скачать книгу бесплатно
Основание – незыблемый постулат главы первой – Бытийной – основного закона, согласно которому, сотворил наш Кандидат человека по образу Своему, по образу Кандидатскому сотворил его. (Прошу занести непременные прописные буквы.) Избирательному кодексу? Не противоречит, ни коим образом, особенно в части пассивного избирательного права. Более того, по итогам разбирательства, инициированного конкурентами нашего Кандидата, было вынесено судебное решение.
В свете поступательной гармонизации нашего законодательства с юридическим полем страны-гаранта, полноправно глобализированном в домен Де-Юре, а также, что не менее значимо, в соответствии с избирательным кодексом Нистрении, Кандидат наш имеет неоспоримое право баллотироваться в начала начальников, в начатки, как есть, в гаранты Конституции. Сей непоругаемый факт был блестяще доказан в переполненном зале городского суда Парадизовска, адвокатом нашего Кандидата, знаменитым московским защитником Хернанихом Подва-Потри. Впрочем, СМИ широко освещали это резонансное действо. «Нистрянские сведения» печатали репортажи и фото, информагентство «Вести Нистрении», телевидение и «Радио-Гоогль» вели из зала суда прямые трансляции.
Доказательную базу на процессе доктор Подва-Потри построил belissimo, руководствуясь множеством неоспоримых артефактов, с привлечением фото, видеодокументов, тщательно фиксирующих многообразие ликов нашего Кандидата, начиная от византийских мозаик, изображений в фресковых катакомбах св. Калликста и древнерусской иконописи и заканчивая графическими новациями молодых церквей Азии и Океании, являющих его чернокожим, с узким разрезом глаз, или даже сидящим в позе лотоса.
Так же высокочтимому суду были предъявлены результаты многочисленных лабораторно-химических проб, в том числе, исследований Обруса, а также Туринской плащаницы, произведенных Оксфордской лабораторией и более свежего анализа, выполненного судмедэкспертами федеральной службы безопасности страны-гаранта.
Вниманию нистрянских судей, сотен зрителей и десятков журналистов, присутствовавших в судьбоносный момент блистательной адвокатской речи, были представлены авторитетнейшие выводы докторов института криминалистики федеральной службы безопасности страны-гаранта, которые с присущей им скрупулезностью воссоздали настолько физиологически точный портрет нашего Кандидата, что он не только снял все вопросы относительно существования его как личности, но и избавил его впоследствии от прохождения медицинского освидетельствования и получения медицинской справки, необходимой среди прочих документов, подаваемых вместе с подписными листами для регистрации в избирком.
Ничего сверхъестественного. Наоборот, выводы сделаны со свойственной судебной медицине натуралистической, или, я бы даже сказал, патологоанатомической сухостью стиля, которой бы позавидовали доктор Чехов. В моей памяти отчеканилось каждое слово, в гробовой тишине зала, с размеренностью метронома, озвученное хорошо поставленным адвокатским голосом:
«Беспорядочно распластавшиеся, волнистые волосы обрамляют сравнительно узкое лицо, с короткой раздвоенной бородой и усами. Правый глаз закрыт, левый слабо приоткрыт. Над левой бровью капля крови. Тонкая носовая кость перебита от удара с левой стороны. С левой стороны лицо над скулой разбито, есть следы отека. Справа от рта пятно от крови. На голове видны следы колючего венка, сплетенного не обручем, а в виде шапки. На руках – в запястьях, и на ногах сквозные раны. Правый бок пронзен, тело исполосовано ударами, судя по характеру увечий, нанесёнными римским бичом со свинцовыми шипами. Несмотря на то, что лицо несет следы ударов и кровоподтеков, оно проникнуто величием и покоем».
Нельзя не отметить, что оглашение данного описания вызвало в зале судебного заседания настоящий ажиотаж, повергнув в состояние обморока секретаря суда, нескольких слушательниц и одну тележурналистку.
