на вкус. Что-то вроде мыла. Кто-то вспомнил чей-то рассказ о том, что если их пожарить, то вкус изменится в лучшую сторону. И действительно изменился после обжигания огнём – стал ещё более противным. Как всегда, спросил о загадочном явлении своих всезнающих родителей. Тайна раскрывалась просто: это были несъедобные каштаны – не тот сорт. «Того» найти не удалось. Так и не попробовали мы каштанов. А хотелось: само название плодов слышалось очень вкусно, а внешний вид очень напоминал шоколадную конфету, виденную на картинке.
Возле многих домов и вдоль дорог Штеттина, по обычаям и других городов неметчины и Польши, плодовые деревья росли в изобилии. Мы вскоре научились лазать по ним не хуже обезьян и ходили, измазанные смешанным соком различных фруктов. Питались и наземными ягодами: виктория, земляника, домашняя, крыжовник, смородина… Особенно понравилась черешня. Даже больше персиков. Те почему-то довольно скоро приелись – из за приторности, наверное. Черешня была сладкой в меру, сочной и мясистой. Трёх сортов: «чёрная», красная и белая. Устроившись на деревьях поудобнее, мы срывали ягоды с веток, накладывали их себе в рот, вальяжно сплёвывали косточки на землю или пуляли ими друг дружку… Ели без меры и, опять скажу, не имели никаких последствий, кроме чисто естественных…
Времяпровождение наше чревоугодием, конечно, не ограничивалось.
Спустившись после очередного подкрепления сил и настроения ягодами с райских деревьев на грешную землю, наша прежняя троица неспешно отправилась на экскурсию в ближайшие дома. Шли по совершенно пустой улице. Ни одной фигуры, ни одной живой хотя бы тени, ни тела, ни призрака, ни звука. Вымершие дома равнодушно и незряче смотрят прямо перед собой немигающими глазами окон. Изредка вдали слышатся звуки спешащих по уже мирным делам военных автомашин и это были единственные признаки того, что город всё-таки как-то и где-то ещё живёт.
Если по окраинам Мезеритца бегали, не пересекая городской черты, аборигенские мальчишки, то в Штеттине детей «лиц немецкой национальности» не видно было совсем. За те несколько месяцев, пока мы жили в нём, не довелось даже издали видеть ни одного. Вероятно, вера местного населения в рога нечистой силы под пилотками русских солдат оказалась посильнее, чем в Мезеритце, и всё оно дружно покинуло свой город. может быть, и не свой, если жили в нём вместо поляков немцы. Бежали стремительно: опять на столах некоторых квартир стояла готовая и не съеденная еда. Спешили, видимо, в состоянии панического ужаса или под угрозой насилия со стороны своих же полицейских и жандармов.
Подразнить было некого, нас тоже никто не дразнил – повоевать не с кем. Скучновато. Оставалось только заниматься мирными исследованиями окрестностей. В тот раз начали их с посещения маленькой деревянной полуразвалившейся будочки, притулившейся к высокой стене большого тёмно-серого, выглядевшего очень суровым дяденькой, каменного дома. Вид у сооружения был интригующим. Вокруг камень и асфальт, отутюженный, отлинеенный и вымуштрованный городской пейзаж и вдруг – что-то почти родное деревянное.
Дверца будочки оказалась запертой на небольшой замочек, но он выглядел беспомощным и наивным: доски рядом с дверцей переломаны и выбиты. Через пролом просочились поочереди внутрь и мы. Проникшие сквозь обширные щели и пробоины солнечные лучи жёлтенькими котятами устроились на переломанных полках и опрокинутом верстаке. Какая-то миниатюрная мастерская. Под ногами что-то хрустит… Присмотрелись. На полу – россыпь ярких разноцветных комочков. Подняли несколько штук. Фигурки забавных зверюшек, смешные рожицы, маленькие человечки в необыкновенных нарядах. Всё весело раскрашено. На каждом изделии булавочка для прикалывания на одежду. Значки не значки, брошки не брошки, а что-то такое странное. Мы не ожидали увидеть в Германии ничего весёлого: звери-фашисты веселиться не способны, по нашему твёрдому и прямому, как клинок меча, мнению. Их предназначение совсем иное: разрушение и прочие злодейства. Именно это, и только это видели наши, не очень-то ещё искушённые в этом мире, глаза на всём своём пути к тому, что только и могло быть логовом страшных зверей…
Забавные вещицы понравились, но мы принялись давить и крошить их ногами. И ни одной не взяли с собой на память. Скорее всего приняли за какие-то коварные фашистские значки неизвестного назначения. А всё фашистское подлежало немедленному и безоговорочному уничтожению. Простая логика детской непримиримости… А на самом деле мы находились, скорее всего, в маленькой мастерской какого-нибудь частника, занимавшегося изготовлением игрушечных поделок для заработка на жизнь свою и украшения жизни немецких ребятишек.
