скачать книгу бесплатно
– Нагрелся за день на солнце, как сковородка… – услышал я его.
– Надо будет попытаться отговорить Южного Юя… – вдруг тихо произнес он.
– От чего? – спросил я.
– Он бьёт деревья и камни… – сказал Ормо.
Голос его долетал прозрачным, начисто лишенным каких-либо интонационных оттенков, обертонов и прочих-иных модуляций.
– Набивает руки и ноги… Использует в качестве «груши» стволы деревьев и камни, – проговорил Ормо и вздохнул. – Это, конечно, позволено, но вряд ли полезно. Во-первых, ему ещё рано. Суставы испортит. За набивку следует браться дана с третьего. А, во-вторых…
Он умолк и сказал спустя паузу:
– Франциск говорил с животными и растениями, а учился у камней…
– И чему же у них можно… учиться? – глупо усмехаясь, тут же угодил я в ловушку, расставленную незаметно и походя.
– Молчанию, – ответил Ормо. – Лезть с разговорами к очевидцу второго дня творения недальновидно. Монолог монолита требует внимания. Базальт или – вот, известняк… Вдох – архей, выдох – протерозой. Ни пространства, ни времени… Только дыхание и биение… Они же – и волна правды, и острие, и источник воды, текущей в…
Я в Орминой речи про камни разбираю только «Орхей». Он что, намекает на каменный восьмиконечный крест Старого Орхея? Откуда узнал? Уловил в свои сети молчания? В «Огороде» я ни с кем не делился. Только с Таей… Неужели Таисья с ним откровенничает?
Это что же за бред: в томлении зноя и жажды искать море, скитаясь по его дну?
Второй раз, созерцающим, я застал его в Окнице. Нельзя сказать: праздник близился к концу, ибо это предполагает границу, а её как раз и не наблюдалось. Хотя где-то она таилась: в диффузных разводах-вайнлиниях, итоговых и множащихся, бесконечных бордово-чернильных сфумато, когда я, не соображая и не помня, шкрябал фарфоровой чашкой по эмалированному дну, пытаясь зачерпнуть ещё, а потом, бросив тщету и чашку, принялся пить, припадая к краю, прямо из ведра, как первобытно-неотёсанный скиф.
В древности дозорные разжигали на Моисеевом кургане костёр, оповещая жителей села о приближении турок или ногайцев. Зубец алого марева оплывал, стекая по кургану, словно по стенке чаши. Каменистые сопки со всех сторон окружают Болганскую долину, на дне которой сокрыта Окница.
Маковейная синева цедилась в кану, всё гуще замешиваясь с багряно-чернильным потоком, лившим в меня из ведра; в ней растворялись бордовые мошки, заодно со своими неуёмно-воздушными пируэтами. Я пил из ведра, ни капли не оставляя гостям, которые разбрелись кто куда по сиреневым сумеркам, и растворились, оставив миру Болганской долины свои голоса. Агафон напился в дымину, и что-то бубнил Антонелле на ухо, и силился декламировать стихи:
Кровь преврати в вино и в тёплом чане
Подай к вечере, ушками звеня.
А она не стеснялась смеяться в голос, потому что являла лишь угольный блеск своих жгучих зрачков, укрывшись гущей, лоснящейся шерстью ньюфаундленда. А Ормо попросил дядю Мишу показать ему дорогу к Монастырищу, и Антонелла вдруг вызвалась быть проводницей. И дёрнула же нелёгкая Ормо тащиться на гору на ночь глядя. А Агафон вдруг зарычал, замотал головой, будто раненый Минотавр, и начал, икая, скандировать, беспробудно и зло:
Упрямую да одолею шею,
Да придавлю её к земле ногой!..
В чернильной мгле раздаётся бульканье. Голос дяди Миши бормочет, что бабушка Домка, наверное, радуется: праздник сделан, как полагается. Все, кто жаждал, напились. Дядя Миша подходит с фонариком. Свет выхватывает Ормо. Опершись локтями в колени, он сидит, прислонённый спиной к огромному, лежащему поодаль, камню. Непонятно, он спит или терпеливо, с бестрепетным выражением на лице, ожидает вожатого. Агафона, ступающего неуверенно, уводит прочь Антонелла. Она поддерживает его, словно медсестра – раненого бойца. Они исчезают в темноте. Оттуда доносится:
И кану в Кану, кану в Галилею,
Непреткновенный, шумный и нагой!
Я, пошатываясь, пытаюсь опереться о стол. Отыскав точку опоры, медленно и сосредоточенно припадаю к самому краю. От ведра становится вёдро. «Душ для души» – слышу в уме журчание собственной речи. Эхо спускается вниз по реке, отзываясь биением сердца. Окна течёт в океан. Мглисто-зеленый поток речного сознания впадает в Галилейское море.