Последовавшие детали лишь усилили впечатление. В частности, обнаруженные в выцветших бурых пятнах гемоглобин, билирубин и альбумин подтвердили, что впитавшиеся в полотно кляксы не что иное, как запекшаяся кровь. Кстати, зафиксированное экспертами повышенное содержание билирубина свидетельствовало о том, что наш Кандидат подвергался изуверским пыткам.
Сей факт позволил адвокату потребовать занесения в протокол тезиса о том, что в прошлый раз, во время выдвижения, хоть и вынужденного, нашего Кандидата на трон, против него и его команды применили недопустимые методы не только контрагитации, но физическое давление. Инци-инци… Набор хромосом в лейкоцитах безоговорочно констатировал мужской пол нашего Кандидата. Также была идентифицирована группа крови – IV (АВ).
Римский бич убедителен, но никто не отменял и римское право. Подтверждались свидетельские показания Павлова ученика Дионисия в пользу того, что наш Кандидат – всамделишный высочайший Виновник всего и, как водится в таких случаях, виноват без вины.
Для усугубления итогового слова маэстро адвокатуры привлёк партитуру бескрайнего корпуса извлечений из канонических текстов и сопутствующего круга апокрифов, уложений Вселенских соборов, трудов отцов церкви, искусно перемежаемых с перлами отцов юриспруденции. Подобно единовременно выстроившимся в затылок заоблачным пикам Гималаев и Анд, Пиренеев и Альп, Карпат и Кавказа, Алтая, Памира, Тяньшаня, плато Путорана шеренгой воителей духа прошла перед лицами слушателей многомудрая гряда свидетельств, в коей верховодили четверо евангелистов; свидетель иерархии тверди Дионисий Ареопагит и Евсевий Памфилов, воедино разливший исток церковной истории; преподобные Сирины – великий возделыватель лоз поэзии и экзегезы Ефрем и Исаак, утвердивший молчание таинством грядущего века, с ними – Иоанн Дамаскин, утративший руку откупщика и обретший руку поэта, и воздвигший за то во славу исцелительницы-Троеручницы чудный столп – красотой небывалое песнопение Октоиха; сладкопевцы Роман и Григорий Синаит; стяжатели добротолюбия – наставник Ефрема Евгарий Понтийский и Паисий Нямецкий, что одно время вкушал один виноград; томами томимый Фома Аквинат и благоисчислитель Кузанец; непреклонный в автожитии Аввакум и утопший в триаде эпох водолей Иоахим Флорский; преподобно поправый ненавистную распрю мира сего Сергий Радонежский.
Аргументами были приведены немотствующие доводы беднячка из Ассизи и начертанные – к некоим, вопросившим о питии – Зиновия Отенского.
Окружкой гряды было явлено богословие в красках безмолвного исихаста Андрея.
С одобрения судьи к итоговому протоколу заседания приобщено было также письмо, отправленное в адрес нашего Кандидата правителем государства Едесского Авгаром V, а также ответ, написанный данному правителю собственноручно нашим Кандидатом.
Начаток от власти, ныне наследуемый институцией президентства, мнится здесь принципиальным, особенно в свете диахронии и синхронии, абсциссы и ординаты, унификации и глобализации, прав и свобод, и в русле выше названного, ещё Флорским означенного (за что Иоахим и отгрёб по полной), снисходительного движения теократии по пути секуляризации, то бишь, демократизации институции власти.
Впоследствии эпистола властителю Едессы была использована при составлении письменного заявления нашего Кандидата в избирком, требуемого в обязательном порядке наряду с мед. справкой и другими бумагами. Совпадения с обугленной жемчужиной у Чёрного моря как раз неслучайны. Письмо хранилось как раз в рукописном отделе Одесского областного архива. Было найдено при раскопках в Корсуни, среди вещей, якобы принадлежавших Андрею Первозванному. Стоит заметить, что именно из Едессы берёт начало одиссея Обруса, длившаяся всю эру рыб и завершившаяся, по предварительным данным, на дне морском.