Произведя разрушения дополнительно к уже имевшимся, мы выбрались из будочки с чувством выполненного долга, словно врага победили. Огляделись по сторонам. Стороны предстали в виде многоэтажных домов на все части света. Не такими уж многоэтажными они и были: четыре – пять, но нам казались громадинами. Немного поспорив о выборе направления, предпочли сторону правую без особых на то оснований.
– В какой дом пойдём? – поставил вопрос Митька, вытирая об рубашку на животе руки.
– Давайте вон в этот. В других мы уже были. Ничего интересного, – определил цель Семка, поддёрнув повыше штаны, съехавшие без пояса совсем не воинственно вниз и обнажившие пуп, торчавший из живота, как маленький вулканчик.
«Этот» дом оказался ближайшим. Входная дверь нараспашку, многие из внутренних – в таком же состоянии. Можно было бы сказать: гостеприимно распахнуты. Только гостеприимства не ощущалось. Не хватало хозяев, радушно стоящих в дверях. Дом был явно пуст, но казалось, что в невидимых внутренностях квартир есть какие-то живые существа. Даже не обязательно люди… В первую же попавшую вошли с осторожностью. Сначала вытягивали шеи с головами на них, заглядывая в проёмы дверей, и только потом, убедившись в отсутствии и существ, и людей, входили внутрь… Просторный коридор. Налево – обширный зал. В зале на стене – портрет Гитлера в строгой тёмной рамке… Надо сказать, портреты фюрера нам попадались очень редко. Этот был, пожалуй, единственным. Фюрер смотрел куда-то поверх наших голов гордо и очень самоуверенно. Наверное, в светлое завтра тысячелетнего рейха. В него тут же полетела схваченная со стола хрустальная кружка. Полетела метко: фюрер лишился левого глаза, а оставшийся перевёл на нас, будто прицелился. Выбили и этот. Фарфоровой чашкой. Торжествующе рассмеялись.
«Адольф в поход собрался,
Наелся кислых щей.
В походе обос…..
И умер в тот же день.
Его жена Елена
Сидела на горшке
И жалобно пер….,
Как пушка на войне».
С воодушевлением пропев эту популярную в те годы песенку, Симка издал губами пушечный звук…
– А жену Гитлера разве Еленой звали? – спросил я.
– Еленой, а как же ещё? – пожал плечами Сёмка.
– А я не знаю как, потому и спрашиваю. Ленка, так Ленка. А почему она на горшке сидела, а не Гитлер: кислые-то щи ведь он ел?
– Ну, значит, и она тоже жрала их.
Обсудив таким образом меню гитлеровского семейства и его последствия, разошлись по комнатам.
Мин в нашем районе Штеттина не было и в своих экскурсиях по домам мы ничего не опасались Из квартир не брали ничего кроме оружия, если находили. Несколько раз попадались странного вида длинные узкие клинки с шарообразным эфесом. К рукоятке клинка вело неширокое отверстие – только руке пролезть. Шары, разукрашенные разноцветными кусочками замши, смотрелись очень красиво. И очень непонятно. Перед нами явно холодное оружие, но совершенно непонятного назначения. Носить его при себе не представлялось возможным: большого диаметра шар плохо пристраивался к боку и мешал при ходьбе. Да и ножен при себе клинок не имел… Наконец, как-то случайно увидели рисунок. На нём два полуобнажённых воина фехтовали похожими на найденные клинками. Ах, вот это что такое: спортивные рапиры… Мы их назвали тренировочными. Имелось ввиду, что такими сражаются только на учёбе, а в настоящем бою употребляют оружие боевое. Боевых же рапир не находили, как ни старались.
