скачать книгу бесплатно
«Да, – недовольно (видимо, она всегда разговаривала по телефону недовольно) рявкнула в трубку. И после долгой паузы (опять недовольно): – Беру. Ты же знаешь, я всегда все беру!»
– Вы еще здесь? – выскочила как ошпаренная из подсобки.
Как будто Леон и Катя были дымом и могли раствориться в воздухе за пять секунд телефонного разговора.
Сказанное «все беру» давало призрачный шанс. Рыжая барменша была настоящим вместилищем порока. Только как ее звать – на «ты» или «вы» – Леон не мог решить.
– Смотри…те, что у меня, – упреждая грозный ее выход, подбежал к стойке. Хотел показать только «Препарат X», а вытащил все разом.
– Косметика? – заинтересовалась барменша.
– Можно и так сказать, – смутился Леон.
Она с изумлением рассматривала изображенный на пакетике язык в резиновом чехольчике. Он был отвратителен, как грязное адское пламя, красный зачехленный язычишка почему-то с крупными пупырышками на конце.
Леон чувствовал себя змеем-искусителем, ввергающим Еву в грех. Только он был вынужденным змеем. Рыжая барменша тоже не очень походила на Еву. А если походила, то не на ту, которую Бог изгнал из рая, а на всласть пожившую на Земле. Такую Еву невозможно было изгнать. Она сама могла изгнать кого угодно откуда угодно.
Что и делала постоянно.
– Сволочь! – завопила она. – Ах ты сволочь! Что это за тюбик?
Назначение остального она, стало быть, уяснила.
– Теперь ты этого никогда не узнаешь, лимитчица! – мстительно отступил от стойки Леон.
Так мог бы ответить Еве змей-искуситель, если бы Ева жадно не вгрызлась в яблоко, а взялась бы гневно и целомудренно топтать его, а заодно и змея.
Библейские сюжеты текли, как реки. Только что Леон был змеем. А вот уже изгоняемый из рая, если допустить, что «Кутузов» – рай, Адам.
Катя Хабло тем временем вышла из негостеприимного рая на проспект. Сквозь приоткрывшуюся дверь внутрь проник косой солнечный луч. То была нить судьбы. Тяжелая бесшумная дверь, как топор, перерубила луч. Делать в баре больше было нечего.
– Сколько? – жившей по принципу «все беру» барменше не понравилась легкость, с какой отказался от сделки Леон. Да и власть ее над ним, уходящим из бара, сделалась призрачной, как власть двери над солнечным лучом. Луч сунется в другую дверь. – Пятерку?
– Пятерки я получаю в школе, – цинично усмехнулся Леон. – Давай, рыжая, бутылку.
Барменша ловко, как фокусник из рукава, поставила на стойку бутылку чернильного «Саперави».
– Его вчера давали в магазине по три семьдесят, – поморщился Леон. – Давай шампанское. Или я ухожу! – шагнул к двери.
– Катись, – спокойно отозвалась барменша.
Но Леон знал, каким лесным пожаром бушует сейчас в ее душе «все беру».
В эту игру он уже сегодня играл с Димой. Взялся за ручку двери.
– Только объясни, – что-то даже человеческое послышалось Леону в голосе рыжей барменши. – Что за тюбик?
Человеческий голос, каким вдруг заговорила барменша, сделал непростым предстоящее объяснение. Леон подумал, что торговля, обмен – древнейшая форма человеческих отношений. Главное тут – взаимная симпатия, благожелательность, а вовсе не подлость, надувательство и обман. Иначе человечество не поднялось бы до торговли, а погрязло в тысячелетней войне. Еще Леон подумал, что в той торговле, какая сейчас развернулась в стране, очень сильны элементы войны. Он чувствовал себя именно таким, военизированным, продавцом, сбывающим сомнительный товарец. Не утешало и что барменша была не из самых простодушных покупательниц. «Мерзость, – подумал Леон, – все мерзость, и я мерзость».
– В общем, так, старуха, – скороговоркой, чтобы быстрее с этим покончить, забормотал Леон, – даешь мужику, чтобы он натер свой. Как корку чесноком. Можно поверх презерватива, можно живьем, и балдеешь. Эротический влагалищный стимулятор, должна бы знать! – Леон не был уверен, что правильно объяснил, но всякие заминки тут были неуместны.