Глава 2
Рыбы
Сandidatus (лат.) – одетый в белое.
Запустили в аквариум корм. Пугливо скользнули в распаренное помещение и стали, стыдливо пытаясь прикрыть свои грудки и юные лона. Беленькая и чёрненькая. Трепыхают тряпочками-плавничками, озираясь на толсто-стеклянные стенки, которые – логово.
Цеаш, недвижный, намеренно медлил. Обжёвывал взглядом, упиваясь моментом. И ведь страх и страсть нетерпения – одной дрожи. Знакомо и жарко, под спудом телес, нарастало снедающее вожделение. Чтобы усилить, Цеаш обратился к приёму, который срабатывал безотказно. Без здрасьте и прочих любезностей, не спросив даже, как их зовут, – непреклонно и властно приказал опустить руки.
Подчинились послушно. Дрожь в них усилилась видимо и тут же, невидимо, – в нём.
Хороши… Как раз Владисвету по вкусу. Ножки стройные, икры – бутылочками, не шибко широкие бёдра, тонкие талии, плоские животы, торчащие крепко грудки.
Танцовщицы или спортсменки… Из глубин былого, которое в Цеаше пробуждалось смутно, но почему-то всё чаще, всплыло ещё одно. Преотлично бы подошло: комсомолочки… Всё тут сошлось, зазвучало, переливаясь тирольскими тролями: коммен зи, биттер, милочки, попотчуйте вашим млеющим мяском с парным молочком. И сом, и очки, и щелочки…
Арнольдыч, чёртов пройдоха, отработал подбор, как часики. Где ж он их выловил? Не шибко высокие. Гандболистки, поди? Те сутулее, и нет в ключичках с коленками искомой изнеженной тонкости. Нет её и у гимнасток, но «художницы» берут гармоничностью. И, опять же, растяжка… Из синхронного плаванья? Те шире в плечах. Эх, до чего же умелы в джакузи…
Цеаш искушенным нутром идентифицировал. Вспомнил: Арнольдыч, с придыханием и брызгами слюны, дозвола испрашивал новой причуде. При футбольном клубе создали девчоночью группу болельщицких плясок. Кто, как не всесильные мы – неустанные меценаты-податели, окормители всего, что движется, ибо движение – жизнь, и, следовательно, конечно же, спорта – поддержат неодолимую тягу молодежи к здоровом телу?.. Вырвать из цепких лап улицы племя младое, незнакомое. Податливое. Заодно, хе-хе… и познакомиться… Mens sana in corpore sano! Что там, в здоровом-то теле, это мы настоятельно выясним.
Причуду обозвал по-мудрёному. Чи лидеры, чи не лидеры?.. Вспомнилось вот: чирлидеры!.. Тешит паршивца заморское, никак его не подсадить на отечественное. Вот же оно, плоть от плоти своё, родным чернозёмом вскормленное, без канцерогенов, генных модификаций и прочей пакостной мутоты. На хлеб хоть намазывай. С каким забугорным, засиликоненным, такое сравнится? Как же такому податливому не подать, как не присовокупиться?
Причуде помощника Цеаш, конечно же, дал добро. Или что же, прикажете зло дать?!.. На такое щедроподательный кандидат попросту не способен. Потребовал лишь, чтобы строже следили за совершеннолетием. В свете бывавших, и не единожды, накладок – прецедентов, как поддакнул Арнольдыч – нынче, в преддверии горячей предвыборной свары, лишние кривотолки и головняки не нужны.
– Чирлидеры? – потеплевшим, слегка только голосом, словно с трона, с дубового своего топчана вопросил зелодушный Цеаш.
А они, цепляясь, как за спасательный круг, за толику теплоты, с готовностью и рвением закивали точёными своими головками. Причёсочки одинаковые у обеих – зализанно собраны волосы сзади в пучок. У первой – белее снега, у второй – чернее смолы.
– Ну, станцуйте что-нибудь… – разрешительно выдохнул и, совсем уже жарко и многозначительно, добавил:
– Для вашего щедрого Владисвета…
Блондинка с брюнеткой начали скованно, потом всё привычней задвигались по вызубренной в чирлидерской школе бесстыдной хореографии. Давай выгибаться, ногами синхронно махать, колёса и прочие па выписывать. Под гладью упругой кожи заиграли сплетения нежно-ладненьких мышц, выставляя плоть напоказ.
Снег и смола всё теснее, противоположнее спрягались в тесных покоях распаренного помещения. Молоко и нефть, Монро и Бейонси, Чичолина и… кто-то там из чернокожих порноактрис?..