Факты, озвученные в суде доктором Хернанихом не без апломба, но с впечатляющей силой, воздействовали на присутствовавших в суде необоримо, особенно на женские органы зрения, коими, как известно, являются сердца представительниц слабого пола, столь чуткие, возможно, вследствие того, что они перекачивают кровь, содержащую иное, в отличие от мужчин, количество лейкоцитов.
Точно каменный град, обрушились на судей и взволнованную толпу вопиющие свидетельства и улики. Экзальтация достигла апогея, вызвав разброд и шатания, принудив представителей органов власти – чутких не столь – к мерам усмирения, однако, не в пример более мягким по сравнению с римским бичом. Люди взалкали истины, а, надо отметить, что председательствовала в суде женщина.
Совокупность упомянутых и прочих обстоятельств (в том числе, никем не предполагаемая глубина обморока секретаря суда) в некоторой степени задержала оглашение итогового решения, но, однако, не повлияла на безоговорочность окончательного предписания. Оно и стало основанием для регистрации нашего Кандидата в избиркоме.
Остался, он трудный самый, один только шаг. Воробьиный скок. Отдать голос. Конечно, не всем, но каждому. Тогда в первом туре, в дружном хоре-соборе всей твари, воспоётся осанна восторжествовавшему. Убедительная и безоговорочная, радостная глассолалия Аллилуйи. У меня на этот счёт ни капли сомнений, соответственно – ни крохи корма для пираний страха.
Вопрошал шукшинский Прокудин: «А есть ли он, вообще, в жизни?» – «Кто?» – «Праздник?» Всё равно, что, борясь с блевотворной нудотой, стёсывая резцы, до корки почти догрызть сорок тысяч клинописных табличек эпопеи «В поисках утраченного праздника» и – бац! – вдруг обнаружить: Апрель на пороге, явился, не запылился, но лёгок, лёгок на помине!
На камнях писались первые основные законы, высекая тем самым незыблемость, неподъёмность детоводных скрижалей.
Стращал дряхлый гимнописец, нарядившись в жандармский прикид Дяди Стёпы: «У-у-у!.. убудет с вас праздника непослушания!». Воистину: и дети будут господствовать!
Укрылся от света в прохладной тени собственных бейсболок-бровей прислужник десяти безбожных каганов, науськивал, чертил на песке своей костью-тростью: «В нашем детском саду без римского бича – никак!». Во саду ли, в огороде… Не ведал он, ветхий ночьми, покоривший и зло, и добро, что сроки пришли и все вышли. И закон отиде, благодать же и истина всю землю исполни. Или, всё-таки – форменное беззаконие?
Да только никакие это не сказки. Может, сказками всё это выглядит только для шестидесятников и к ним по сроку рождения и прочим причинам повременно примкнувших. Время было такое: Хрущёв – храмолом-кукурузник, де ла Серна-марксист, Леннон – no religions too[6 - И религий тоже нет (англ.).]. Словом, по-хлебниковски: вместо веры простёрлась во все концы мера. В душах дух изнищал – тот, что исполни – выветрился в прободение, устроенное Юрием Алексеичем.
Но неисповедимы и нищие духом… И марксист-герильеро осуществился в «бедненького Че», наименьшим богатством своим, обретённым в Ла-Игуэрре, едва ли не превзойдя беднячка из Ассизи. Свой, знаете ли, «Форбс» наизнанку: скупые нищие.
Ведь недаром Николай Кузанский высчитывал, что абсолютный минимум равен абсолютному максимуму. Впрочем, что есть нищета, если молчание – золото?
А мне бы – попить и, потом, искупнуться. Бултых и – день тишины безъязыкий. Вот, мол: молва, Милуешты, молчание. Чаяние умной молитвы – удачной ловитвы. Ловцу человеков ли, рыбы? Попали в такой переплёт, что в русле сочится сусло. Не ведает старче, что в неводе – чудище. Ну и мудищев! Неуд!..
А знаете ли вы, что в нистрянских сёлах называют поминки праздником? Не суть, молдаван ты, или хохол, або москаль, или былгар, поляк, гагауз, или эллин, еврей, или Скиф. Никакое не сэрбэтоаре. По-русски именно: праздник.
