Кино и немцы

По вечерам, после ужина, я залегал с книгой. А тётка Таисья, обычно, сидела за вязаньем. Была она женщиной сурового нрава. Если что-то вызывало её гнев, могла так запустить «по матушке», что и полудикие местные мужики вздрагивали от страха. При Сталине отсидела Таисья два срока. Первый, после ареста мужа – командира РККА, который попал под репрессии вместе со своим прямым начальником маршалом Блюхером. Того, как известно, расстреляли, а полковник Нестеров, выпускник Военной академии, в первые дни войны, был по его просьбе выпущен из Дальлага, чтобы в высоком звании «рядового» смыть кровью свою «вину» перед Родиной. Вскоре и погиб.

Второй раз села тётка Таисья уже после войны, по какой-то экономической статье, за растрату, которую совершил главный бухгалтер предприятия, на котором она работала тоже бухгалтером.  Два срока не сломали её, но и не сделали мягче характером, как вы понимаете. Пару раз нарвавшись, я лишний раз тётку расспросами не беспокоил, благо, что интересных книг у неё было много – остались от двух сыновей, которых она смогла вырастить достойными людьми, несмотря на тяжёлые жизненные испытания.

Иногда, по вечерам, заходил к ней на чаёк с вареньем сосед  – по-библейски красивый и величественный дед с волнистой белой бородой до пупа. Они пили чай и тихо беседовали о чем-то своём. Дед частенько прерывал беседу молитвами и истово крестился на тёмную икону, что висела в красном углу просторной горницы. Дед этот считался местной знаменитостью – лечил всю округу травами, был искусным костоправом, мог даже роды принять. Всё это для здешнего захолустья, где даже медпункт отсутствовал,  было просто спасением. Никто и никогда не слышал от него матерных или просто грубых слов. Серые глаза его лучились добротой и готовностью помочь любому, кто попал в трудное или опасное положение. Даже самый последний и презираемый всеми алкаш мог найти в доме деда помощь, еду и пристанище.

Как-то дед пришёл к тётке очень расстроенным. Навострив ухо, я узнал, что к нему на двор повадилась самка рыси. И когда она пыталась стащить порося из свинарника, дед застрелил её. Осматривая труп неудачливой воровки, он обнаружил, что соски у рыси сочатся молоком, и очень расстроился, что её детки пропадут без матери. Несколько дней искал он по тайге маленьких рысят, но так и не нашёл. Дед казнил себя за это, а тётка его жалела. В разговорах с ней, диковинный дед частенько тяжело вздыхал и говорил, что скоро призовёт его Господь и как он боится помирать, потому что Господь его не простит, и он непременно попадёт в ад на вечные муки. Раздираемый любопытством, я как-то не удержался и спросил тётку, почему такой праведник боится попасть в ад? Тётка рявкнула на меня, по своему обыкновению, и больше я не лез к ней с расспросами.

Лето катилось к закату. Скоро за мной должен был приехать отец. В эти самые последние дни моего гостеванья, тётка Таисья, что называется – отпустила вожжи, стала необычайно тихой и доброй. Всё старалась меня угостить чем-нибудь вкусным. Пару раз даже по голове погладила. За её суровым характером стала проглядывать обычная Русская Женщина, в величии и доброте которой, кроется большая часть той силы, что и позволяет российскому народу не только самому выживать в тяжелейших испытаниях, но и сохранять в себе отзывчивую на чужую боль душу.