– Боже мой, – испуганно выставила барменша на стойку бутылку шампанского. – Сколько тебе лет? В какой ты ходишь класс?
– В какой надо! – буркнул Леон, пряча бутылку в школьную сумку. – В рабочий класс! – злобно зыркнул на барменшу.
Идучи к двери, затылком ощущал ее скорбный, жалеющий, почти что материнский взгляд. Еще и блудный сын, подумал Леон, которому некуда возвращаться, потому что неоткуда уходить.
Тяжелая дверь «Кутузова» закрылась за Леоном.
На проспекте светило солнце, радиоактивно зеленели листья на деревьях, проносились машины. Редкие посетители входили в аптеку и немедленно выходили. Видимо, презервативы и бандажные пояса закончились. Точно так же – с немедленным выходом – люди входили в винный на другой стороне.
Катя Хабло вроде бы удалялась от Леона по сухому весеннему асфальту. Но медленно. Так уходят, когда не хотят уходить. Леон неожиданно почувствовал, как красива жизнь и одновременно как она уходяща. Он не знал, куда, почему, зачем уходит жизнь. Скорее всего, жизнь уходила от себя и красивой была в сравнении с собой же, какой ей предстояло стать. Грусть Леона происходила оттого, что рыжая барменша заговорила человеческим голосом. Человеческое невидимо путалось под ногами, мешало жить. Леон догадался, что жизнь красива уходящим человеческим. И уходяща – человеческим же.
Он в два прыжка догнал Катю Хабло.
Явилась мысль позвать ее к себе, распить шампанское, а потом уложить на кровать, под которой хранится в чехле разобранное ружье, в свинцовое дуло которого Леон заглядывал, как в некий оптический прибор, показывающий конец перспективы.
Мысль решительно овладевала Леоном. После ее воплощения ничто не могло помешать Леону самому сделаться частью пейзажа конца перспективы.
Разве только родители.
В последнее время преподавание научного коммунизма в высших учебных заведениях разладилось. Родители все больше времени проводили дома. Из их разговоров Леон уяснил, что они не возражали читать курсы чистой философии. Но почему-то студенты не желали слушать чистую философию из уст преподавателей-марксистов. Пока еще родители получали зарплату.
Однако в расписании занятий на следующий год научный коммунизм уже не значился.
Прямо на ходу Леон позвонил из уличного висячего стеклянного ящика домой. Удивительно, ящик был цел, аппарат исправен, гудок явственно различим. Только вот панель с наборным диском была выкрашена из краскораспылителя в черный траурный цвет. Наверное, кто-то, получив от девицы отказ в свидании, взял да и выкрасил с горя панель. Хотя вполне мог к чертовой матери разбить или оторвать трубку. Леон подумал, что бытовая культура, пусть черепашьим шагом, но входит в сознание юношества. Об этом свидетельствовала и сохранность соседнего висячего ящика. Там панель была выкрашена в нежно-розовый (девица согласилась) цвет.
Мать мгновенно схватила трубку, произнесла «да» с такой надеждой, словно ожидала звонка, извещающего, что временная заминка с научным коммунизмом истекла, он вновь наступает по всем фронтам. Или на худой конец восстановлен в правах на следующий семестр.
– Задержусь немного после школы, – сказал Леон, хотя каждый день задерживался сколько хотел и никогда не извещал об этом родителей. – Вы там без меня не скучайте.
Дом отпадал.
«Где?» – подумал Леон.
Катя опять немного ушла вперед и опять не так, как уходит человек, который действительно хочет уйти. Они шли по проспекту в обратную от дома сторону.
Хождение следовало немедленно прекратить. Хождение отнимало волю, перегоняло ум в ноги, ноги же бесцельно разбазаривали ум. Однажды Леон с другой девчонкой проходил по городу пять часов кряду. Под конец бессмысленной прогулки он до того отупел, что поинтересовался у девчонки, продают ли в Уфе (она там была летом на каникулах) мороженое.
– С меня шампанское, – напомнил Леон.
– Я думала, уже все, – равнодушно отозвалась Катя.
– Плохо ты обо мне думаешь. Мы только начинаем. – Леона огорчило ее равнодушие. Единственное, чем он мог его объяснить, – тем, что Катя знала все наперед.