О просьбе хозяйской холуй не забыл. Со свойственным подобострастным рвением Арнольдыч усёк как бы нехотя, вскользь озвученные, неясные прихоти, собрал обронённые клочья и склеил в одно непотребство.
А не сыграть бы в такую… ролевую… ну, типа игру… на раздевание… с подходящими партиями… беляночки и чернушечки… призванными как бы символизировать Свет и Тьму…
Тут уж он мастер, постановщик хренов. На то она и причуда, прилипала при продубленной, расписанной под гжель чуде-юде. Услужил. Умаслил, паршивец, по самое не хочу. Вернее хочу, ох, как хочу. Обладать и белой, и черной, по очереди и одновременно, во всех этих па, выгибаниях и колесах, чтобы не абы как, не умом, и душой, и сердцем, и прочей абстрактною требухой, а чтобы всеми порами заматерелых телес подчинить себе под чресленную явь и Добро, и Зло, и, стерев все границы, иметь их, к чертовой матери, без разбора…
Въезд в Уренгой чужакам запрещён. Как Адаму – в Эдем. Как пели «Бони Эм», «Ван вэй тикет»… Ой, вэй! Все дороги ведут в Рим. Жители белокаменной посещают радушный Стамбул «all inclusive». Но дорога в Царьград жителям Третьего Рима заказана. Билет в одну сторону. Никак нет. Возвращение невозможно. Потерявшим старый свет остаётся одно: обрести новый. Как пели «Бони Эм»: «Ну-у-у… У-у… У-у…У-у…У-у…»
N.U. – New Urengoi… Нитевидные жилки пучатся синим. Пульсируют, набухают, подрагивают от напряжения. 70 килограмм на метр квадратный. Вентили, как чёртово колесо, повернулись против часовой стрелки. Уренгой изливается…
А ведь у истоков своих день не сулил никакого выхода из берегов. Всё, как обычно: пустопорожнее радение, суета и дуристика, не лишённые, однако, осознания собственной непреходящей значимости. Какашка никчёмности в фантике сопричастности. Атмосфера, не чуждая никакому офису, а втройне – штабу владетельного кандидата Владисвета Цеаша, пребывающему в эпицентре невиданных потрясений, на острие событийной суводи.
Пик паводка, а вода прибывает. Снова, с полуночи, Ново-Днестровская ГЭС увеличила сброс, до двух с половиной тысяч кубов. Снова хохлы не предупредили, и наши вынужденно увеличили сброс до трёх тысяч[21 - В период паводка на Ново-Днестровской ГЭС, расположенной на территории Украины, значительно увеличивают сброс воды. Это часто создаёт критическую ситуацию на расположенной ниже по течению Дубоссарской плотине.] кубометров в секунду.
К обеду масса воды раскроет берега до Незавертайловки и река превратится во вспученную растаращу. Тогда-то и побегут к нему с воплем и криком: «Спаси нас, тресветлый Цеаш!». Тогда он и явит могущество, ибо вершимое в сих руслах – творимое будущее. Здесь, в джакузи истории, громокипящем огнём, водой и медными трубами, отливают скрижали грядущего бытия, выставляют верши, указующие сотням тысяч, да что там – миллионам!
Пар клокочет, пламя горит. Днём – столп облачный, ночью – высеченный из огня цельного, пылающий, как костыль одноногого исполина. Отстегнув деревяшку, пройдоха использует её как копьё. Многих – коварных и преданных, хитрожопых и честных, товарищей и подельников – матёрый морской змей извёл на тропе к сокровищу. Сокрыто в земле, в кровище утоплено. Культя натёрта, гноится сукровицей, но культяшка служит по делу. Почище здоровой конечности карабкается по каменистым склонам. Взбирается или скатывается вниз по трапу? Ведёт одержимого дьявольский блеск дублонов и крест на куске пергамента. Всё дозволено, всё полезно на пути к вожделенной цели.
Историчность момента поневоле обусловливает его истеричность. Вот Арнольдыч по поводу и без впадал в истерику. Ни рамок, ни границ приличия. Пёр, как бык. Не то, что Хома Брут, очертившийся от чертей и прочей рогатой нечисти. А тут ор и гвалт, матерщина при женщинах. Громовержец, блин. Плох тот бык, что не мнит себя Зевсом.
И в то утро. Побагровел так, что жилы на бычьей его шее вздулись. Того и гляди, выйдут из берегов.
– И как!?!.. – орёт. – Как из себя не выйти!?!
Впал, короче, в экстаз. Экстасис – творчество, перевод с древнегреческого. Выход за пределы себя. Исступление. А мы, персонал, штабная команда – скованные одной цепью. Как преступники, осужденные на кандалы. Ни тебе ENTER, ни EXIT. Выход-вход, в переводе с английского.
