скачать книгу бесплатно
– Муся, наворовали – не то слово. Воруют у хозяев, а тут их вроде как и нет, хозяев-то.
– Ну, ладно, тем более. Не воровство, так мародёрство это ещё называется. Разницы особой не вижу.
– А есть ещё одно слово: трофеи. Победители берут то, что принадлежало противнику – таковы были всегда законы войны.
Слово, наконец-то, было найдено. Мать ещё что-то возражала: мол, тех, кто всю войну в лагерях просидел называть победителями как-то не совсем логично, но отец тут же возразил, что тогда они – жертвы войны и тем более можно оправдать их действия… На том и остановились.
Желание отца как-то повлиять на моё восприятие виденного понятно: я накрепко усвоил то, что именно немецкие фашисты – убийцы и грабители мирных жителей – преступники. А теперь перед моими глазами идут массы людей – жертв фашизма, которые тоже, судя по всему, несут с собой награбленное… В неразвитом ещё сознании мальчишки мог произойти очень пагубный сдвиг понятий честности и справедливости… Тем более, что и наши солдаты не оставались абсолютно безгрешными, войдя в «логово зверя». Мой старший брат, служивший некоторое время в разведке, рассказывал о некоторых своих товарищах: руки по локоть унизаны часами… Эти сплошные ремешки и браслеты с часами на голых руках под форменными гимнастёрками наших, советских, солдат никак не вязались в сознании с их светлым обликом освободителей людей от фашистских варваров – грабителей… Принцип «грабь награбленное» в то время ещё никоим образом не укладывался в моей неискушённой голове и не находил никакого оправдания. Главное, я не понимал: а зачем так много часов одному человеку?
Родители возмущались и сожалели о не слишком уж праведном поведении войска российского, но в то же время находили и объяснение его. Часы вообще, а наручные в частности, в предвоенное советское время были большой редкостью. «Трофейные» можно было подарить или продать: деньги в разорённой стране были очень не лишним подспорьем для порушенного хозяйства. Отец удивлялся: случаев мародёрства оказалось даже меньше, чем можно было предполагать. Расправ с мирным немецким населением тоже можно было ожидать в большем и частом количестве, но в русском человеке ненависти оказалось меньше, чем злобы в воспитанниках фюрера. Происходили и расправы, и вот это уже приходилось пресекать суровыми методами. Точно так же, как это случилось в России, когда немцы начали расстреливать и грабить мирных жителей, и в Германии люди могли уходить в леса и организовывать отряды сопротивления. А вот это уже было совершенно ни к чему. Командование воинских частей принимало жёсткие меры воздействия на чрезмерно усердствующих «мстителей».
27 сентября 1945 года маршал Жуков подписал особо секретный зашифрованный приказ под номером 42282/ш, с запрещением снятия с него копий, исполняющему обязанности командира 2-й гвардейской кавалеристской дивизии Мансурову, начальнику политического отдела корпуса Дробиленко, командирам 3-й и 17 гвардейских кавалеристских дивизий, начальникам их политических отделов, 2-й ударной армии и начальнику тыла группы Советских оккупационных войск в Германии. Приказ гласил: «Поступил сигнал о возмутительных фактах мародёрства, бесчинства, своеволия, допускаемых вашими подчинёнными. На острове Рюген и в других местах дислокации отмечены факты изъятия у населения скота, лошадей и повозок, домашнего имущества, из квартир увозят мебель. В Штральзунде две баржи загружены домашним имуществом для отправления к новому месту.
Военные коменданты, препятствующие этим фактам произвола, подвергаются оскорблениям, угрозам расправы, и одного помощника коменданта связали и бросили в кювет.
Всё это свидетельствует о том, что вы лично не хотите, видимо, поддержать должный порядок в районе дислокации частей, не боретесь по-настоящему за честь и достоинство гвардейцев, лично потакаете этим бесчинствам и своевольствам. Категорически предупреждаю лично вас, что, если не будут немедленно прекращены бесчинства и своевольства, вы будете отстранены от должности и сурово наказаны…
…Установить, что вывоз нетабельного имущества и предметов домашнего обихода может быть допущен только с письменного разрешения уполномоченного Военного совета полковника Бегутова и генерала Еншина… с санкции Военного совета или начальника тыла.
Начальнику тыла… установить с 26.09.1945 на всех переправах через реку Одер и проливы контрольные посты и всех самовольно и незаконно вывозящих имущество задерживать, имущество отбирать, – донося немедленно о виновниках Военному совету.
Личное имущество офицеров и генералов, входящее в перечень, предусмотренный постановлением ГКО от 9.06.1945 №903 6/с, досмотру и задержанию не подлежат».
Через месяц, однако, последовал другой приказ, тоже совершено секретный и не подлежащий копированию. Адресован он был командующему 16 ВА, командующим родов войск, начальникам управлений группы и начальникам управлений комендантской службы.