В то же время Леон совершенно точно знал, что все на свете предвидеть невозможно. В противном случае терялся смысл существования Бога. Или же этот смысл становился иррациональным.
Бог все знает наперед, но надеется, что что-то случится вопреки и это «что-то» послужит во благо.
– Вот здесь, – похлопал Леон по вспучившемуся боку сумки.
– Что там? – Катя, похоже, не догадывалась.
«В сущности, предвидение – бесполезный дар, – подумал Леон. – Каждый человек знает, что умрет, но при этом отнюдь не является ясновидящим. К тому же люди не верят в предсказания. А если верят, это мало что меняет, ибо судьба, как материя, первична, предсказания же, как дух, вторичны.
Ее дар, – покосился на Катю Леон, – темен, и, пока я относительно светел, я ей ясен, она видит меня светленького на своем темном экране. Но уйди я во тьму, я стану для нее невидимым, ее ясновидение для меня тьфу! Вот возьму сейчас и огрею ее бутылкой по башке! Разве такое можно предвидеть? Следовательно, благо… В чем благо? Благо в том, – помимо своей воли и совершенно вразрез с недавними мыслями подумал Леон, – чтобы не пить шампанского, чтобы немедленно разойтись по домам!»
– Шампанское, – с трудом, как будто из свинца стал язык, произнес Леон, – у меня здесь бутылка. Я думаю, ее надо выпить. Только не представляю где.
– Где угодно, – пожала плечами Катя. – Мир у наших ног.
Леон этого не чувствовал. Мир был желчным потертым пенсионером, готовым застукать в подъезде и устроить скандал. Молодежной бандой из Кунцева, гуннами, все сметающими на своем пути. Маньяком с мужественными чертами лица (в газете был помещен фоторобот), второй месяц насилующим и убивающим женщин на юго-западе Москвы. Хмельным злобным милиционером, так и высматривающим, кому бы съездить по морде. Может, мир и был у чьих-то ног. Но это были не ноги Леона.
– Любишь выпить? – подмигнул Леон.
– Трудно сказать, – ответила Катя. – Сегодня пью второй раз в жизни.
– А первый?
– Красивая бутылка была, – сказала Катя. – Брусничный ликер.
– И… много? – почему-то шепотом поинтересовался Леон.
– Всю бутылку, – засмеялась Катя.
– Обошлось? – вопрос беспокоил Леона. Не хотелось, чтобы родители заметили. Мало того что отменили научный коммунизм, так еще сын пьянствует!
– Обошлось, – ответила Катя. – Я одна была дома. Спать легла. Только вот…
– Что? – встревожился Леон.
– Изрезала в ленточки школьное платье.
– Зачем?
– Не знаю.
– Ножницами? – уточнил Леон. Катя кивнула.
Некоторое время шли молча.
Леон подумал, что вопрос сродни: продают ли в Уфе мороженое? Сейчас, наверное, уже не продают, подумал Леон.
Хождение следовало прекратить.
– Но ведь это после целой бутылки ликера, – сказал Леон. – После шампанского на двоих мы не будем резать платье ножницами.
– У нас нет ножниц, – серьезно ответила Катя.
– Откуда ножницы? – Леон вдруг почувствовал холод, как если бы асфальт под ногами превратился в стальные ножницы, а он бы шел босой.
У него были ножницы!
На прошлой неделе взял на урок труда да так и таскал с тех пор в сумке. Хотел выложить сегодня утром, а потом почему-то подумал: пусть лежат, мало ли чего. Леон поправил на плече сумку. Ножницы немедленно дали о себе знать, строго звякнули о бутылку. Леон вспомнил, что, решая, оставлять или не оставлять ножницы в сумке, он почему-то подумал о ружье под кроватью и еще хищно так, помнится, щелкнул ножницами в воздухе, как бы перерезая невидимую нить.
Последние сомнения ушли.
Леоновой нити было назначено прерваться.
Он как очнулся после сна на ходу. «Вот как? Тогда никакого шампанского, никаких ножниц, будем ходить, пока я доподлинно не выясню: продают ли в Уфе мороженое? Мне некуда спешить!»
И в этот же миг хождение закончилось.