Только ничего мы не преступали. Это Арнольдыч бился в истерике. Это он в исступлении преступать собирался. А мы, онемевшие, ждали: вот, сейчас наступит. Распахнутся в начальнике штаба некие створки, вскроются ставенки, и он из себя выйдет. То есть, в буквальном смысле, тю-тю. Собственной персоной. Или чем там ещё. Выступит.
Мне, в принципе, его брызганье слюны было, что мертвому припарки. Фига в кармане – железобетонное средство. Проходили. Эта школа, когда начальник норовит подчиненного заморочить, в батальоне прекрасно усвоена. Старшина доставал нас по полной, в круговороте тягот и лишений армейской жизни летали[22 - Летать (арм.) – пребывать в состоянии изнурительного исполнения воинских обязанностей, сопряжённого с нехваткой*, недосыпанием (для духов, изредка – для черепов), тяжёлыми физическими нагрузками, отсутствием времени для походов в буфет и спортзал (для дедов и дембелей, изредка – для черепов), прочими тяготами и лишениями армейской жизни.] все – и духи, и дембеля, и черепа, и деды. Караул, наряд, караул, наряд… Старшина наш мужик был в принципе неплохой, но комбат имел цель двигаться вверх по служебной лестнице, планировал поступать то ли в военную академию, то ли на курсы «Выстрел»…
Короче, майор напрягал штабных и командиров рот, ротные – старшин, а далее по лесенке субординации: старшины утюжили дембелей и дедов, те – черепов, а те – духов. Зато батальон наш считался в полку и во всей дивизии не то, чтобы образцово-показательным, а самым боевым. Раздолбаи, конечно, ещё те: и в самоходы, и на губу, и в госпиталь с челюстно-лицевыми травмами. Армянинов, так тот с ножевым загремел. С местными схлестнулся. Девчонки, с Западного и из Белых казарм, постоянно в дивизии ошивались. Выйдешь из казармы, на улице минус двадцать, а она стоит в прозрачных колготочках, с ножки на ножку у крыльца, на снегу переминается. Ждёт у моря погоды. В такой-то дубак! Что её греет? Гремучая смесь из неодолимой тяги к военной форме и чисто бабьей жалости к срочникам. А солдатики рады стараться. Призывы, один – другому, по наследству их передавали. Бог его знает, с каких времён эстафета эта длилась. 59-я Краматорская пришла в Парадизовск из-под Вены, сразу после Великой Отечественной. Считай, с 45-го года. Но надо ж учитывать историческую ретроспекцию. На территории дивизии сохранились казармы Астраханского и Подольского полков, участников ещё Бородинской битвы. Построены, Бог знает, когда, а сохранились неплохо. Наши казармы танкистов, лет тридцать назад возведенные доблестным стройбатом, к чёртовой матери рассыпались в прах и бетонные перекрытия. Как Вавилонская башня. А этим больше века, а они стоят. Там сейчас миротворцы неплохо себе поживают.
Бывало всяко. Но если приспичит командованию отправить танкистов на стрельбы, и чтоб там не облажались, отправляли нас. К примеру, отработать по целям с квантовым прицелом-дальномером или с ночным, и тут надо соображать, а глупцы из второго батальона даже не знают, где на башне кронштерн для крепежа осветителя. Поэтому, чтоб не наломали дров, на большую, как они говорили, землю отправляли пацанов из первого батальона.
Мы два раза ездили, то есть, летали, в прямом смысле этого слова: Лобасик, командир танка, Гаврюха, механик и стрелок-наводчик, то есть, я. Кто в таком хоть раз побывал, тот уже не забудет. А мы поучаствовали дважды.
Движуха! Никто ни о чем ни сном, и ни духом, но недели за две начинается беготня. С места в карьер все начинают летать. Ропота нет, потому как не плац щеткой драим, и не второй устав, с ночными построениями, фанерами и лосями, сушеными крокодильчиками и сусликами в поле. Духи при поздравлении дедов сбиваются со счёта сколько осталось, а дедушки теряют требовательную хватку, как будто к черту забыли о своей неизбывной стодневке. А всё потому, что наконец-то она началась – самая что ни на есть боевая подготовка.
На заре, разделавшись с физзарядкой и рыльно-мыльным вступлением, понеслись: технику из боксов и на полигон, и только вечером в боксы и, если не в караул или наряд, то едва добраться до койки, чтобы отбиться[23 - Лечь спать (арм.). От слова «отбой».]; или с аккумуляторами – каждый по 70 кило – цепью на подзарядку, а потом с подзарядки, и марш-броски в полной выкладке, и стрельбы…
На бетонке военного парадизовского аэродрома грузились в отверстое чрево транспортного борта и – на взлёт! Первый раз – в Ленинградскую область, второй – куда-то к чёрту на рога, под Челябинск.