«Ваши меры по борьбе с мародёрством и самоуправством неудовлетворительны.
Бесчинства не прекращаются, порядку и дисциплине в войсках требуется более настойчивых и жестоких мер командования…
По дорогам передислоцирующиеся войска передвигаются вне строя, огромное количество рядовых, сержантов и офицеров на велосипедах и мотоциклах.
Командиры частей и соединений не желают… наводить должного порядка в своих частях, нарушают дисциплину строя на марше, не интересуются, откуда подчинённые приобретают велосипеды, мотоциклы и на какую надобность нарочные самовольно покидают строй.
Факты говорят о следующем:
Только в города (так в тексте) ГАЛЛЕ с 20.08. по 10.08.45 г. была установлена кража 6 легковых автомашин и 27 велосипедов, и, кроме того, поступило в полицию 57 заявлений от немцев об отобрании на дорогах велосипедов…
Приказываю:
– Немедленно наведите должный порядок в колоннах на марше и в гарнизонах.
– Велосипеды от рядового и сержантского состава из пользования отобрать и хранить на складах, выдавая их владельцу только при демобилизации или убытии в отпуск…»
Немного странным выглядит второй пункт приказа. Из него следует, что отобранные и украденные у мирных немцев велосипеды не возвращаются владельцам, а остаются у тех, кто ими насильно или нечестно завладел, только хранятся на складах…
Бдительный СМЕРШ отмечал и другие случаи. Генерал-лейтенант С.Ф.Галаджев официально докладывал: «Некоторые военнослужащие дошли до того, что превратились в бандитов». У рядового Попова, из 350-го штурмового легкоартиллерийского полка особого назначения, занимающегося мародёрством, в карманах и за голенищами при обыске было обнаружено 4 бумажника, игральные карты, 4 000 оккупационных марок, 300 польских злотых, 2 пистолета, машинка для стрижки волос, 4 ножа, 1 золотая монета достоинством в 10 тысяч марок, 3 браслета, 11 золотых колец, 11 разных цепочек, 2 брошки. Под шинелью – кожаное пальто…
И был приказ, резко контрастирующий немецким на оккупированной нашей земле.
№0185 от 13 декабря 1945 года.
– «… В некоторых городах и районах Советской зоны оккупации Германии начальники гарнизонов и военные коменданты своим приказом ограничили время движения населения и этим создали затруднения для жителей этих населённых пунктов.
Приказываю:
Командующим армией, командирам отдельных соединений и частей, начальникам гарнизонов и военным комендантам городов и районов все приказы, ограничивающие передвижение населения по времени и впредь без моих указаний подобного рода распоряжений не отдавать».
Стасик жил вне каких бы то ни было приказов, кроме доброжелательных указаний родителей, часто оставаясь дома один…
Деревья около Мезеритца росли. Это совершенно точно. Возможно, в сумме они и составляли то, что в Германии называется лесом. Но то был особый – германский лес. В России это скопище растительности назвали бы, скорее всего, парком. Можно, конечно, допустить неимоверную сознательную дисциплинированность немецких деревьев, растущих так, как это нравится населению: аккуратно, красиво и с дорожками для миросозерцательных прогулок. Но вероятнее другое: там лес чистят, стригут, причёсывают, моют и благоустраивают так, как у нас в России и за парками не ухаживают. Поэтому, если в наших лесах длительное существование нерегулярных воинских соединений вполне реально, то в германских лесопарках немецко-фашистских партизанских отрядов не наблюдалось. Во всяком случае, вблизи Мезеритца о них слышно не было. Вместо партизан вокруг города бродили косули. Не прячась.
Это было удивительно и невероятно. За всю свою бессознательную и сознательную жизнь я видел свободно гуляющего оленя только один раз: в диких горах Кавказа. Случайно. Здесь же они добродушно и мирно пощипывали себе травку в пределах видимости из окон домов. Это – во время войны, представьте себе такое. Правда, следов боёв и разрушений в городе я не помню. Отсюда вывод: сильных сражений в нём не происходило. Но, всё-таки, война есть война. Самолёты скрежещут в небесах, бомбы из них падают и рвутся, а звук их разрывов очень далеко слышен. Танки по дорогам громыхают… А косули спокойно и невозмутимо пасутся на зелёных лужайках неподалеку от всего этого грохота. Есть им хочется и во время войн. По всей видимости этим животным и в голову не приходило, что их могут как-то обидеть, а уж убить – такая чудовищность была просто сверх их воображения. Надо полагать, они были уверены, что будут жить вечно. И очень напрасно так думали.