Затея с походом принадлежала Ормо. На подручных тягловых микроавтобусах подняться до самой северной маковки Нистрении – каменской Грушки, и оттуда на маленьких плотах, вниз по реке, сквозь бури, дождь и грозы. По пути останавливаться в прибрежных сёлах, углубляться в глубь суши, в города заходить при крайней необходимости.
Днестровская гладь лениво лоснится в лучах солнца. Днестр остр, он сочится, как тук с жирных кусков, взятых от самой шеи земли, нанизанных на шампур русла и поставленных на мангал полдневного марева. Скользишь по зеленому телу воды, над разинутым зевом пучины, настолько глубоким, что видны красноватые блики адова пламени на стенках блестящих ненасытной, чудовищной глотки…
Согласитесь, заманчивая картина, рождающая, особенно натощак, слюноток и волнительную пустоту в животе. Ведь и прах, напоенный живительной влагой мысли, обретает силу гомункула. Так и выходка Ормо с водным походом наполнила нищие зноем облатки телес огородников прохладным муссоном Атлантики.
Речки Окна и Каменка вливаются в Днестр, мглисто-зелёный балаур ползёт в черноморово логово, потом: сероводородный мордор, Дарданеллы, Патмос, лазурь и столбы Геркулеса в виссоне муссонов. А дальше… Окна течёт в океан.
Великие цели сплачивают и рождают равновеликие намерения. По замыслу Ормо, по ходу следования нам надлежало творить предвыборную агитацию, плюс к тому стричь виноград, помогать по пути всем нуждающимся нистрянцам, совмещая тимуровский подвиг с повсеместным забором проб виноматериалов автохтонных сортов, проведением органолептического анализа и исследования физико-химических свойств забродившего сусла.
Кузя, одержимый духом противоречия, сразу же заартачился, заявил, что мешать политтехнологии и энологию в одну бочку нецелесообразно, и что нельзя объять необъятное. В товариществе он вёл бухгалтерию. Конечно же, касса наличествовала.
Кузин скепсис тут же не разделил Агафон, одержимый духом противоречия Кузе. В СВТ «Огород» он числился секретарём и вёл протоколы собраний.
Белые одежды дозволялись в товариществе лишь этим двоим, ибо оба были кандидатами: Кузя – физико-математических, а Агафон – филологических наук. Ибо оба были служители: один – Слова, другой – Числа, словно реинкарнации двух воюющих войск, этакие один на один – богатырь-схимонах Александр Пересвет и непобедимый мастер школы «бонч-бо» Мурза Челубей. Сойдясь, вмиг начинали спорить, по поводу и без, не говоря о собраниях товарищества, где гвоздём повестки дня всегда значилась дуэль между двумя непримиримейшими.
Вот и на Кузин коммент Агафон с жаром возразил, что ни один учебник алгебры не запрещает объединять предвыборный марафон и исследовательскую экспедицию. Наоборот, всё богатейшее собрание исторических и литературных примеров походов – ахейцев за Еленой и аргонавтов – за руном, скитания одиссеевы и Энея, второго – в переложении Вергилия и Котляревского, а потом – первого и Алигьери, в переложении второго, экспедиции Искандера и крестоносцев, русские хождения за три моря и по мукам, наконец, новейшие психоделические трипы Охотника Томпсона и Венички Ерофеева – в подавляющем большинстве своём руководствуются идеей начатка, то есть, верховной власти, не избегая при этом насущной, разносольнейшей в ассортименте исследовательской деятельности.
– Да да Винчи еще говорил: «Нельзя хотеть невозможного!», – гулко стращал счетовод великой тенью титана Возрождения.
– А вот Хлебников говорил с точностью до наоборот: «Хоти невозможного!», – с места в карьер, с пафосом парировал секретарь.