Если тебе повезло и ты хоть раз в своей жизни стрельнул из «тэшки», эти изрыгнутые во вселенную бдыжь и вздрог останутся с тобой до конца твоих дней.
Бойцовские скулы приземистой башни, динамическая защита, как кольчужный прикид на муромецких телесах массой в 46 тонн, калибр орудия 125 миллиметров. Громовержец! А ведь именно ты, умазюканный, грязными своими ладошками громаду настрапалил, навёл и ба-бахнул.
Движок взрычит, во все свои тыщу сто двадцать пять лошадей, ПКТ и зенитный ударят, начнут садить одновременно… Силища. Единственный факт боевого применения Т–64 БВ имел место на Бендерском мосту через Днестр, в 92-м. В год и в дни моего рождения…
Когда на плацу раздавалось зычное: «Рижский танковый уда-а-арный!..», даже разведбат почтительно умолкал, не говоря уже о каком-нибудь чмочном ОБМО… Во всей дивизии мы были единственные, кто в столовке, во время приёма пищи, не снимал свои «башни» – шапки-ушанки. Разве можно танкисту без башни? Никак нет…
Бывало всяко, но без истерики. Остановит тебя старшина в умывальнике и выговорит. Негромко, но веско, всего пару ласковых. Да двинет под дых, без замаха. И пойдёт себе в расположение. А ты остаёшься, прислонившись к кафельной стене, ловишь воздух, как пескарик, выплеснутый на берег. Нищий духом, ибо весь дух из тебя только что вышибли.
Нет, тут надобно оговориться: вышибало старшиновым кулачищем дыхание. Дух исшед много раньше, оставив лишь сирое тело. Парадокс, но это стрясалось в тот самый миг, когда ты, приняв присягу, переводился из запахов в духи. Он где-то здесь, может, прямо по-над серо-сизой твоей шапкой-ушанкой, но сам ты – тело. Каждый старослужащий это тебе доходчиво обоснует. И товарищи твои по армейскому бытию-битию – исключительно тела, облатки, мучимые – особенно первое полугодие – сержантами и старшинами, нехваткой, потницей, похотливыми снами. Тяготами и лишениями солдатской жизни.
Только через год с лишним, на стрельбах, на бескрайнем, заснеженном танковом полигоне, нищая духом телесная оболочка снова исполнилась. Башню встряхивает крупнокалиберный гром и тебя вместе с ней, и ты садишь по целям, посылаешь, один за другим, все восемь снарядов, потому что автомат заряжания заклинило и грохот такой, что в шлемофон не слышно матерных криков Лобасика, но ты понимаешь его без слов, потому что здесь и сейчас вы трое – экипаж, и машина, и мир, запруженный немолчным звоном, – единое целое. И «мiр» начертаться должно обязательно с точкой.
Душу свою за други своя. Родина-ласточка, косые крылышки, с кровью и мясом и меня возьми! Это типа про ВВС – военно-воздушные силы, в переводе с армейского. Крылышки – тама, а мы – тута, нам без башни нельзя. Танкисты мы. Но по сути всё верно сказано. Как сделано. Воинство там – небесное. А мирским оно не бывает. Так что пацан сказал, пацан сделал.
А пуще того по-пацански вообще промолчать. Лучший способ сказать – это сделать. Что сделаешь ты для людей, если сели аккумуляторы или попросту нету фонарика? Вынь дыхание и, заодно, с кровью и мясом, – возьми никчёмно дрожащее сердце. Так – по-старшински, по делу. Доходчиво, по-мужски, а не как в то туманное утро, с бабьими взвизгами и выплесками желчи и слюны…
Арнольдыч учинял нам разнос. Поутру, как привезли плакаты и проспекты с календарями, началось выступление. На первый взгляд, дело привычное. Можно даже сказать, плановое. Арнольдыч разносами и раньше не брезговал. По обыкновению это так у него виртуозно, до автоматизма протекало, что даже и обиды никто не затаивал. Необходимый, так сказать, элемент властных полномочий, смазка для безотказных корпоративных механизмов, искры от брызжущих туком священнодейственных костров, озаряющих портреты самого венценосного.
Оно и понятно: где ещё разряжаться, как не в вверенном офисе, где для каждого из трепещущей в исполнительском раже «команды» ты царь и Зевс-вседержитель? Тем более что в офис Арнольдыч являлся не откуда-нибудь, а с самого верху (хотя, казалось бы, и мы – «святая святых», предвыборный штаб кандидата на пост – не внизу и даже не посередке располагались). Не являлся – нисходил.