Однажды утром, проснувшись, я не нашёл отца там, где он должен был находиться – за чаем на кухне: он его пил перед уходом на службу. Уже ушёл? Рановато, вроде бы. Выглянул в окно. Вон он. С каким-то сержантом идёт к дому. Оба соединены между собой жердью. Она продета сквозь связанные тонкие ноги красивого изящного животного светло-коричневой окраски. Беспомощно болталась голова с маленькими рожками. Неподвижно и с ужасом смотрели на меня огромные человеческие глаза… К трупам людей я как-то уже привык, а вот вид мёртвого тела красивого животного подействовал очень тяжело. Папа, заядлый охотник и рыбак, поохотился… Перед тем, как уйти на службу. Неподалеку от дома, где мы стояли на квартире. Взял карабин, прогулялся немножко и – вернулся с трофеем… Тушку разделали. Мама поблагодарила удачливого добытчика. Приготовила жаркое и суп… Есть ни то, ни другое мне не хотелось. Аппетитные на вид и на запах куски мяса никак не вязались с обликом красавицы косули, но всё же были её частью и жевать их казалось делом страшным… Но еду готовила мама. Отказаться от дела её рук – обидеть.
Жареного мяса мы поели, а вот супчик не удался. Маму подвело незнание свойств некоторых приправ, найденных в кухонном шкафу. От сбежавших хозяев остались кое – какие пряности. Стручки красного перца среди них. И вот мама то ли никогда таковым на родине не пользовалась из за отсутствия продукта, то ли успела позабыть его коварство, то ли это бы какой-то особенно злющий фашистский перец. Так или иначе, но запах от сваренного супа со свежим оленьим мясом был невероятно аппетитен и… остёр. Даже аромат. А уж сам суп… Если на свете существует жидкий огонь – то он находился как раз в той кастрюле. Есть супчик оказалось абсолютно невозможно. Папа мужественно пытался внушить себе, что мамино произведение не так уж и остро, но более трёх ложек преодолеть так и не смог при всём аппетите. Моего терпения хватило на две. Но и их оказалось достаточно для того, чтобы немедленно начать заливать вспыхнувший во рту очаг огня холодной водой. Пришедший отведать экзотическое блюдо брат оказался самым огнестойким – самоотверженно поглотил целую тарелку. После этого долго дышал открытым ртом, утирал струящиеся по красному лицу слёзы и вообще был похож на огнедышащего дракона. Только без огня. Мама была сильно смущена и огорчена. Но выход нашли – разбавили водой пожиже: не пропадать же вкуснятине.
А до косуль и оленей вскоре дошло, что если они и впредь продолжат доверчиво прогуливаться в окрестностях городка, то от них останутся ножки да рожки в буквальном смысле этих слов. Охотничьи страсти наших военных разгорелись неуёмно. Да их никто и не пытался унимать: не до того ведь – война ещё идёт. Уцелевшие животные разбежались кто куда, подальше…
Глава 5
Бой
Квартиры на выбор. Трапезы на улице. пирожное с солью.
Рогатые русские. Склад. Бумажные фейерверки. Боевые действия.
Атака. Контратака. Оборона. Пулемёт против миномёта. Миротворцы.
Немцы – не патриоты?
Семейные офицеры курсов поселились в одном квартале. Квартиры выбирали на свой вкус каждая семья. Кому какая приглянулась внешним видом или количеством комнат. Уникальные возможности. Дома из красно-бурого кирпича располагались буквой П, открытой стороной выходя на шоссе. В центре П площадь, выложенная гранитной брусчаткой, клумбы, немного травки. На эту площадь в свободное от сна, родительских наставлений, и, чуть позже, от детского садика для великовозрастных отпрысков, время выходили самые любопытные и пронырливые представители «штатского состава» группы Советских оккупационных войск в Германии – всё те же Симка, Митька, я и недавно примкнувшие к нам ещё несколько пацанов откуда-то взявшихся детей офицеров. Жить в таких больших аккуратных и чистых домах после хатёнок было непривычно, но притерпелись и привыкли. Дома – вагоны сменились домами настоящими и уже надолго. Теперь, если возникала нужда в обществе себе подобных, мы стучали в дверь и спрашивали дома ли приятель, имея ввиду дом стоящий на тверди земной, а не на колёсах, и не едущий.
Привыкнув играть и шнырять по окрестностям в своей компании, мы и есть норовили сообща. Дома за столом на стульях не так вкусно и, главное, скучновато. Сговорившись устроить себе «обеденный перерыв» в своих крайне интересных занятиях, мои товарищи разбегались по домам и выходили с самым лакомым лакомством – ломтём ржаного хлеба, посыпанным солью или, если повезёт, сахарным песком… Ели во дворе все… Кроме меня. Отнюдь не потому, что я этого не хотел. Очень даже хотел. Но не ел. В буквальном смысле не так был воспитан… Мама, выросшая с детства в семье благородного воспитания, учившаяся в гимназии под высконравственным руководством классных дам, постоянно внушала мне: есть на улице – крайне неприлично. Еда у костра, в походном положении, неприличной не считалась: костёр – своего рода кухня или пикник, так сказать… Кстати сказать, мама терпеть не могла слова кушать, никогда не употребляла его сама и морщилась, когда слышала. Вот я и не ел на улице ничего, и не кушал. Пока однажды не взбунтовался:
– Мам! Ну, все ребята едят, мне тоже хочется, а они у меня спрашивают: у вас, что ли, хлеба дома нет?