Приехал отец. С жадностью горожанина принялся добывать малину вёдрами, от которой на окрестных полянах просто алело в глазах. Все полки на кухне тётки заняли банки с малиновым вареньем. И вот, в самый последний день, тётка усадила меня одного за стол и сказала, глядя на меня с тихой печалью в глазах: «Ты всё хотел узнать про деда Михея, почему он смерти боится? Так вот, не смерти он боится, а суда Божьего. Он всю войну прошёл и лез в самое пекло, а ни одной раны серьёзной так и не получил. Ты сегодня уедешь. Я старая уже, а Михею и вовсе уже под девяносто – нас, наверное, больше и не увидишь никогда. Так вот, слушай. В тридцатые ещё годы, пошёл Михей с двумя товарищами по тайге золото искать. Пробродили всё лето и осень. Заплутали. Посёлков то тогда совсем мало было в этих краях. Припас у них вышел. Морозы начались. В общем, оголодали они страшно и в муке голодной, Михей с товарищем сговорились, и убили третьего. А потом и съели его. Выжили. Вышли к жилью. Про товарища сказали, что в тайге сгинул. Обычное дело. В войну второй погиб, а Михей всю прошёл. Сам смерти искал, геройствовал. Пришёл с войны весь в орденах – медалях. Стал людей лечить, всем помогать, да молиться день и ночь. Вот так и прожил всю жизнь, всего себя людям и Богу отдавая. А теперь помирать боится. Ведь это смертный грех – человека, себе подобного, съесть. Вот так вот!»

Тётка закончила свой рассказ, долго смотрела в окно, потом перекрестилась на тёмную икону в углу и что-то зашептала. В моей подростковой голове это потом долго не могло улечься на свою полочку. «Как же так?! – думал я – Один из самых светлых, добрых, красивых и праведных людей, которых я видел в своей ещё недолгой жизни и вдруг – людоед?!» Честно говоря, это и до сих пор не нашло законного места в моей памяти и оценки своей не нашло. И осуждать деда Михея я до сих пор не смог себе позволить. Да и нет у меня такого права. Слишком трудные задачи порой ставит перед нами Всевышний…

Дядя Яша

В  семьдесят пятом, наша семья переехала из Астрахани в Забайкалье. Небольшой городок был «закрытым» – не обозначался даже на картах, а население почти полностью работало на горно-обогатительном комбинате, производящем жутко засекреченное сырьё для нашей оборонной промышленности.

Министерство обороны обеспечивало на всей территории городка и в окрестностях особый режим бытия. Местная милиция, например, не подчинялась ни районному, ни даже областному начальству, а непосредственно была – в московском управлении. В общем, довольно интересное было местечко, и люди в нём жили интересные.

Мне, двенадцатилетнему мальчишке, после Астрахани с её ласковой Волгой, жарким летом, степями и полупустыней Баскунчак, близким Каспием, на котором всю свою жизнь капитанил на рыболовном сейнере мой дед, всё здесь, в Забайкалье, казалось совершенно необычным, новым, как будто я попал в другую страну. Даже говорили здесь по-другому.

Местный диалект и обычаи поначалу даже несколько пугали меня. Как-то мама послала меня с небольшим поручением к своим знакомым. Открыв дверь на мой звонок, хозяйка – женщина лет сорока, крепко сбитая, очень смуглая, темноглазая, некоторое время пристально вглядывалась в меня, а потом вдруг зычно и быстро заговорила, ошеломив меня эмоциональным напором и смыслом слов: «Андрюшка! Фу! Какой ты страшнОй! Тьфу на тебя! Сестрёнка то твоя Лариса – бравенька! А ты страшнОй! Ну, проходи, проходи давай! Ты вот туто-ка иди, – мы полы красим. Вот посюда иди, где газетки то лежат!» Совершенно потерянный, я, не зная на что решиться, стоял на пороге и переживал обиду. Хозяйка, уже успевшая сбегать в дальнюю комнату квартиры, вернулась и «добила» меня: «Ну, паря, бедаааа! Ты пошто не проходишь? Озундуглел чо ли?» Всё ещё не пришедшему в себя, мне вручили свёрток с чем-то лёгким и хрустящим внутри. Напоследок, хозяйка ещё оглядела меня своими бойкими глазами с головы до ног, коротко хохотнула: «Ну, ты чудной какой, паря!» и захлопнула дверь.