На вершине, то бишь, на пике атмосфера, сами понимаете, буквально напичкана электричеством. Сплошное громовержество: лампионии горят и сверкают, перегудом гудит всё от напряжения, такого, что даже разглаживаются морщины. Шутка ли: предстать пред светлые очи самого Цеаша, Кандидата от Партии Власти, тресветлого Владисвета! Иначе, как со спины, и не подойдешь, потому как в фас – испепелит. А если так каждодневно? Даже имея природную сверхпроводимость и сверхизоляцию, даже если ковался ты из высокопрочной стали в политических кузнях с горкомовских ещё времён, все одно поневоле напитаешься высоковольтными токами, намагнитишься полем тысячеваттных державнейших дум, зарядишься амперами светлейшего, как самый последний в цепи конденсатор.
А кому охота быть распоследним в цепи конденсатором, когда ты далеко не последний? Наоборот даже, доверенное лицо, постоянно включаемое (попеременно – то одесную, то в шуицы) в свиту – вожделенное легионами, тьмами и тьмами, роящееся свечение, коим всегда, как заветным хитоном, укутан заботливо демиург-громовержец. Такие вот AC/DC – постоянные-переменные токи…
Разрядиться!.. Здесь и сейчас. По горячим, ещё не остывшим следам горних молний. И вот тут-то штабисты свои подчиненные в самую тему. Под горячую руку. Почище громоотводов, все как на подбор – никелированное содержимое в изоляции униформы. Требования – безукоризненные: белый верх, черный низ, костюмы и галстуки, юбочки-блузочки. Насчет расстояния, пройденного краем материи от бедер к коленкам, и глубин декольте, кстати, не оговорено, потому как легкий (с усугублением) налет эротизма в деле партийного строительства – цементирующее корпоративный дух подспорье. Это из Арнольдычевых афоризмов-слоганов, которые он вещал, пялясь склизлыми глазёнами (гад!) неизменно на Таю. В плане гигиены рядов, надо сказать, штаб наш сиял образцово-показательно. Босс-вседержитель настоятельно требовал, ибо натаскан был в сверхпроводимости – первейшем законе иерархии.
О, пирамида сверкающая, залитая неоном и соками вожделения, искусственное излучение твоих ламп ни на секунду не меркнет. Да и зачем, скажите, нужен день, если есть лампы дневного освещения – светильников семижды семь, и не золотых, а тринихромтитановых. Вздымаешься ты из пучин темноводного выпота, омываемая вечным прибоем – серой слизью человеческого хотения. Но это всё там, внизу, а для тех, кто, закусив удила и до киева раскатанные губы, взапуски, сломя голову по головам, засучив рукава и ссучившись, карабкается… Открывается… Она, пик Олимпа титановых устремлений, самая шишечка-кончик вершины твоей, безымянная, безъязыкая, беспощадная сука-власть. Княжество мира сего. Чем ближе к ней – точечке «-» полюса, тем беспрепятственнее должно перетекать. Такие миллионовольтные низвержения нисходят из сосредоточия, что ни-ни! И рядом, и сквозь – ни соринки, иначе замкнет и конец. В смысле света. В смысле щедрот надёжи, оплота, электоратовых чаяний – тресветлого Цеаша.
Враз прекратят тучноносные взоры орошать преобильно судьбу твою и карьеру. Тук и ток пресекутся, и букашка-диод исчахнет. Станешь ты пшик, даже праха и пепла не удостоившись. Так только – облачко пара, что вмиг разомкнется на кислородные водородные атомы.
Отсюда и чистота – корпоративной эстетки, антуража. Куда не оторвись от монитора, всё ледниково блестит – от вечноцветущих пластиковых лилий и новейшей оргтехники до врачебно безукоризненных блузочек Алины Эдмундовны, прочих штабисток. О, Алина! Язва души, слепое око циклопа. И Тая, невыносимая мука укора…
Почему же Таисья эти дресс-код и повадки так быстро переняла? Неизъяснима для слабой женской натуры притягательность субординации и её воплощающей униформы. Ничего, что в темноводнейших думках никелированного содержимого желчь, и слюна ехидны, и серая слизь. Планктон в офисном нутре – бульон, питающий телеса корпорации. Толстозадое Обло.
Алина, уже после всего, презентовала мне «Hugo Boss». After-shave – after-party… «Пахни боссом, малыш. Власть – сильнейший афродизиак». А сама смеется, стерва… Huso huso. По латыни свинья. Свинтус свинский, свинейший, освинительный.
«Hugo Boss» или что там другое. Скупиться не следует, ибо нюх в запутаннейших лабиринтах олимповой пирамиды – первейший путеводитель. Там, где инстинкты обострены, первая защита – максимальное камуфлирование собственных запахов. Стирание особых примет. Невозможность идентификации.