Кузя в ответ заявил, что слоганы дебилов ему не указ, Агафон в накладе не остался и заявил, что ему, соответственно, не указ слоганы итальянских извращенцев. Кузя, не согласившись с доводом оппонента, заехал Агафону в ухо, тот тут же двинул счетоводу по сопатке. И понеслось: сойдясь в рукопашной, кандидаты нещадно друг дружку тузили и валяли в пыли, превращая крахмальную белизну своих рубашек в бурые лоскуты…
Ормо их разнял… Как щенят, растащил, хотя оба были немаленькие дяденьки: счетовод сухопарый, но жилистый, маслатый, а секретарь до похода, вообще, склонен был к полноте.
За загривки их держит, точно отряхивает, и терпеливо так урезонивает, что первый, мол, не был дебилом, а второй – извращенцем. И произносит это так, словно виделся с обоими время назад. Его голосу, вообще, была свойственна непререкаемая убедительность. Что-то неуловимое в тембре. Говорил он не то чтобы мало, а скупо… Озвучивал факты. Или «да-да, нет-нет». В любом случае, спорить с Ормо желания не возникало. Вот и тогда слова Ормо были восприняты, как свершившееся.
– Не о чем спорить… – молвил Ормо. – «Нельзя хотеть невозможного» – то самое, что и «Хоти невозможного».
– Короче, полный палиндром!.. – выдохнул Агафон, отряхивая безнадёжно испачканную одежду.
Неистовые ревнители уже стояли на ногах, как нашкодившие третьеклассники перед директором школы.
– Палиндром? – переспросил Заруба.
– Ага… Наоборот… – угукнул Агафон.
– Аргентина манит негра, – как бы поясняя, сказал ерунду Кузя.
– Аргентина манила Гевару, – мечтательно произнес Южный Юй.
– Гевару она исторгла, – жестко отрезала Вара.
– Не бывает пророк без чести, кроме как в отечестве своём, – с расстановкой продекламировал Паромыч.
Фамилия его была Корогварь, а Паромыч – прозвище. Или отчество? Одним словом, и честь, и отечество.
– Кроме как в отечестве своём. И у сродников своих… – вторя, дополнил Ормо.
– Гевару, – говорит, – манила апельсиновая роща, укрытая в боливийской сельве Ньянкауасу. «Ньянкауасу» – водный источник, в переводе с языка индейцев гуарани.
– Да, он очень хотел пить, – в унисон ему жарко согласилась Вара. – И никакой напиток не мог утолить его жажды. Ни кубинский ром, ни русская водка, ни парагвайский матэ.
– Эх, надо было пошукать команданте в нистрянских подвалах… – отозвался Паромыч.
– Искал питья, потому и шёл к источнику, – закончила Вара.
– Ага… Там и нашел, что искал… – пробурчала Белка.
На самом деле имя её было Лида, но все её звали Белочкой или Белкой, и не только из-за фамилии – Белочинская, но и потому, что не дай Бог её было поймать. Выяснилось это позже, а тогда уточнялись тонкости филологии.
– Палиндром – это когда доходишь до цели, а потом успеваешь вернуться обратно, – упорствовал Агафон.
А потом произнёс примирительно:
– Лилипут сома на мосту пилил.
– Сома?
Ормо нахмурился и пробурчал что-то. Тихо. Но я, бывший ближе, успел разобрать. «Огород – дорого», – вот что за ересь он пробурчал!
– В Астрахани, в устье Волги, жил до революции один купец, – вещал Агафон, уже громче. – Продавал чёрную икру и покупал картины. Пути нерестилища привели «Мадонну» работы Леонардо в устье самой длинной реки в Европе.
– Вспомнил!.. – обрадовался после паузы секретарь, как мальчишка. – «Мадонна с цветком», прозванием Астраханская!.. О ней Хлебников написал.
– И что же он писал? – с любопытством спросила Вара.
– Что в маленьких, родных городках Италии такие картины хранят как единственный глаз.
– Как зеницу ока… – сумничал счетовод.
– Ещё он писал о тёплом, золотистом пухе, которым обрастают со временем картины старых мастеров, – развил Агафон.