Мама объяснила мне, что её знакомая вовсе не хотела меня обидеть, и что это местный обычай, так говорить и плевать, чтобы не сглазить впервые увиденного чужого ребёнка. Но я ещё некоторое время переживал и избегал встреч с маминой знакомой. Слова местного диалекта, иногда старорусские, иной раз – бурятские или эвенкийские, а то и вовсе какие-то фантастические, непонятного происхождения, поначалу частенько ставили меня в тупик. Местные прозвища: старик Пичикчи, Тэрэрэ, Быволя – звучали как имена персонажей из приключенческого романа. «Почему его зовут Пичикчи?» – спрашивал я у мамы – местной уроженки. «Ну, Пичикчи и Пичикчи! Прозвали люди!» – отвечала она, не вдаваясь в этимологические подробности. Однако, со временем, я привык и к местным диковинным прозвищам и к необычным словам, а некоторые даже стал использовать в своей повседневной речи.  Мягкое, округлое и даже тёплое сибирское словечко «пошто», употребляемое в качестве вопроса. «Ты пошто девушку обидел?» Или вот в таком  и вовсе забавном варианте: «Ты пошто мне стока мяса то наэтовала? Ты отэтывай маненько – мне стока не съисть!»  Общеказацкое слово «братка» можно сказать не всякому человеку, а только очень близкому, которому полностью доверяешь, и тайну, и спину прикрыть в бою.

С ещё чистой, незаполненной особыми событиями памятью, я впитывал новые впечатления, с той ненасытностью,  что так свойственна детству и ранней юности. Первые четыре забайкальских года мы жили в однокомнатной квартирке, которая осталась нам по наследству от бабушки, в двухэтажном доме, на шестнадцать квартир.

Одними из наших новых соседей оказалась семья Кривовяз. Люди выпивающие, очень шумные, они постоянно доставали всех своими разборками, которые делали достоянием гласности, каждый раз, во время очередного скандала, настежь открывая дверь своей квартиры. Тётя Шура, узурпировавшая место главы семейства, высокая, костлявая, обладавшая сильным, хриплым от постоянного курения «Беломора» и употребления водки голосом женщина лет пятидесяти, казалось – наслаждалась своими театральными импровизациями семейных скандалов. Кто знает – попади она в свои лучшие годы на театральные подмостки, может быть, и оказалась бы известной актрисой для характерных ролей.

Соседи, уже давно притерпевшиеся к постоянным выступлениям семейства Кривовяз, называли их в шутку «Песняры», именем очень популярного в те годы белорусского ансамбля. Тётя Шура работала на заправочной станции и называла себя «королева бензоколонки». Вероятно, в молодости она была не лишена некоторого обаяния, жалкие остатки которого старалась сохранить, собираясь на работу. «Яшка, гад!» – обычное обращение тёти Шуры к своему мужу, худенькому мужику, в старенькой тельняшке, с высушенными временем худыми руками в блатных наколках. Тихий, почти незаметный, с неизменной зажёванной беломориной в уголке рта, вечным часовым сидящий на лавочке, в палисаднике у подъезда, дядя Яша вызывал у меня щемящее чувство жалости, как впрочем, и у многих других жильцов нашего дома.

Итак, раннее утро. Воробышки только начинают свою весёлую возню на старом тополе, стоящем во дворе. Умытый тихим ночным дождём мир только начинает согреваться на летнем солнышке. И вдруг, хриплый вопль, пронизывающий всю эту идиллию, от земли до самого вздрогнувшего неба: «Яшка – гад!!! Где мои титьки?! Я вчера в тебя бросила!» Тётя Шура собирается на работу. Пережившая когда-то рак груди и по этой причине лишившаяся своих грудей «королева бензоколонки», носила вместо них мешочки с песком. Все соседи проснулись и вынуждены выслушать весь монолог тёти Шуры, затейливо украшенный множеством эпитетов, которыми она награждала безответного дядю Яшу.

Однажды, он был изгнан из дома, в проливной дождь. Пьяный дядя Яша улёгся на голом асфальте,  прямо под нашим балконом. Мой отец долго уговаривал его пойти к нам и побыть–обогреться у нас, пока тётя Шура не угомонится.