Чистота в штабе тресветлого Цеаша возводилась в абсолют. Или это была развернутая в корпоративный принцип оговорка по Фрейду? Подсознательное желание отмыться у тех, кто из грязи в князи. Так ли, иначе – сверкало. Офисная бляха медная, с фасада начищенная до зеркального блеска. Hi-tech! Каждая мелочь надраена дизайнерской мыслью, как плац – зубной щеткой.
Я поначалу щурился, не мог привыкнуть к прямо-таки ослепительной белизне наших стен. Даже подумывал о солнцезащитных очках, чтоб одевать их на манер полярников, через льды и торосы отправлявшихся к полюсу мира. Но постеснялся. Представил, как распирает столичных хватов Углевого с Дорониным, с неразлучным Октановским, и прочих шутников-самоучек: «О! – накинутся. – Припёрся… звезда рок-н-ролла!».
И Тая начнёт смеяться. Этого я, дурак, боялся больше всего. И щурился, пока не пришла другая напасть: ослепляющие ледники сменились тресветлым гипнозом. Пошли первые тиражи портретов Цеаша, и мы, в порядке корпоративного патриотизма обклеили ими все штабные стены, от плинтусов по самые натяжные потолки.
Естественно, по указке главного, ибо, как вещал Арнольдыч, потряхивая своим златоциферным «Ролексом», – «высший патриотизм в том, чтоб возлюбить начальника своего. Ибо избранник помазан хотением народным, воплощая чаяния электората. Начальник – помазанник власти».
На слове «власть» машинально его оборачивало к чиизу Цеаша, клонированному по стенам, как монро, кока-кола, мао и ленин в галерее Энди Уорхолла. И мы, в жаре ража, ровняли ряды против рядов кандидата, такие же одинаковые, как тираж, внимая тому, что сверхпроводил нам промежуточный Арнольдыч. И когда произносил он слово «избранник» (пренепременнейше оглянуться!), то и устно у него, неизвестно как, получалось с большой буквы И. А. когда этот гадский андроид, причмокивая, говорил «возлюбить», глазены его, оставляя масленый след, переползали с пышных бедер Алины Эдмундовны к пухлогубой Лилечке и окончательно замирали на Таиной груди.
А мы – на подбор, сверкающие чешуями – должны были счастливо пялиться в воплощение чаяний – заснеженнейшую эмаль с предвыборных глянцев, кои щедро, словно фотообои, выстилали белейший периметр штаба. Клоны, клоны, клоны.
Мне даже мерещилось: вся наша белизна подогнана под вершину дентальной косметики – пресветлую улыбку кандидата. Резец к клыку – китайский фарфор, а не зубы, артефакт виртуоза-дантиста по штуке баксов за штуку. Кусковой рафинад! Соответственно, каждое, из сахарных уст вымолвленное, – слаще патоки. Голосуй, и будет тебе dolche vita! Сладкая жизнь, перевод с древнеримского.
Да, такие конфетки, для которых собирали мы фантики. Чисто эстетика! А об этике и о помыслах – ни слова, в смысле – ни гу-гу. В офисе нашем на это налагалось строжайшее табу. Даже не табу… то есть, тому, кто попал в накрахмаленное нутро предвыборной гонки, и в голову не приходило. Никель и пластик, hi-tech, мать его: «хай-тек», в переводе на русский, с ударением на первый слог. Точнее: «хайль!..»
О чем ещё думать, когда всё отлажено, как швейцарские «Ролексы», что всевидящим оком сверкали на разлапистой шуице Арнольдыча. Люки задраены, дреноут дураков погружается. Чудо-юдо движет в угоду тому, кто сверкает холёно надраенным чизом.
Лучшим и, пожалуй, единственно эффективным способом выказать, говоря условно, внутренний мир было – прийти поутру, занозя глаза новым галстуком. В нашей PR-команде встречали по одежке и по ней же провожали. А жар ража? Ещё бы…Чешуёй, как жар, горя.
«Адекватность и ещё раз адекватность – вызовам времени и ситуации», – бывало, глаголил, как заведенный, в нашу сторону Арнольдыч, ведя переговоры по мобильным сразу с двух рук, по-македонски. Адекватность в переводе с арнольдычева означала – с молчаливым усердием ежеминутно выказывать корпорации в частности и её руководству – в целом, усердие и полезность, при этом порывы пылкой души и прочие инициативы упрятать в самый глубокий задний карман своего липового, купленного на толчке костюма «Армани». Помыслы – не твоего ума дело. Сия мудрота чревоточит оттуда, с плакатов надёжи, оплота, средоточия чаяний – Владисвета Тресветлого, несравненного Цеаша.