Иногда на стенах висели красивые сабли с золочёными, а может быть и в самом деле золотыми, эфесами с львиными головами. Их снимали без колебаний и уносили, как трофеи.
В соседней комнате звонкой пулемётной очередью протарахтел смех Мити:
– Ребята! Идите скорее сюда! Я такую книгу нашёл! Ха-ха-ха…
Бросились смотреть. В комнате, в роскошном кресле серой обивки сидючи, подпрыгивал на невероятную высоту от приступов смеха наш дорогой товарищ. Ни глаз, ни носа на его лице: вместо всего этого на нас смотрел его хохочущий рот. Бурное веселье сопровождалось дрыганьем ног и хлопаньем по ним большой книгой в тёмно – зелёном переплёте. На нём красивые золотые буквы. Что-то по-немецки, непонятное и готическое. На плотной глянцевой бумаге какие-то стихи и рисунки к ним. А вот дальше всё предельно понятно без каких бы то ни было надписей и подписей – картинки. На каждой – Адольф Гитлер собственной персоной. Вот его персона стоит нагишом, застенчиво прикрывая одной рукой своё мужское достоинство. На другой сидит белый голубок, восторженно глядя в лицо фюрера. Лицо умильно улыбается, над лицом нимб, на голове – лавровый венок…
Эта карикатура очень хорошо впечаталась в память. Множество ругих как-то не запомнилось. Пролистали до последней страницы всю толстенную книгу. Посмеялись до схваток в животе и судорогах на щеках. Веселило, собственно, не столько остроумие самих карикатур, сколько то, что на них Гитлер нарисован в смешном, и даже в непотребном, виде. И удивились. Книга – немецкая. И вдруг – карикатуры на немецкого же вождя – тирана и деспота, фюрера фашистов, расправлявшихся с любым за ничто и ни за что ни про что… А тут – издевательские рисуночки, да ещё и в роскошном издании, в немецкой квартире на открытом месте… Да попади она в руки гестаповцев – от хозяев, поди, и пепла не осталось бы… Или в нацистской Германии разрешались насмешки над её вождями?..
Необычный шедевр Станислав принёс «домой», больше поразив им родителей, чем насмешив. Для Советского Союза явление такой книги было бы равносильно хранению книги с карикатурами на Сталина или Ленина, напечатанной в типографии. Даже представить себе такое просто невозможно. Испепелили бы всех. И не только тех, кто имел хоть какое – либо отношение к такому неслыханному кощунству, но и тех, кто мог его иметь даже всего лишь в мыслях, видел или слышал о существовании чудовищного святотатства. Загадка. Тем более, что нашли книгу там, где на стене висел портрет того же персонажа, только вполне официальный, важный и парадный, карикатурно схожий с карикатурами на самого себя. Уж не известно, кричали ли ему «хайль»…
Окончив обследование квартиры и не найдя в ней ничего для себя интересного, кроме уморительной книги, отправились в другую. Здесь, как и везде, уже кто-то побывал до нас. Дверцы всех ящиков, шкафов и комодов распахнуты, вещи выкинуты на пол и разбросаны по нему. «Тряпьё», – пренебрежительно сплюнул кто-то из нас. Не дело настоящих мужчин рыться в нём. Настоящих мужиков потянуло в ванную комнату. Она, вся в кремовой отделке, блестела и сверкала не только кафелем, никелированными кранами и всем другим, непонятного назначения, что может, и даже не может, блестеть и сверкать. Зеркала, белый фарфор унитаза, раковины… Открыли кран. Он немного пошипел, поворчал и внезапно выпустил сильную струю воды – действует, оказывается. Собственно вода нам была без надобности. А вот развлечься случай представился. Я завернул колпачок крана, отключив воду, зажал отверстие водопровода ладонью и снова быстро открыл кран. Вода из под ладони восхитительно брызнула во все стороны упоительными сильными струями. Даже дыхание от восторга прервалось на время. Моментально всё и все вокруг оказались мокрыми с головы до ног. Шум и треск фонтанирующей воды смешался с восторженными воплями. Манипулируя рукой, я направлял струю во все стороны, добиваясь прицельного попадания туда, куда хотелось. Добился… Товарищам тоже захотелось испытать те же богатые чувства, что и я. Всем в одной ванной стало тесновато и товарищи экспериментаторы разбежались по соседним квартирам. Немедленно и из них донеслось шипение и треск водяных струй, неистовые восторги. Вдосталь намочив себя и всё, в доступном радиусе, пространство вокруг, собрались на лестничной площадке, мокрые и довольные совершёнными подвигами.
