ФБ

скачать книгу бесплатно


посмеивались, то чаще всего незло. Слишком уж не располагала она к агрессии извне -

морщинистая, подслеповатая, беспомощная. Она никогда не чинила нам подлянок, не занижала

оценки. Однажды Галь-Валь ударилась на уроке в воспоминания. Поначалу на это никто особо не

обратил внимания. Но очень быстро в классе наступила абсолютная тишина. Лично я никогда в

жизни не слышала больше такой тишины. Галь-Валь рассказывала нам про блокаду: «Сначала

было холодно, а потом стало тепло – и я заснула рядом с мамой. И знаете, ребятки, такие хорошие

сны мне снились, прямо хоть и не просыпайся вовсе! Все вокруг в цветах – желтых, красных,

фиолетовых… Солнышко светит, тепло-тепло…» И, по всей вероятности, скоро, совсем скоро

осталась бы малая девчушка в своих цветных снах дожидаться Второго Пришествия. Но тут в лицо

ударил резкий луч фонаря. Снова стало холодно. И глухой, простуженный голос произнес откуда-

то сверху: «Здесь два…» Это заявилась санитарная бригада, собиравшая по ленинградским

квартирам трупы. Галочка что есть силы зажмурила глаза и прижалась к матери, чтобы согреться,

но та была еще холоднее, чем воздух в комнате. Ее невольное движение не укрылось от

незваных гостей. Тот же хриплый голос поправился: «Один! Девочка жива…» Девочку быстро

оторвали от мертвой матери, эвакуировали из осажденного города и поместили в детский дом

где-то под Вологдой. «И там меня удочерила учительница, – улыбка слегка трогает старческие

губы Галь-Валь. – У нее муж на фронте погиб, своих детишек не было, а я –то неприглядная,

прозрачная совсем ходила, уж не знаю, чем я ей приглянулась…» Галь-Валь еще долго

рассказывает нам, какие неприятности она доставляла своей приемной матери, едва-едва войдя

в полосу переходного возраста. Наотрез отказывалась называть удочерительницу мамой. Убегала

из дома. Грубила, срывалась на крик (глядя на Галь-Валь, даже на нас, окраинных обормотов,

никогда не повышавшую голос, в это невозможно было поверить). Несколько раз соседи видели

девчонку с сигаретой, сигарету отбирали, притаскивали за шиворот к матери. «И вот однажды

мама моя сказала: «Ну давай с тобой поговорим по-человечески! И с тех пор я совсем другая

стала…» О чем уж там «по-человечески» говорили одинаково измочаленные войной женщина и

ее приемная дочка, я не знаю. Хотя Галь-Валь, наверное, рассказывала и об этом, просто я

забыла. Но думаю, что доброту, порядочность, любовь к нам – шпанистым, изначально любовью

обделенным – Галь-Валь переняла именно у той солдатской вдовы, удочерившей в войну

чужую прозрачную девочку – ленинградку. Ведь все в мире имеет причину и следствие – это даже

мы в свои невеликие годы понимали чётко.

Я считаю учителей самыми счастливыми и удачливыми людьми в мире. Любых учителей. А своих

– особенно. Им была отмерена не одна жизнь, а тысяча жизней. Они перебрасывали себя через

собственную смерть так же легко, как я подростком перебрасывала мяч через волейбольную

сетку. Они – выиграли сражение, дав всем – и чужим, и близким – фору в сто очков. Они не

догадывались только об одном: потенциальным победителям в этом мире всегда приходится

труднее, чем побежденным. Зато победителей как будто бы не судят. Я точно знаю – не судят.

РТУТЬ

Люся и Таня Когутенко с Восточной Украины, а, может быть, с Западной… Вас разыскивает

девочка Оля из Филатовской больницы, разыскивает давно и безрезультатно – с самого

начала войны.

Сначала все думали, что это корь. Поднялась высоченная температура, тело покрылось

гнойниками, веки почти не поднимались, как у Вия из страшной сказки. Потом увезли в

Морозовскую больницу и там долго закалывали антибиотиками. Сначала стало лучше, потом –

опять хуже. Прошел еще месяц. Уже не было сил подниматься, есть, даже переворачиваться на

другой бок. Тогда вспомнили о том, что вроде бы в пионерлагере летом лечили какой-то ртутной

мазью и взяли анализ крови на ртуть. Анализ показал ртутное отравление – запущенное, из тех,

что укладывает здоровых и крепких детей в ящики, обитые атласом и шелковыми лентами. Опять

приехала «Скорая», еще одна «Скорая». Так я очутилась в реанимации Филатовской детской

больницы. Мне уже ничего не светило – все это понимали, кроме меня. Дети вообще не

догадываются о таких вещах – в этом еще одна прелесть детства. Отделение было из «тяжелых»,

умирали в нем часто. Как-то на моих глазах умер трехлетний пацан – играл дома в больницу и

наглотался таблеток. Я заснула, когда над операционным столом зажглась эта ужасная синяя

лампа, а, проснувшись, слегка удивилась, что кроватка с прутьями рядом со мной пуста. Лампа

была выключена, в реанимационном зале полутемно и тихо. «Куда они его дели?» Я приподняла

голову и увидела на операционном столе очертания коричневых ребячьих ног. «Офигели что ли?»

Он же проснется и свалится…» Пришли смеющиеся медсестры, завернули пацаненка с головой в

одеяло, потом еще в клеенку, утащили куда-то, а наутро я познакомилась с Люсей. Я открыла

глаза – и увидела прямо над собой темные внимательные глаза незнакомой девочки. Девочка

тряхнула головой – и в глазах моих запорхали светло-коричневые мотыльки. «Снится…» -

подумала я и вновь зажмурилась. Горячая ладошка погладила мою щёку. «Тебя как зовут? –

спросил девчачий голос. Я вздрогнула и совершенно отчетливо увидела перед собой девочку лет

двенадцати – смуглую, очень живую, в красном халатике, смешно пахнущую ирисками. Она

сощурила слегка раскосые глаза на спинку моей кровати – там была прикреплена бирка с именем

и диагнозом. – Значит, Оля?» «Значит, Оля!» – повторила я ее слова. «Люся! – раздался позади

резкий голос медсестры, – А ну-ка марш отсюда!» С тех пор я лежала, повернув голову к входной

двери. Я ждала Люсю. Но в дверь входили и выходили врачи и медсестры, вносили и выносили

новых ребят – малышей, отравившихся таблетками, или юных самоубийц, не поладивших с

родителями, а то и решивших свести счеты с жизнью из-за несчастной любви. Обычно на другой

день всех их переводили в общую палату – всех, кроме меня. Однажды привезли грудную девочку

– и я удивилась, почему про таких вот маленьких говорят «кукла». Девочка была совсем не

похожа на кукол – вся красненькая, с жесткими черными волосиками и почти незаметными

щелочками глаз она все время плакала. Я слушала ее плач – и думала о Люсе. Внезапно я увидела

ее – Люся, милая Люся, заглянула на секунду, но смотрела вовсе не на меня, а на этого дурацкого

пупса. «Он плачет, а ты лежишь…» – произнесла Люся, как мне показалось, с заметной укоризной.

И исчезла снова. Теперь я, кажется, поняла, что мне нужно делать, чтобы заслужить ее дружбу. И

просто не могла дождаться, пока малышка снова заплачет. Долго ждать не пришлось. Я поспешно

поднялась, оттолкнулась от кровати – и тут же рухнула: ноги, отвыкшие за несколько недель от