В начале подумал, что они прикалываются. Арнольдыч любил всякие глупые приколы. У нас на районе говорят: малолетки на приколе. А тут – взросляк… Приколисты, блин. Ну, они же все молодились, предпочитали непременно молоденьких. Вон хоть Алина Эдмундовна. По мне, по внешнему виду вполне еще сходила за Алиночку. Стерва, конечно, но дама в соку, и по формам даст фору любой восемнадцатилетней. И повадки – матёрые, самочьи. Хищница ухватывала и проглатывала, не морщась… Из-за этих коварных ухваток мы с Таей и рассорились.
А для них Алиночка уже была не то. Не бередила «буйство глаз и половодье чувств», – хихикая, бормотал Арнольдыч. А смех у него был мерзкий, и я его готов был убить в тот момент. Потому что он, гад, в тот момент на Таисью пялился и глазки его не просто её провожали, а хватали, лапали и тискали. Делались влажные, светло-коричневые. Два склизких слизня. Знал я, что у него на уме. Ярко, в зримых картинах себе представлял. И, конечно же, за этими слизнями маячил не кто-нибудь, а сам, с плакатов глядящий. Равнение на средину! Чаянья взалкавшего электората, оплот, и гранат, и твердыня. Маковка пирамиды, Владисвет удалой, хренов Тутанхамон…
Но тогда я сообразил, что не прикалываются и не шутят. Настолько бредово звучало. По пристяжи этой понял, по глазёнкам их бегающим. Углевой и Доронин, и с ними неразлучный Октановский. Загнали меня в угол. Окружили, сомкнули кольцо. Арнольдыч тараторит, а эти молчат. А у самих глазки, как таракашки, – туда-сюда, туда-сюда. «Ну, ты это, давай, будь мужиком… Думаешь, мы не знаем, как ты Алину оприходовал? Молодчина!.. Мужик!.. Её оприходовать – это потрудиться надо!..» Откуда знают? Сволота… Неужели Алина им всё рассказала? Дубина я стоеросовая. Именно всё. И не потому его оседлала, что такой он раскрасавчег, а потому что дурень. Что-то вроде присяги, только в роли родины-ласточки толстозадое обло. Хотя бёдра у неё очень ещё ничего. Широки, но округлы, и сужаются к талии. Не тебя ли бросало в жар от этих крутостей? Многоопытное лоно наделяет глубоким знанием. Лономудрая провела ритуал перевода из запахов в духи, согласно приказу. Что-то вроде USB-входа в систему. Присунули новую флэшку. Осталось активизировать, нажать мышкой «вкл.». Вот они и стараются.
«Откуда? Хе-хе… Надо откуда…» А сами крепче кольцо своё смыкают. Не дёргайся, ты уже в матрице. Точно в пасти. Прихватили клыками и зажёвывают. «Да тут и делать-то ничего не надо будет. Связь on-line обеспечишь. Заодно и кинишку посмотришь… хе-хе… для взрослых… хе-хе… только потом – не болтать… никому ни-ни…» Я думал, бить начнут, или ножами садить. Саданут под сердце финский…
В натуре, якудза… Только никакая не якудза. Своё, нутряное, под спудом острожного морока, в студёной прожарке шизо и барачной мерзлоты выношенное и выстраданное. Вот и «Siberian educazione» наворочено якобы в Бендерах. Сибирское воспитание, в переводе с итальянского.
Синие мундиры, сшитые – стежок к стежку, орден к ордену, медалька к медальке – прямо по коже. Царство закона, не писаного, но наколотого, черняшкой[24 - Чёрная краска (жарг.). Для приготовления используется стоптанная подошва сапог.] по выдубленной коже. Вся летопись без утайки, ибо здесь всё тайное становится красным. Ничего в себе – всё во вне, твой дух – твоё тело, вернее то, что на нём. Via dolorosa, с древнеримского – путь скорби. С него не свернуть, даже если б помыслил. Пойман – вор, невод крепче звона кандального. Око за око, клык за клык. Око Аз. Око Всевидящее.
Арнольдыч втолковывал, а я всё не мог взять в толк. То есть, у нашего кандидата, у оплота, надёжи, твердыни, у владетельного кандидата Владисвета Цеаша, под костюмом, крахмальной сорочкой и галстуком – и всё эксклюзивных, от модных итальянских педиков, и всё за тыщи баксов, – под безукоризненным лоском, растиражированным десятками телеэфиров, десятками тысяч плакатов и постеров, календариков и календарей, настенных, настольных, карманных, и прочей полиграфической лабудой, – под всем этим глянцевым спудом таится… Узор расписной? Карта?! Подробнейшая, с прорисовкой каждого магистрального трубопровода, отводов, с реперными точками перекачивающих узлов и компрессорных станций, с отметинами газохранилищ. В общем, Обло, Система!..