– А ты, Стасик, мне не нукай, – строго взглянула мама. – Хлеб теперь, слава Богу, есть… Но я же сколько раз тебе говорила: культурные люди на улице, да ещё и на ходу, не едят… Это, знаешь ли, коровы пасутся на лугу и жвачку свою жуют, да лошади траву щиплют, а человек… Ладно уж, держи, – и она протянула мне полный кусок ржаного хлеба, не только посыпанный сахаром, но ещё и маслом намазанный – отец накануне паёк принёс. О, – это было верхом удовольствия – куда там нынешним пирожным. Я вышел на площадь чуть ли не с торжеством, но с опаской: а вдруг у других не будет масла на хлебе, – тогда получится, что я бяка – задавака. Масло оказалось у всех – пайки получил каждый офицер.
А вокруг всё было необычно и жгуче интересно. Мы только за город не выходили, поверив на слово своим родителям, что там бродят недобитые фашисты. Они и действительно где-то появлялись. Время от времени их отлавливали или они сами отлавливались с голодухи, и переправляли в лагеря военнопленных. Это были, так сказать, мирные немцы в военной форме. Они не устраивали диверсий, не стреляли по нашим солдатам, а просто скрывались, на всякий случай. Наверное, плен для них оказывался благодеянием: в лесу, может быть, казалось безопаснее, но зато и голоднее – еду ни попросить, ни взять было не у кого. Её производители и хранители разбежались от страха перед нашествием ужасных русских солдат.
Страхи, с одной стороны, основания имели, а с другой вбивались в немецкие головы искусственно и намеренно. Официальная геббельсковская пропаганда рисовала в воображении, и без того уж припугнутого, населения жуткий образ советского солдата, не признающего ничего святого и в силу своего неверия ни к какого Бога, и потому ещё, что под каской на голове у него самые настоящие… «рОги» (немцы делали ударение на первом слоге), как и положено нечистой силе, да ещё и немытой в европейских ванных. Уже пообвыкнув и не видя со стороны русских очень уж жестоких выходок, немцы всерьёз просили внешним видом подобрее наших солдат снять пилотки показать чертячьи «рОги». Солдаты смеялись, удивлялись и матюкались: надо же такое придумать про русских – дикари немцы. Леденили наивные души немецких обывателей и рассказы о насаженных на русские штыки младенцах, отнятых у живых ещё родителей. Подтверждались эти кошмары историческими свидетельствами о зверствах разъяренных казаков при взятии Варшавы армией Суворова во время польского восстания. Жесток с противником был великий полководец. Откликнулось через полтораста лет…
Ходить на экскурсии по брошенным квартирам вскоре надоело. Гораздо интереснее оказались немецкие военные склады. Огромные, открытые, они не особенно бдительно ещё охранялись. Если говорить о том, чего там только не было, то это русского оружия. Немецкое же содержалось в образцовом порядке.. Ящики с характерными ножами-штыками. Пулемёты. Металлические коробки с пулемётными лентами. Патроны. Цилиндрические футляры для противогазов. Сами противогазы – не такие, как наши: резина лишь на лице, а для головы ремни с пряжками. Фляжки в плотных шерстяных чехлах. Гранаты на длинных ручках… Ещё какие-то предметы, неясного назначения. Пластмассовые коричневые коробочки с белым порошком внутри… Всё мы тщательно исследовали и запомнили. Но неожиданно увлеклись совсем другим, не очень-то воинственным, занятием.
Непонятного назначения многочисленные цилиндрики из белой чистой бумаги заинтриговали своей загадочностью… Странная она была какая-то, эта бумага. Поначалу попробовали на трофее что-нибудь нарисовать – на то она и бумага. Не получилось: слишком мягкая да рыхлая. Решили: наверное, для чистки оружия… Попробовали. Тоже не выходит – рвётся, да и не виданное ли дело – оружие бумагой чистить. Кто-то уронил цилиндрик. Он покатился по полу, оставляя за собой белый след, как хвост ракеты… Ура! Так из этой штуки чудненький салютик можно сделать! Набрали охапку рулончиков, выскочили на улицу и принялись изо всех сил швырять их в воздух, как можно выше. Славненький фейерверк получился. Под восторженные вопли «ура!» Вскоре весь асфальт около склада покрылся ворохами белых бумажных полос.