– Куда дальше? – деловито поинтересовался Сима из под свисающих сосульками сырых волос.
– Пошли в другой дом, – предложил Митька, покрывая пол вокруг себя каплями воды со штанов.
– Так ведь это же надо спускаться вниз… А давайте на крышу влезем, – сказал я стряхивая воду с кончика носа.
Предложение приняли единогласно. Добраться до крыши особого труда не составило. Железная лестница упиралась прямо в люк, кстати уже открытый. Крыша, как и у наших современных городских домов, была плоской и не имела никакого ограждения. Вид с высоты оказался не таким уж и интересным. Ожидали чего-то, более занимательного. Потоптавшись, собрались уходить. Куда – вопрос. В соседний дом – ответ. А он совсем рядом – буквально в двух, трёх шагах. Вот только шаги эти приходились на воздушное пространство: дома разделяла пропасть между отвесными стенами… Но всего метра в полтора – два… Возник соблазн.
– А давайте перепрыгнем, – предложил самый отчаянный из нас всё тот же Симка.
– А если не допрыгнем? – поинтересовался самый благоразумный из нас, Петька, опасливо заглянув в щель между домами.
Общество задумчиво помолчало. После этих слов спускаться вниз по лестнице и переходить в соседний дом по земле казалось делом почти уже неприемлемым, не достойным мужского самолюбия. Перепрыгивать – сомнительным. Первый вариант: прыгать – опасен; второй: спускаться – сдрейфить… Подошли поближе к краю крыши.
– Вот же она, рукой подать, – измерил расстояние на глазок Симка.
– Да где ж ты руку такой длины видал? – усомнился Петя, иронически посмотрев на него.
– Там, где я её видел, там её теперича нет, – солидно огрызнулся Сима.
– А ты перепрыгнешь? – спросили Симку, в тайной надежде, что он откажется.
– Да если разбегусь, то и перепрыгну, пожалуй, – разочаровал Симка.
– А если не пожалуй?.. Тогда тебе отец всыпет по перьвое число, – попробовал пугнуть друга я…
– А тогда уже некому всыпивать будет, – догадался самый сообразительный Митька.
Опять помолчали. Слова Митки могли оказаться пророческими: свалишься вниз – действительно некого потом будет ругать, и незачем… Но отступать – значит поддаться страху, сдрейфить и струсить, и вообще опозориться перед мужественными товарищами, покрыв себя бесчестьем. Нам ещё не были знакомы ни слова о здравом смысле, ни само его понятие. Зато хорошо известны другие: вперёд, «даёшь» и отвага. Все наши отцы имели медали за это качество и стыд бы нам были и срам, если бы мы не повторяли их подвигов везде, где можно, а так же и там, где, может быть, нельзя…
Разбегаться собрался первым всё же не Симка, а самый прыгучий – Митька. Отошёл почти до самого противоположного края, попыхтел, для начала, как паровоз, изобразил бег на месте, с нарастающей, набрал, наконец, скорость… И затормозил, заскакал на одной ноге – оторвался хило державшийся ремешок на сандалии и попал под пятку. Теперь такая обувка в качестве спортивной уже не годилась. Выход нашёлся моментально: сандалии полетели на соседнюю крышу самостоятельно, опередив своего хозяина и проложив ему дорожку. Наш спортсмен вновь начал разбег уже босиком. Прыжок! Полёт и Митька попирает не первой свежести пятками соседнюю крышу, довольный по самую макушку.