Когда фантазия тёти Шуры в придумывании бесчисленных вин супруга несколько истощилась, она нашла для этого отличный выход. Был заведён котёнок, которого она нарекла именем супруга. Кот, никем и не к чему не приучаемый, естественно – повсюду гадил, что-то ронял с многочисленных полок и комода, забирался на стол и раскидывал пищу. Всё это давало многочисленные поводы тёте Шуре для очередных постановок. «Яшка-гад! Ты опять у двери насрал!..Яшка-сучий потрох! Обоссал кровать!..Рассыпал сахар!..Украл рыбу! и т.д.» Всё это продолжалось до тех пор, пока дворовые собаки не порвали насмерть шкодливого кота. Заводить нового тётя Шура не стала. Постановки стали принимать крайне трагичный характер. Тётя Шура вызывает милицию и сотрудников КГБ, которые курировали наш городок очень плотно, и обвиняет дядю Яшу в шпионаже. Тётя Шура, потрясая двумя топорами и время от времени, со звоном, ударяя ими друг о друга: «Яшка-гад! Ну, иди сюда! Сейчас тебе башку отрублю, а потом себе!»(?)

Но иногда, безропотный дядя Яша всё же восставал против этой неистовой тирании. Когда это случилось в первый раз, то стало для меня почти откровением. Доведённый скандальной супругой до бешенства, дядя Яша вдруг предстал перед всеми, как сказочный богатырь или скандинавский воин-берсерк, изучением которых я в то время очень увлёкся.

Дядя Яша пришёл из магазина с двумя пол-литрами водки, и получил прямо в подъезде звонкую пощёчину, от которой он упал на бетонный пол, разбив вдрызг обе бутылки водки. Вдруг он как-то легко поднялся, расправил свои тощие плечики, и так зарядил супруге в ухо, что её тело метнулось в сторону, как сухое чучело, и рухнуло где-то в проёме двери. А дядя Яша, каким-то чудесным образом, ставший намного выше ростом и сверкая внезапно заблестевшими от гнева глазами, рванул на груди свой ветхий, выцветший на солнце тельник, и заорал так страшно, что казалось – стены подъезда вздрогнули: «Как смеешь, ссссукааа!!! Я из банды Кости Рокоссовского!!!» Порванный тельник обнажил худое, но жилистое тело, с наколками – профилем Сталина слева на сердце, и Ленина справа, а ниже – куполами церквей и ещё какой-то уголовной символикой. А кроме наколок, вразброс, посредине груди, располагались три грубых, швами затянутых шрама от пулевых ранений. На тощей спине тоже всё было испещрено наколками, и виднелись три чудовищные ямы от трёх пуль, с этой стороны из тела дяди Яши вылетевших когда-то.

Потом отец рассказал мне, что дядя Яша был в молодости  крутым уголовником. В начале Великой Войны, попросился на фронт, кровью искупать свою вину перед Родиной. После первого ранения, из штрафбата, многие из которых тогда были под командованием легендарного маршала Рокоссовского, перевели в обычную пехотную часть. Получил за военные подвиги  «Медаль за отвагу», два ордена «Красной звезды», ещё какие-то награды, но потом опять угодил в штрафбат, и умудрился выжить там, где это было почти невозможно. Штрафников бросали в самое пекло, не жалея. Даже три пули в грудь из немецкого МР-40, навылет, не остановили его жизни. И он вернулся в армию, после госпиталя, во второй раз смыв кровью наказание штрафбатом, и воевал потом до самой Праги.

После войны, дядя Яша пахал на шахте, пока не получил инвалидность, тётю Шуру в супруги и алкоголь в утешение. Никогда мы не видели его с орденами на груди, даже в военные праздники. Не ходил он к школьникам, рассказывать про войну. Ходили, в основном, другие… успешные, моложавые, бодрые, с юбилейными медалями, рассказывали, как по писаному, про контрудары и атаки, маршалов и победы, как будто были с ними рядом в ту войну. Кроме алкоголя,  любил дядя Яша рыбалку. Так и умер на нашей даче, что стояла на самом берегу реки Ингода, в десяти километрах от городка, куда мой отец отвозил его время от времени, пожить в тишине и покое, и порыбачить всласть.