Проходящие солдаты и офицеры путались в них ногами, отпинывали, ругались: «Что это за х…. такая?» Никто не мог ни сказать, ни догадаться о назначении цилиндриков. Наконец, какой-то офицер, поглядев на наши «салюты» и произведённый хаос, крепко выругался, и приказал немедленно прекратить разбрасывать по территории воинской части бумагу для вытирания дерьма… Не известные нам рулончики оказались обычной туалетной бумагой. Обычной для немцев, но не для нас, понятия не имевших о таком использовании страшно дефицитной, даже для военных штабов, бумаги – это ж расточительство какое… Дома меня уличили в невежестве и мелком хулиганстве, узнав о подвигах с бумагой. Оба родителя ахнули. Не от сознания ужаса от того, что я подпортил внешний вид доблестного воинского подразделения, а за то, что не принёс свои «салюты» домой. Они, как я понял, о бумаге такой были когда-то где-то наслышаны. На следующий день наша компания вновь встретилась возле того же склада. Каждый с «авоськой». Набив их до отказа рулончиками, потащили добычу по квартирам…
Словно замки на самой окраине городка возвышались в несколько этажей большие дома, сложенные из традиционного для тех мест тёмно-красного кирпича. Казармы. При немцах – фашистские. При русских – советские. Рядом с ними, и вдоль них, дорога. Она служила своего рода границей между городом и находящимся рядом с ним неким подобием деревни. Подобием не в смысле неказистости, а в сравнении с типично городскими постройками Мезеритца и с нашими, российскими, деревнями: это поселение больше было похоже на город. Дома в этом подобии были каменными, с нахлобученными черепичными крышами, с кокетливыми садочками вокруг и с асфальтовой дорогой. В деревне кто-то жил, почему-то не сбежав от наступающих страшных русских. Возможно, потому, что решили принять мученичсекую погибель свою от русских рОгов под родимой кровлей.
Мы воспринимали это население, как немцев. Возможно, они немцами и были. Взрослые, как нам казалось, предпочитали не слишком уж часто появляться на глаза нашим солдатам. А вот ребятня аборигенная сновала по дороге безбоязненно и спокойно.
Чувствуя своё неоспоримое превосходство победителей, мы, пацаны, дерзко задирали их. Корчили рожи и издевательски кричали: «Гитлер капут!» Как ни странно, но и они отвечали тем же «гитлеркапутом», да ещё и смеялись нам в лицо. Это сейчас можно понять их так, что они соглашались: да, мол, Гитлеру действительно «капут», то есть – конец. Но в то время это воспринималось, как попытка нас подразнить. Вот с этим мы примириться не могли никак. И не примирялись.
В тот раз, вдосталь накричавшись и наслушавшись в ответ надоевших слов о фюрере, который капут, кто-то из нас подобрал с земли глиняный крухоль и запустил им в стоящих по ту сторону дороги немчурят. Попал метко. Комок, отвердевший, как камень, угодил немчурёнку, видимо, в очень чувствительное место. Мы приветствовали удачу торжествующим воплем. Пострадавший поднял уже осколок кирпича и швырнул в нашу сторону. Никого не задел. Только рзозлил.
Ах, так: они ещё и кидаются! Все шестеро, составляющих наш отряд, бросились собирать камни и куски засохшей земли, как «огневые припасы». Беглый огонь по противнику открыли, встав в мужественные боевые стойки. Тот поначалу почти не отвечал. Опасался, вероятно, близости наших солдат: кто их знает, этих русских – вдруг стрелять начнут. Рогов под пилотками, вроде, не видать, но всё же… Солдаты заняты были своими делами вне пределов видимости и после нескольких удачных попаданий с нашей стороны немцы обрушили на нас ответные залпы. Камни засвистели с обеих сторон. Враждующие отскакивали и увёртывались, ойкали при попадании в себя и орали при ударе в противника. Силы были равны по количеству, но по другую от нас сторону дороги – там, где находился враг, находились какие-то канавы, похожие на окопы. В них немцы и укрылись. Эффективность нашего «огня» сразу резко понизилась. В тела попасть было невозможно, а головы вовремя прятались за брустверы. Мы же стояли на открытом месте, как на поле Бородинском.
Решение приняли быстрое и единственно правильное: противника из окопов выбить. Лихой атакой. Врукопашную! Даёшь! Вперёд! Ура! И мы помчались навстречу летящим камням. Эх, русского штыкового боя никакой враг выдержать не может. Штыков у нас, правда, не было, и мы шли напролом только с лихой решимостью, но хватило и этого. Немцы, популяв в нас остатками камней и своего мужества, не дожидаясь, когда мы ворвёмся в их окопы, выскочили из них и со скоростью, значительно превосходящей нашу, скрылись за домами деревни.
Полная победа! Не посрамили славу отцов. Мы с торжеством попрыгали на брустверах и… увидели, как со стороны немецкой деревни зловеще надвигается на нас отряд противника. Контратака. С поля боя враг, оказывается, не сбежал, потрясённый нашим мужеством и превосходством, а тактически отступил для переформирования и привлечения дополнительных сил из резерва – привёл подкрепление. Состояло оно из ребят возрастом постарше, ростом и силой, соответственно, побольше: лет по двенадцать и более. Да и числом теперь противник нас превысил раза в два. Не оставалось ничего другого, как и нам отойти на «заранее подготовленные позиции», занять оборону.