Следом Симка. У него привычка: перед каким-либо интересным, но рисковым делом свёртывать собственный нос на правую щёку, а щекой прижимать нижнее веко правого же глаза к брови. Совершив сию манипуляцию и теперь, её автор перепорхнул вслед за Митькой. Петька преодолел пропасть спокойно – чуть ли не перешагнул, словно законы гравитации были ему ни к чему. Очередь оставалась за мной. А я не решался. Слишком живо представилась картина моего возможного недолёта. Недостатком воображения я никогда не страдал…
– Ты чего, Стаська? Дрейфишь, что ли? – сочувственно, но не без ядовитости, осведомился Сима.
– Ну да, скажешь тоже, – соврал я. – Вот в носу что-то зачесалось.
– Тогда давай вычёсывай оттуда это самое что-то и валяй к нам.
Для правдоподобия почесал переносицу… Долго, всё же, чесать не станешь. Либо прыгать, либо позорно отступать… Страх почти ощутимо выполз из меня и нырнул в пропасть между домами, как в засаду… Эх! Была не была. Разбегаюсь на не вполне крепких ногах. Отталкиваюсь, прыгаю… И встаю на самый краешек противоположной крыши одной ногой. Другая ударяется о торец дома. И срывается. Страх мгновенно выскакивает из засады и вцепляется в меня своими холодными щупальцами. Тянет вниз. Соскальзываю со стены, больно обдираю живот. Повисаю на локтях, вцепившись в неизвестно что на крыше. «Всё. Сейчас сорвусь…» Страх тяжело висит на ногах. Дыхание… Никакого дыхания. Замерло. Помутневшим взором вижу, как мои друзья, оправившись от оцепенения, кидаются ко мне, хватают за руки. Тащат к себе. Страх упёрся и липкими крючками тянет в свою сторону – вниз. Но я уже осмелел: друзья со мной. Они волокут меня по тому же острому краю крыши всё тем же животом… Вытащили. Наша взяла. Я дрожу. Даже не дрожу, а трясусь. Уже не от страха, а от перенесённого напряжения…
– Это ты потому сорвался, что долго думал и страх тебя одолел. Перед прыжком совсем думать не надо – тогда перескочишь хорошо, – глубокомысленно изложил Митька.
– Ну, у тебя и животик теперь, что надо, – восхитился Сима. – А покажи-ка.
Задираю рубаху. Да… Будто кошки порезвились своими когтями. Как теперь дома объяснишь… Насчёт кошек не поверят.
– Скажи, бежал, мол, споткнулся о камень и – животом по щебёнке…
Соглашаюсь: версия не хуже других, особенно если иных не имеется. Попереживав немножко и обсудив приключение, двинулись дальше на охоту за оружием – саблями, шпагами, рапирами, кинжалами и чем-нибудь ещё режущим, колющим, рубящим и стреляющим.
Роскошная обстановка «буржуйских» квартир довольно скоро примелькалась и уже не обращала на себя удивлённого внимании. Взгляд просто не фиксировался на предметах обстановки комнат. Меня интересовали книги, кроме оружия, разумеется. Почему-то надеялся найти книжки на русском языке. Мама рассказывала о русских эмигрантах, живших в Европе. Штеттин находился именно в ней и почему бы здесь не жить эмигрантам из России вместе с русскими книгами?.. Однако, ни эмигрантов, ни их книг.