Кузан не отставал:
– Иконы и тут основательнее. Обрастают золотыми окладами да драгоценными каменьями…
Вновь затевавшийся спор прекратил Ормо:
– Ну, вот и выходит… – выдохнул он, заставив себя улыбнуться. – «Нельзя хотеть невозможного» и «Хоти невозможного» – это одно и то же…
Возможность равна невозможности?.. Собрание и так донельзя взбудоражилось выяснением отношений между кандидатами, а тут, от тождественного столкновения молота и наковальни, головы наполнило гулом и звоном и повело по кругу. Слов председателя никто не понял. Начали спрашивать, требовать разъяснений. Но Ормо окончательно умолк. Он оставался нем, как рыба, и чем дольше он упорствовал, тем сильнее становился галдёж, перерастая в непролазную глассолалию.
Голоса… Как тогда, в Окнице, на празднике, в лучах солнца, сползающего по грани Моисеева кургана. Каменистые скаты окрестных сопок образуют треугольники с черепичными крышами времянки и дома. Они, становясь всё червоннее, пересекаются под прямым углом, превращаются в катеты, гипотенузы которых затеряны где-то в заполненной закатным золотом синеве.
Столы, накрытые прямо во дворе, составлены буквой «П». Буква – заглавная, прописная настолько, чтобы вместить всех собравшихся на праздник. Сорокадневные поминки справляют по матери хозяина дома. Старушка едва не дожила до своего девяностолетия. Проводить в последний путь душу Домны собралось чуть ли не всё село, тесно переплетённое узами кровного и духовного родства – «нямурь»[7 - Неам (молд.) – сродник. Неамул оменеск (молд.) – род человеческий.], как они себя называют. Двоюродные, троюродные и прочеюродные, фины и нанашулы[8 - Фин (молд.) – крестник. Наш (молд.) – крёстный.], разбавленные седьмой водой на киселе не только по окрестностям, но и по ближним и дальним сёлам и городам. Приехали и не поспевшие к похоронам бабы Домки правнуки и правнучки из тридевятых мест: Триест, Лиссабон, Нижневартовск, Москва.
Перекладина буквы образует президиум, за которым, возле батюшки и хозяина, посажены Ормо и Вара. Не в том смысле, что наша пассионарная – Ормина пассия, но… Ормо одесную от батюшки, а Вара – ошую. Виночерпии движутся посолонь, вдоль подковы, дочерчивая окружность. На разлив поставлена молодежь. Я в их числе, большой фарфоровой чашкой черпаю из ведра темно-красную, венозную кровь и наполняю стаканы гостей и хозяев. Стакан по-молдавски – пахар, а чашку у меня в руках хозяйка и хозяин называют кана[9 - Канэ (молд.) – чашка, кружка.].
Я стремительно осваиваю молдавский: то и дело прикладываюсь к кане, и с каждым глотком мой язык развязывается всё более в унисон с лимба ноастрэ[10 - Лимба ноастрэ (молд.) – Наш язык.], одним из трёх государственных языков. Хозяйка, тётя Вера, такая же безутешная и бодрая, как и её муж, суетливо хлопочет между летней кухней и поминальным столом. «Ту ешть бэят бун…», – обращаясь ко мне, успевает похвалить она. Я всё понимаю и отвечаю: «Мулцумеск… доамна Вера».
«Фачем праздник…», – вздыхая, говорит хозяйка. Она добавляет, что я похож на её младшего сына. Ионел, единственный из четверых её детей, не смог приехать ни на похороны, ни на поминки бабушки Домки. Он сидит в итальянской тюрьме. «Ши, де фапт, ел ера непот фаворит буника Домка[11 - А ведь он был любимым внуком бабушки Домки (молд.).]», – говорит тётя Вера. Смахнув слезу и вздохнув, она торопливо уходит в кухню.