Позицией оказалась какая-то стена возле здания, очень похожая на крепостную – имела зубцы и бойницы. Очень удобно для защиты и обстрела врагов подручным оружием. Опять огонь по врагу. Камни, крухли, палки, куски металла, что под руку попало. Трах! Запрыгал на одной ноге противник, поражённый в неё. Вот нашему товарищу досталось по лицу. Из временно расплющенного носа брызнула кровь. Рана! Бац! Отскочила от головы другого нашего воина суковатая палка. На голове вспухла здоровенная шишка. Контузия! Воин замотал ошеломлённой головой, восстанавливая ориентировку в пространстве и времени. Отряд нёс физический ущерб. Снарядов на нашу сторону летело больше, чем с нашей стороны в противоположную. Ещё бы – у них рук было больше, чем у нас, и боеприпасов, то есть камней вокруг, тоже. У нас же боезапас иссяк. Пробовали выломать камни из стен – не получилось. То ли кладка оказалась прочна, то ли руки слабы.
– А давайте их, гадов фашистских, из пулемёта! – воинственно крикнул Симка, размазывая по лицу боевой пот вместе с пылью. – Без оружия с ними не сладить – вон их сколько набежало.
– Давайте, ура! А где взять его? – спросил Серега, наш новый соратник в пропитанных боевой грязью штанишках, удивлённо вглядываясь в то, что стало с симкиным лицом после растирания на нём грязи. Серега худощав, но крепок, курнос, быстроглаз и решителен.
– Где, где – на складе вчерашнем! – решительно ответствовал Сёмка, прибавив к замаранной физиономии шлепок по собственному лбу.
Двое, поддёрнувши воинственно штаны, побежали к знакомому складу. Через несколько минут немецкий ручной пулемёт MG на сошниках с готовностью выставил из бойницы в стене свой чёрный, невозмутимый и зловещий зрак. Лента с патронами деловито вошла куда нужно, заправленная чётко и уверенно, но почему-то капсюлем в канал ствола.
– Эй ты, недотёп Иваныч, – крикнул Сёмка, – ты что, позабыл где у тебя задница, а где наоборот, конец? Каким концом ты патроны вставил?
– Виноват, товарищ командир, исправлюсь, – ответил «недотёп», – это я от спешки.
– Не блох ловишь, – назидательно заметил Сёмка.
Ленту вытащили, перевернули, вставили как надо.
Каким-то образом недруги усмотрели, что мы вооружились и, не будь лыком шиты, решили сделать то же самое, или по своей инициативе. Сбегали куда-то и приволокли откуда-то небольшой миномёт и ящик с минами к нему… Судя по действиям с ним, немчура боевую технику знала не хуже нас. Во всяком случае, головку мины с её хвостом не перепутали бы и она полетела бы в нас нужной стороной. Какой-то парнишка в коротких штанишках шустро завертел колёсико наводки, другие подволокли ящики с минами поближе к миномёту, открыли их. Ещё немного и бой из холодного превратится в горячий.
Трофейные команды подобрать сумели далеко не всё оружие – лишь то, что лежало на самом виду. Вездесущие ребячьи глаза и руки доставали из самых неожиданных мест самые разнообразные орудия смертоубийств. Мы, вот, прямо со склада, а немцы – неведомо, для нас, откуда. Оружие несли у всех на виду и никто этому не только не удивлялся, но и вообще не обращал внимания – все давно привыкли и к тому, что таскает его с собой всяк, кому оно нужно для какой-то надобности. Вот и наши солдаты просто не заметили, что пацаны поволокли куда-то пулемёт. Эка невидаль – пускай позабавятся, небось, ещё и сломанный. Испорченные пулемёты, извините, нам были не нужны…
И вот приклад немецкого MG вжат в плечо. Ствол, примериваясь к открытию настоящего огня, хищно обводит своим мрачным дулом пространство перед собой, выбирая зону обстрела. Немцы поспешно протирают чем-то свои мины… Ещё несколько секунд и… И тут, словно сговорившись, с обеих воюющих сторон появились родители. Сначала с немецкой. От пинков и затрещин полетели в разные стороны и миномёт, и его «обслуга». Немецкие мамаши похватали своих воинственных сынков за уши и в таком позорном виде потащили прочь. Мы злорадно засмеялись: Ага! Струсили!
Чья-то рука вдруг взяла мою руку, с зажатой в ней пулемётной лентой. Повернув хохочущий рот вместе с головой, я увидел отца. И рядом маму.
– Воюете? – спросил отец. Добродушно спросил. И глаза не строгие. Мама даже улыбалается снисходительно.
– Дерёмся, пап, – отвечаю, смеясь, но уже беззвучно.
– А пулемёт для устрашения противника, что ли?
– Вовсе и нет. Стрелять будем.
– Тр-р-р? – благодушно шутит отец.