Кроме забавной книжицы про Гитлера попалась нам ещё одна потешная книженция. Очень потрёпанная, серой внешности с какими-то пятнами на обложке и – на репутации своей, как убедились тотчас же, толстая с обмахрившимися уголками страниц. Сразу видно – читанная перечитанная и пересмртренная. Мы бы, может быть, и не обратили на неё особого внимания, если бы на обложке не красовалось изображение очень объёмистой… задницы. Пол сей почётной и впечатляющей части организма остался неизвестным – за пышными формами больше ничего не было заметно. Хихикнув, и эту книженцию пролистали от начала и до конца. Нарисовано в ней было много чего: от гениталий обеих полов раздельно и до комбинаций из них в различных сочетаниях. Много текста. Скорее всего, это было какое-то развлекательное сочинение о чьих-то любовных приключениях и даже о военных действиях во время них. Главным орудием похождений и оружием боёв были, разумеется, различные части и органы человеческих тел, преимущественно половые… Впечатлил рисунок выстроенных в трёхслойный ряд обнажённых задниц, из которых мощными картечными струями хлестало их содержимое прямо в ряды наступающего противника… Не с помощью ли этого секретного нового оружия надеялся Гитлер выиграть свою военную кампанию против всего мира? Книгу такого содержания и содержимого нести показать родителям не решился ни один из нас. А жаль, прямо сказать задним числом.
Снова разбрелись по квартирам. В одной из них через распахнутую дверь виднелся книжный шкаф с ослепительно красивыми рядами сверкающих переплётами, как оковкой старинных сундуков, книг. В груди моей что-то дрогнуло и зажглось: вот сейчас здесь обязательно найдётся что-нибудь очень для меня интересное. Перешагиваю порог и… Замираю на месте статуей самому себе. Даже двигаться не посмев. Только ногу поднятую опустил медленно-медленно, чтобы не потревожить того, что сидело на какой-то коробке, лежащей на трюмо, стоящем в прихожей.
Существо имело в длину сантиметров пятнадцать – двадцать, не меньше… Но, может быть, и поменьше, если отбросить мои глаза, ставшие от страха перед насекомыми слишком великими. Именно одно из них и сидело передо мной. И глядело на меня странными своими глазами, выпуклыми, круглыми и не мигающими. Над ними торчали длиннющие усищи, загнутые назад. Под ними что-то вроде клюва, крючком загнутого вниз. Задние конечности, со страшными пилами, возвышались зловещими треугольниками. Туловище, похожее на боевой патрон, напряглось, как перед броском. На меня, разумеется… Всё это зелёное чудовище называлось саранча. Или кузнечик. Или ещё как-нибудь, но так же скверно. Только чрезвычайно огромный. Тех, которые маленькие, и которые кобылки, я не боялся. Точнее, довольно легко преодолевал некоторую брезгливость и боязнь перед ними. Не то, чтобы страшился их укусов. Просто они казались мне какими-то странными живыми тварями, не похожими на других ни видом внешним, ни поведением. Сидевшее передо мной существо отличалось от других не только внешним видом, но и размерами. Действительно устрашающими: где вы видели саранчу таких размеров?
А оно всё сидело и не двигалось. Окаменели мы оба. Оно неизвестно почему, а я, откровенно говоря, от страха. Мысли о книгах не то, чтобы отошли на второй план – они простоисчезли… Думалось об отступлении. А вот почему не о том, чтобы просто взять что-нибудь увесистое в руки и прихлопнуть подозрительную тварь, сказать не могу – не знаю. Сомнения имелись: а не искусственное ли оно? Не статуэтка ли? Такая?.. Но очень уж тонкая работа. Особенно усы. Их и ненароком сломать можно, а они вон как торчат… Нет – настоящий, гад такой… Но что же делать? Я стыдил себя за боязнь и ничего не мог с собой поделать. Так и ушёл, оставив в покое и невероятного кузнечика-саранчука, и свой страх перед ним. Книжки посмотреть решил оставить на потом. А потом – не нашёл этой квартиры.
С оружием не повезло – не нашли. Обнаружилось нечто другое. Тоже красивое, но мирное и, на наш взгляд, совершенно бесполезное – хрустальные фужеры и рюмки, разноцветные и разнообразные по форме и по назначению. Они переливались всеми цветами радуги, когда мы поставили их к стенке на солнечной стороне дома. Свет нам нужен был для точного прицеливания. Мелких камней, боеприпасов, набрали неподалеку из какой-то кучи, заняли позиции. По команде «огонь» метательные снаряды полетели в мишени – в те самые хрустальные рюмки. Они красиво, с нежным звоном разбивались на мелкие осколки или изящно распадались на части… Перебив все, выстроенные в первую очередь, расставили следующую партию приговорённых. Звон, блеск, осколки… Ни в одной из наших голов даже не забрезжила мысль о том, что такие красивые вещи лучше бы, наверное, хотя бы сохранить, если уж не хочешь взять с собой… Красота хрусталя и искусство тех, кто сделал его красивым, не имели никакого значения, будто это были простые бутылки или глиняные горшки. Для нас – всего только мишень. Порох войны, разрушения и мести, пусть даже нелепой, горел в наших сердцах: из этих рюмок пили «звери»… Мы крепко усвоили, где находимся.