Я всё понимаю и тут же вспоминаю Агафона. Во время пешего перехода Кузьмин – Хрустовая, карабкаясь вверх по склону, тот принялся разглагольствовать о горе Геликон, о волшебном источнике Иппокрене, описанных в «Метаморфозах» Овидия. Каждый испивший его темно-фиалковой влаги обретал поэтический дар. А вдруг плещущая в ведре плечистая краска[12 - Краскэ ку умэрь – краска с плечами (нистрянск.). Бытующее в нистрянских сёлах название сортов винограда, гроздья которых отличаются широким, «плечистым» основанием и дают интенсивно окрашенное вино.] разбудила во мне дух Эминеску?
Агафона теперь не узнать. Еще час назад он изображал израненного партизана, водруженного со своими, истертыми в кровь конечностями, на каруцу дяди Миши. А тут налицо форменное перерождение: слова сыплются из него, как из рога изобилия, и этот брандспойт красноречия однонаправлен.
Напротив секретаря посажена черноглазая Антонелла – правнучка усопшей, приехавшая из солнечной Италии. Cредиземноморский шоколад золотит нежную кожу её красивого лица, обнаженных по плечи рук. Траурная гепюровая ленточка изящно обуздывает ниспадающее струение черных волос. Она застенчиво молчит и вслушивается с любопытством иностранки, внимательно вглядываясь в Агафона бездонно распахнутыми из черных ресниц-опахал, томными очами.
Я наполняю агафонов стакан, потом наливаю Антонелле. Чёрный огонь высверкивает из опахал, и я шепчу секретарю, что слушательница вряд ли его понимает. Глаза секретаря застит бордовый туман, они стекленеют, как у загипнотизированного кролика. Он отмахивается от меня, как от мухи. Он заворожен смешливой игрой золотисто-смоляного сияния.
Агафон пропал. Он зовёт её «Тоамноокая»[13 - Тоамна (молд.) – осень.]. Его заплетающийся язык бормочет о волшебных дифтонгах, обладающих властью гипноза, подобно линзам из очков Гоголя или Леннона. Потом секретарь начинает нести несусветную чушь о крито-микенской зыбке, в которой, на волнах Средиземного моря, укачивалось человечество, об укрытом на острове Буяне запутанном лабиринте, где легко заблудиться не только красавице, но и чудовищу, и о том, что в итоге прекраснейшей всё равно суждено спасение и она выйдет из пены на поверженный ниц лазурный берег.
«Ты право, пьяное чудовище!.. Это всё она – тоамноокая… оковала мне сердце, что твою дубовую бочку – стальными обручами…» – обращаясь почему-то в мою сторону, сокрушенно икает секретарь.
С каждым погружением чашки в чернила уровень падает, оставляя по эмалированной стенке ведра очередной ободок бордово-сиреневой, в разводах, ватерлинии, или точнее, вайнлинии. Нарезной лесенкой чернильные кольца сходятся книзу, как на спиле ствола вековой сосны. Их бурые штрихи с вечнозелеными кронами сплошь покрывают окрестные склоны.
Где-то там, на южном склоне горы, в сосновой чаще, сокрыта пещера с тайными письменами – Монастырище. Именно это место и древний скит, вырубленный в известняковом склоне при царе Горохе, являются главной целью нашего визита в Окницу. Об этом еще в Хрустовой, как бы по секрету, сообщает Агафон. На то он и секретарь, чтобы не хранить секреты. Об этом он якобы узнал от Вары, а та – непосредственно от Ормо.
Теперь я стараюсь при каждой возможности исподволь наблюдать за нашим председателем. Вот он поднимает наполненный венозной кровью стакан, внимательно слушая поминальные слова батюшки об усопшей. Вот произносится «вешникэ поменире»[14 - Вечная память (молд.).]. Ормо в один глоток до дна осушает граненый стаканчик, полный кровавых отсветов, и возобновляет прерванную с батюшкой беседу. Я черпаю из ведра, наливая в пустые стаканы, краем уха улавливая их диалог. Говорит батюшка, по-молдавски, а Ормо кивает, то и дело вставляя одно или два предложения. Разобрать на слух сложно, но вроде речь идёт о Димитрии Солунском. В честь святого в селе построена церковь и справляется храмовый праздник. Это сэрбэтоаре слышу несколько раз. Выясняется, что «Огород» окажет финансовую поддержку в проведении престольного праздника села, или, как здесь говорят – храма.