– Почему это «тр-р-р»? – обижаюсь, изобразив боевую серьёзность: – По – настоящему. Вот у нас и патроны в ленте.
Благодушие отца в сторону. Отец хмурится, мама убрала улыбку. Через секунду металлическая лента выдернулась из моей руки. Пулемёт в руках у отца. Он передёрнул затвор, повертел стальное тело оружия в разные стороны.
– Вот чёрт! Действительно, пулемёт в порядке. Даже смазан… Откуда он у вас? Ну-ка, докладывай – где стащили?
– Ничего мы не стаскивали, скажешь тоже: что мы – воры, что ли? Мы его на складе взяли.
– А разве склад не охраняется? – не поверил папа.
– Охраняется. И часовой стоит. Только мы знаем одну маленькую дверку – она не запертая и часового возле неё нету совсем.
– Ну, ребята, вы даёте… А зачем стрелять-то? Подрались на кулачках, да и ладно. Из пулемёта ведь и убить можно. Вы хоть это понимаете?
– Понимаем. Но они же фашисты, фрицы эти, и, вон, Петьку поранили до крови, – вмешался в разговор Сёмка..
– Ой, – оторопело вскрикнул папа, – откуда негритёнок у вас, пацаны? Из американской армии сбежал? На кого похож, милый?.. Да какие же они фашисты? Они мальчишки вроде вас. Им вы тоже, небось, кровянку пустили. Так и они вас поубивать должны?
– Должны, пап, не должны, а миномёт, вон, припёрли – погляди-ка на него.
Отец поглядел. Немецкий миномёт валялся на том же месте.
То, что и нас тоже могут убить, нам в голову почему-то не приходило… В кинофильмах убитыми оказывались преимущественно немцы. Вдоль дорог иногда встречались валяющиеся трупы, но и они тоже были немецкими. Из этого следовал вполне «логичный» вывод: если мы их победили, то и мёртвыми могут быть только они. А точнее – мы никаких выводов ни из чего не делали, потому что ни о каких убийствах и не думали. Просто хотели пострелять по «фрицам». Они все, от мала до велика и не взирая на пол, были «фрицами». Правда, чего греха таить, в воображении своём мы видели, как падают под пулями наши противники… Воображением всё и окончилось. Пули остались в патронах, обе стороны – в живых и относительно невредимых. Нас развели в разные стороны. Никогда позже во все годы в Германии никто из нас в дипломатические контакты с немецкими сверстниками не входил. Особых драк не случалось, но и дружбы не водилось никакой. Мы считали немцев врагами вплоть до возвращения на родину. Да и сейчас, когда и прежние страсти давно улеглись, и враждебное настроение растворилось во времени, а всё же при словах Германия, немец, фашист в подспудной глубине души ржавой, но всё ещё колючей проволокой шевелится неприязненная память… Да как ей и не шевелиться.
Полвека спустя, Стасик, уже Станислав Николаевич, уже начальник управления по делам молодёжи при районной администрации, при встрече с делегацией немецких деятелей молодёжной политики задаст вполне естественный, для него, вопрос: «А какая у вас ведётся патриотическая работа с молодёжью?» Формула вопроса вызвала искреннее недоумение немце – немцы не поняли. Не перевод оказался непонятным, а сама суть вопроса. Пришлось разъяснить на примере наших усилий сохранить в памяти потомков все ужасы прошедшей войны и подвиги наших солдат. Разобравшись что к чему, глава делегации мгновенно, решительно и даже резко среагировал: нет у нас никакой такой патриотической работы, быть не может и не должно. «Зачем?» – спросил он недоумённо: – «Ведь война давно окончилась. Мы живём мирной жизнью и не хотим больше никаких войн…» Продолжать эту тему немец больше не захотел. А Станиславу Николаевичу подумалось, что Гитлер именно на патриотические чувства опираясь, как на надёжную опору, и поднялся к власти вполне законным и мирным путём, под восторженные вопли осчастливленных соотечественников… Искренне ли говорил тот лидер германской молодёжной политики? Может быть, он воспринял вопрос как провокацию? Ведь не так уж и давно в нашей стране всерьёз говорилось о реваншистских поползновениях Западной Германии… Заподозрить мог немец: скажи он, что у них тоже ведётся патриотическая работа на примере… А вот на каком примере, если Германия в XX веке вела только захватнические войны? Нет уж, лучше сказать, что нет там у них никакой патриотических поползновений. Да им и похвастаться нечем для поднятия патриотического духа – не хватило его у них для победы. Концлагеря, газовые камеры, миллионы убитых и тысячи разрушенных городов в начатой Германией мировой войне – слабенький повод для патриотизма. Вот если бы они победили…
Кстати сказать, был тот лидер молодёжной немецкой политики вполне почтенного возраста: или пред, или уже пенсионного… Не с ним ли скрестили мы палки и булыжники в Мезеритце и едва не перестреляли друга?
Глава 6
Беглый огонь победы
«Там Зою убили». Приказ поджигать. Берия против. Внезапная бомбёжка.