* * *
Аккуратный, сколькитоэтажный, дом, где мы временно жили, стоял как бы особняком, не имея ближайших соседей. Квартира наша смотрела своими окнами на две стороны света. С одной стороны – респектабельная улица, а с другой – та самая стена, о которой я уже говорил. Верхний этаж обеспечивал возможность обозревать пространство поля за окаймляющими край стены кустами. На этом поле происходили странные события. Там появились люди в штатском.
В нашем мире все люди разделены на две категории: военные и штатские. С самых малых лет, по мере постепенного осознавания действительности, для меня военные находились на первом месте. С ними было всё ясно: те, которые в форме, – солдаты или офицеры, военные. В нашей форме – хорошие люди, друзья, защитники, герои, освободители, товарищи. В гитлеровской – враги, фашисты, убийцы, грабители, звери… Штатскую же одежду носили неизвестно кто. Это могли быть и мирные, ничем не выделяющиеся люди, и переодетые бандиты, бандеровцы, шпионы и прочие, подозрительные личности. Тем более на территории, которую совсем недавно занимали те, кто воевал против нас. Пустота улиц не тревожила: она означала, что нет врагов. Видимых. Они могли быть и не видимы, притаившись в тайных убежищах. Для управы на них существовали наши войска и их было большинство, явно видимое.
По полю, совсем недавно пустынному, начали ходить взад и вперёд какие-то загадочные субъекты, преимущественно мужчины. И женщины среди них тоже появлялись, но очень мало. Местными жителями они не были. В пустых домах не поселялись. Жили в стоящем посреди поля большом доме. Возраст мужчин, казалось бы, обязывал их быть в какой – нибудь, но военной, форме – все военноспособные мужчины воевали. Эти носили разномастную гражданскую одежду. В то же время в их руках и оружие иногда замечалось. В какой-то день всевидящие глаза нашей компании заметили, что население большого дома установило вокруг него вооружённую охрану, не пропуская никого без предварительного обследования. Партизаны какие-то посреди города.
В тот тихий безветренный день трава перед приютом «партизан» была неподвижна и по тропинке, в ней проложенной, шла женщина. в пёстром платье. Оно плотно обтягивало её фигуру, обнажая ноги повыше, чем того требовали приличия того времени. Женщина шла свободно и беззаботно, даже, кажется, напевала что-то. И вдруг почти упёрлась грудью во внезапно выросшего пред ней из ниоткуда мужчину с немецким автоматом в руках… Он, видимо, прятался в высокой траве: или на посту находясь, или отдыхая. Перекрыв путь, автоматчик начал о чём-то женщину расспрашивать. Она показывала руками направление своего пути вперёд – куда шла, и назад – откуда, что-то объясняла. Мужик продолжал допрашивать её, встав, в конце концов, вплотную. Внезапно оба исчезли… Как провалились. Вокруг – чистое поле без каких бы то ни было кустарников или деревьев. Высокая трава. Недоумеваю, обшариваю глазами окрестности. Быстренько сбегал в соседнюю комнату за цейсовским биноклем. Обследовал, «по-разведчески» медленно ведя окуляры вдоль поля из конца в конец.. Пусто. Страшная мысль: тот, что с автоматом – бандит и женщину убил. Она упала, а он скрылся ползком, по-змеиному… Но вот на том самом месте, где только что стояла парочка, замечаю: из травы ритмично то поднимается, то опускается что-то светлое и округлое… Что это такое в деталях невозможно было различить даже в восьмикратный бинокль. Но, скорее всего, это нечто имело человеческое происхождение… Через несколько минут из травы поднялся тот самый мужик, поднимая и натягивая на свои задние выпуклости штаны… Вероятно, они и мелькали над травой. Появилась и женщина, закрывая подолом свои… Постояли, не глядя друг на друга, и разошлись в разные стороны, каждый своим путём. Мужик закурил. Женщина, как мне показалось, плакала, но была цела и невредима…
А как-то утром окрестности дома сотряслись от яростного крика отца:
– А ну пошли отсюда к такой-то матери! Вы что здесь уборную устроили? Уходите, а то сейчас получите по своим задницам!