Они брели вдоль чугунной ограды, разделяющей детскую площадку и проспект. Площадка была совершенно пуста. Два прута – силой планет, не иначе! – оказались разогнутыми ровно настолько, чтобы сквозь них могли проскользнуть Леон и Катя.
Тут стояли деревья, устлавшие землю полосками тени. На полосатой, как тельняшка, земле под деревьями солнечные полосы были шире теневых, отчего тельняшка представлялась как бы импортной. Голубые цветы, поздние для подснежников, ранние для васильков, глазастые безымянные цветы росли под деревьями.
Цветущий мир лежал у ног Леона и Кати.
Со стороны двора, естественно, никакого ограждения не было. Никто пока со стороны двора не предпринимал попыток вторгнуться на территорию площадки. Можно было устроиться прямо на сумках под деревом, да и прихлебывать, передавая друг другу бутылку. Но это было бы слишком демонстративно.
Леон и Катя поднялись в просторный деревянный теремок, оказавшийся внутри чистым, сухим и солнечным сквозь щели в крыше, но густо изукрашенным похабщиной. Настоящие резные и графические (углем) фрески помещались на стенах. Леон пожалел играющих тут детей. Единственным утешением могло служить, что они не умеют читать. Однако изобразительная динамика рисунков была такова, что уметь читать было совершенно необязательно.
Даже Леон, притерпевшийся к разного рода похабщине, растерялся. Бутылка выстрелила, пробка заколотилась в сухом деревянном пространстве, как горошина в погремушке. Белопенная струя свечой встала над бутылкой, достигла потолка, пролилась оттуда сладким (райским?) дождем. Леон (не пропадать же добру!) припал к бутылке. Наверное, он был похож на рака с вылезшими глазами, с льющейся из ушей (если у раков есть уши и если они так кидаются на шампанское) пеной. Как будто джинн сидел в бутылке. Укротить его было не так-то просто. Но Леон, подавившись пеной, возненавидев шампанское на всю оставшуюся жизнь, укротил. Передал бутылку Кате.
Пить в похабствующем теремке было несподручно. Леон и Катя плотно поместились на верхней ступеньке, уже на воздухе, но еще под крышей теремка. Бутылка так и летала между ними. Леон подумал, что со стороны они должно быть напоминают горнистов, поочередно дующих в немой зеленый горн.
Но как-то быстро иссякла немая песня. Леон, пусто глотнув, перевернул бутылку, не веря, что она пуста. По недавнему напору пены бутылка казалась бездонной.
Он был совершенно трезв, только очень легок. Как будто железная, стучащая в виски кровь превратилась в эту самую, ударившую в потолок похабствующего теремка, пену.
Перешли к поцелуям.
Леон имел небогатый практический и богатейший теоретический опыт. Но быстро уяснил, что до Кати ему далеко.
Спасти уязвленное мужское самолюбие можно было, только совершив героический поступок.
Леон с воплем, как это обычно делали любимые им Сталлоне и Шварценнегер, скатился со ступенек теремка. С бутылкой наперевес, короткими (с периодическими скульптурными застываниями), перебежками устремился к чугунной ограде. Не добегая, залег за скамейкой, зорко просматривая из укрытия проезжую часть.
Подходящая цель долго ждать себя не заставила.
Черная правительственная «Чайка» по какой-то причине сместилась в неподобающий себе крайний правый ряд. Из подворотни высунулся грузовик. «Чайке» пришлось притормозить, прижаться к тротуару.
Поднявшись во весь рост, страшно крикнув, Леон метнул в «Чайку» зеленую гранату, десантически прокатился по земле, вскочил и, петляя на низких ногах, успевая на бегу рвать безымянные голубые цветы, вернулся к теремку.
– Извини, что не в целлофане, – протянул Кате букетик, напоминающий пучок рассады.
Между тем в чугунную ограду втиснулись не сулящие хорошего физиономии. Леон подивился, сколь объемны эти, не умещающиеся между черными полосами прутьев, сквозь которые он и Катя легко пролезли, физиономии. «Ишь, разъелись, как черви в муке!» – подумал Леон. Несколько рук указующе протянулись в их сторону. Тут же с визгом притерлась черная «Волга» в антеннах, как дикобраз в иглах. Спортивного вида люди в костюмах темпераментно рванули в ближайшую подворотню. Мелькнула милицейская фуражка, определенно не поспевающая за быстрыми костюмами.