Пулемёт вместо будильника. «Победа!» Русские песни. На банкет в ночных
сорочках. Список посуды. Чёрный халат.
Один из немецких военных складов переоборудовали во временное подобие клуба. Располагалось подобие в глубоком подвале, было довольно обширно и вполне мрачно. Серые стены снаружи, серые стены внутри, серая лестница, ведущая вниз, такого же цвета потолок и, кажется, воздух тоже серый. Склад, одним словом. Возможно, и бомбоубежище, по совместительству. Можно было бы, наверное, подыскать более светлое и оптимистическое помещение где-нибудь в другом месте, но в воздухе продолжала действовать немецкая авиация. Особенно по ночам. А быть разбомбленным накануне победы, да ещё во время киносеанса, никому не хотелось. Поэтому и предпочли укрыться поглубже, на всякий случай.
Впоследствии довелось прочитать в одном из исследований, что гитлеровская авиация в последние дни войны бездействовала – не осталось горючего для моторов. Да, на германских аэродромах находились целёхонькие, почти или даже совсем новенькие, немецкие военные самолёты, стоящие в ряд, как на смотру перед парадом. Вид у них, действительно, был такой, словно они и в самом деле простояли на своих местах без употребления много времени. Но в конце апреля 1945 года на крышах домов вокруг расположения воинских частей в Мезеритце недоверчиво смотрели нацеленные в чужое небо зенитные пулемёты, а в окрестностях городка – зенитные орудия. Предосторожность вполне оправданная: с неба нередко зловеще и угрожающе прессовал землю гул невидимых в ночной слепоте самолётов: мы ещё живы, мы ещё повоюем, мы ещё убьём вас… Наши войска уже штурмовали Берлин, но враг продолжал огрызаться на всём, доступном обломкам его всё ещё острых клыков, пространстве.
Война, начатая Германией, превратилась в свою противоположность: теперь Россия стояла на пороге её столицы так же, как в 41-м году предвкушали близкую победу замерзающие гитлеровцы возле тёплых дверей Москвы. Столица России сжалась, ощетинилась, выставила навстречу тевтонам щиты и мечи, не потеряла мужества и надежды, и не только выстояла, но и вынудила отступить тех, кто уже имел на руках билеты на парад победы немецкой армии у стен московского кремля. Немцы тоже надеялись. Только уже на чудо. На обломки берлинских улиц текла человеческая кровь. Накануне первомая – не до праздников. Но по какому-то поводу в бомбоубежечном «клубе» вдруг решили показать кино. Кино – чудо. В свои почтенные почти семь лет уже я умел читать, разбирать и собирать оружие, довольно сносно разбирался в нём, мог и пострелять, но кинофильма не видел ни одного. Предстоял первый в жизни киносеанс. Событие.
В клуб шествовали торжественно всей семьёй. Отец, как всегда, в форме с пистолетом на ремне, мама надела свой лучший, он же худший и единственный, многострадальный чёрный халат… Только в этом халате я её и помню в то время. По логике, у неё должна была быть ещё какая-нибудь верхняя одежда. Но логика логикой, а ничего другого на ней не замечалось. Служила она в штабе вольнонаёмной, а вольнонаёмным военная форма не полагалась. Я украшал планету, и себя на ней, короткими штанишками с двумя лямочками, накинутыми на плечи; чулками, которые терпеть не мог, считая их сугубо девчачьей «формой одежды», и чём-то вроде сандалий на ногах. Обувка эта имела зловредное свойство вбирать в себя все мелкие острые камешки, попадавшие ей на дороге и даже те, что валялись в стороне, и пребольно колоть подошвы моих ног. Приходилось то и дело останавливаться, снимать, вытряхивать, и топать дальше – до следующего камешка. Неприятное занятие это нарушало торжественность шествия, но настроения не сбивало.
Во всей красе двигаясь по вечерним улицам притихшего городка, мы беседовали об искусстве кино… Я задавал вопросы, а папа с мамой дуэтом на них пытались ответить. Главное, что они пытались мне внушить – это то, что происходящее на экране не нужно воспринимать, как события настоящие, и не пугаться, если что-то покажется страшным. Не пытаться скрыться, например, под скамейкой, если на экране появится паровоз, едущий «прямо на тебя», или танковые гусеницы, лязгающие над самой головой.
Детских фильмов в действующую армию, естественно, не привозили. Мы шли смотреть «Зою». С первых же кадров я забыл о предупреждениях своих благоразумных родителей, ощущая себя непосредственным участником всего, что видел перед собой на освещённом пространстве стены, с растянутым на ней экраном. Вот Зоя поджигает брёвна сарая, к ней крадётся немецкий солдат со страшным штыком и я кричу: «Зоя! Атас!! Сзади фриц!» На меня оглянулись, но быстро поняли в чём дело: я сидел с широко раскрытыми глазами, выставив перед собой сжатые кулаки.