Чтобы наш отец крыл кого-то матом – случай не менее исключительный, чем дождь в виде алмазов. Матерщину вслух он не употреблял никогда. Не исключены случаи мысленных извержений – эмоции есть эмоции. Но в звуки они не превращались. Говорили, что даже в бою от него бранного слова не услышишь. И вдруг – в мирное утро. Из окна дома… Выскакиваю из постели. Бегу на голос. Вижу стоящего у раскрытого окна отца с пистолетом ТТ в руках, разъяренного до покраснения лицом. Прямо напротив окна, среди реденького кустарника с корточек, не спеша, поднимаются обнажённые нижние части тел, натягиваются спущенные штаны и даже опускаются юбки… Очевидно, наши «соседи» из дома в поле почему-то не хотели, или не могли, пользоваться цивилизованными туалетами на своей территории, и нашли для отправления естественных нужд своих наиболее привычное и подходящее, с их точки зрения, место: прямо перед нашими окнами. С отвесной стены очень «удобно» отправлять вниз свои отходы… Делалось это неоднократно. Мы даже старались не открывать окна на эту сторону, только предполагая, откуда берётся возле дома то, от чего исходит мерзкое зловоние. И вот догадки подтвердились воочию.
Инцидент помог выяснить и происхождение загадочных субъектов. До него отец не проявлял к ним особого интереса: пусть городская комендатура разбирается – это её прямая обязанность и служебный долг. Если их никто не трогает на территории, подконтрольной нашей армии – значит, есть на то основания и разрешения. Да, было и то, и другое. Люди в штатском оказались так называемыми «перемещёнными лицами» или «репатриированными». Так их потом мы и называли: репатриированные. Это были люди, угнанные немцами в Германию. Но имелись среди них и те, кто жил и работал на фашистов добровольно – так называемые «хиви». Всех их должны были вернуть на родину, а пока… Вот что там «пока» оставалось неясным. Если они жили без воинской охраны – им в какой-то степени доверяли. Но держали в одном месте, выделив помещение для временного обитания. Вероятно, ещё не доходили руки у компетентных органов до этих несчастных: других дел достаточно было. В своё время пришла и их очередь: они исчезли однажды ночью так же внезапно, как и появились. Во всяком случае видно их больше не было.
О непонятном и странном, для меня, происшествии с женщиной я рассказал родителям, чтобы получить объяснение. Мама ахнула:
– Изнасиловал, мерзавец! Они не дрались? Женщина не кричала, не сопротивлялась?
– Не-а, мама, не дрались. А вот кричала или нет, я не слышал – далековато до них было… Кажется, не кричала, но не слышно…
– Ну да, конечно. Посопротивляйся-ка, если у него автомат. Да и нож, наверное, был.
Ножа я тоже не видел, но он, вполне вероятно, мог и быть. Огнестрельное оружие найти можно было, всё-таки, потруднее, а всевозможные виды холодного – сколько угодно. В Штеттине наша компания обзавелась настоящими эсэсовскими кинжалами. Превосходные клинки в форме тевтонского меча из великолепной стали. На лезвии – гравировка готическим шрифтом «Gott mit uns» – «с нами бог». Полированная рукоятка из драгоценной породы дерева тёмно-коричневого цвета с серебряной эмблемой смерти на ней…. Потом, уже в России, точно такое же оружие у одного из уличных фотографов: он его приспособил вместо кавказского кинжала для экзотической фотографии клиентов, цепляя его к поясу грузинской чохи с газырями.