В моем затуманенном мозгу возникает ощущение, что главной, не афишируемой целю нашего похода является устроение и участие во всевозможных праздниках. И неважно, поминки это, храм села или концерт в поддержку нашего Кандидата. И вся эта затея с блужданием по сопкам и тимуровской чисткой, и петля в Окницу через Хрустовую – никакая не случайность, а заранее выношенная нашим председателем затея.
И какую добычу намеревается захлестнуть этим лассо ковбой Ормо? Неужели можно поверить россказням про тайные письмена, начертанные на скалах кресты и предвыборную агитацию? И почему молодчики Цеаша подстерегают нас на подходах к Каменке, с намерениями самыми серьезными. Что ещё за герилья вперемешку с занимательным краеведением и политтехнологиями? Прав был счетовод, не ожидая от похода ничего доброго.
Решение идти пешком из Кузьмина в Окницу принял Ормо. Причиной тому послужил ряд событий, внешне между собой не связанных. Во-первых, вода. Воду мы хотели набрать ещё в Грушке, после того как собрали и спустили в Днестр оба наших плота и провели торжественный сход с участием местных. Посвятили его началу сплава и открытию грушкинского отделения садово-виноградного товарищества «Огород».
Грушкинцы внимали с интересом, задавали вопросы, переспрашивали. Особенно оживились, узнав, что в «Огороде», в отличие от остальных обществ и товариществ, членские взносы не собирают, а раздают. По итогам схода к принесенной из школы парте выстроилась длиннющая очередь желающих.
За партой сидели Агафон вместе с Варой, составляли списки неофитов товарищества, а Кузя выдавал им подъемные взносы. Тут же, среди бумаг, стоял запотевший графин, наполненный тягучей, янтарно-рубиновой Ноа, или Ногой, как назвал своё вино радушно-рачительный Яков.
– Пейте, пейте, пока холодненькое, пока из погреба, – приговаривал руководитель грушкинского отделения садоводов и виноградарей, только что утвержденный открытым голосованием на альтернативной основе.
Плюс к графину, под парту, он и его земляки выставили еще батарею из шести полуторалитровых пластмассовых бутылок с различными образцами виноматериалов собственноручного изготовления. Запасы воды посоветовали сделать в Кузьмине, разъяснили, что в Грушке вода для питья слишком тяжелая – если кипятить, образуется толстый слой известкового осадка. И для полива не годится: чернозём со временем выдавливает из себя ту же самую извёстку, делается белым, словно солью покрытым. «Карбонат кальция разлагается на углекислый газ и основания…», – будто бы размышляя, произносит Ормо.
Он прямо здесь, возле парты, в присутствии Якова и других грушкинцев, даёт Варе поручение изучить вопрос приобретения товариществом для села Грушка гидронасосов, с попутной установкой на них специальных фильтров, умягчающих воду. Тонкие пальцы Вары со стенографической быстротою мелькают по клаве ноутбука, тут же, на глазах изумленных селян, преобразуя распоряжение председателя в вордовский файл. В мою душу, трамбуемую потихоньку янтарно-тяжёленькой Ноа, закрадываются сомнения.
С водой решено по совету Якова и сотоварищей. Спускаемся на плотах до Кузьмина. Там ситуация повторяется. Сход еще более многочисленный и дискуссионный. Желающих записаться в грядки «Огорода» еще больше, а тут ещё Ормо берёт слово и озвучивает нечто, похожее больше на предвыборный лозунг. Он говорит: «Время собирать камни еще придёт. Сейчас время – камни разбрасывать!». Брошенный им клич получает неожиданно горячий отклик. Пожилой кузьминец, сплюнув в каменистый грунт, провозглашает: «Булыжник – оружие пролетария… А у крестьян орудий этих – навалом. На то мы и каменские! На то мы и Родина Иона Солтыса!».