P.S. А портреты Сталина и Ленина многие уголовники накалывали на грудь из глупого суеверия, считая, что это отменит, в случае чего, смертную казнь через расстреляние. Ведь нельзя же стрелять в изображения вождей!

История одного подвига

"Кто в армии служил, тот в цирке не смеётся!"

К полутора годам службы у меня накопилась усталость – физическая и моральная. На нашей "точке", куда я попал после полугодовой "учебки" и которая правильно называлась  СОУПС 0191 или полным титулом Стационарный Опорный Узел Правительственной Связи №0191 КГБ СССР было всего 18 солдат по списку и как правило, один офицер на смене. Офицеры менялись через трое суток, а мы тащили службу без выходных и увольнений, круглосуточно. Не считая дежурств на станции и всяческих видов работ, я только часовым простоял больше ста суток, если сложить все часы проведённые на карауле вместе и учитывая, что я переслужил целых три месяца. И всё это круглый год, за двумя рядами колючей проволоки с сигнальными минами и ракетами, на вершине сопки в 900 метров над уровнем моря, в бурятской тайге, где зимой температура опускалась до -56, а летом комары были такие, что могли прокусить стальную каску.

В полку, к которому была приписана наша "точка", у меня по счастливой случайности оказался зёма, и он служил фельдшером в должности заведующего небольшой полковой санчасти. Зёма был жизнерадостным рыжим крепышом, да ещё мастером спорта СССР по гирям. И вот, в один из дней,  я под каким- то предлогом выехал в полк на дежурной машине и договорился с Вадиком, так звали зёму, что он обнаружит у меня "тяжелое заболевание" и положит в свою санчасть "поболеть" в своё удовольствие. В качестве платы за свою услугу Вадик попросил меня привезти ему двухпудовую гирю, так как одну из своей пары двухпудовок он нечаянно разбил, жонглируя и уронив на гриф штанги, отчего у неё откололось рукоятка.  Гири тогда делали из чугуна и они, несмотря на свою внешнюю крепость, были всё-таки уязвимы. У нас на "точке" была своя "качалка" и всякого железа в изобилии. Вадик выписал мне направление на лечение пневномонии.

Вернувшись, я тут же сказался тяжело больным и представил направление командиру – капитану Подшибякину, которого мы называли "Шиза" по причине его постоянных чудачеств, странной манере выражаться и дурацкому внешнему виду. Он точно следовал петровскому артиклю: "Подчиненный перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство". Но почему-то Шиза такой вид имел почти всегда и нас пытался заставлять вести себя аналогично. Личный состав, собранный со всего Союза, в основном горожане, ребята закончившие техникумы или выдернутые бессмысленной и беспощадной призывной системой из ВУЗов, на службу в самые интеллигентные войска, как нам с гордостью говорили командиры, быть и даже выглядеть дураками нисколько не хотели. Шиза был постоянным объектом наших шуток  и розыгрышей, иной раз очень злых. Но это бывало только в тех случаях когда он начинал себя плохо вести – придираться не по делу, устраивать внеплановые отработки тревоги и маршброски, или лишать нас обещанных раннее привиллегий.

Придирчиво буравя меня своими маленькими глазками в обрамлении мелких и белых поросячьих ресничек, Шиза несколько раз перечитал направление, шевеля при этом толстыми губами и барабаня пальцами по столу. Затем, выдержав томительную паузу, изрёк: "Отказываю! Иди служи, солдат!" В ответ на это, я изобразил жуткую истерику, пляску святого Витта и  еще кое-что из тарантеллы, пригрозив, что я сдохну на посту, а перед этим такого натворю, что всем тошно станет! Шиза уже хорошо изучил меня за год моей службы на "точке" и решил не искушать судьбу. Однако, вызывать машину из части отказался и предложил мне отправляться в полк пешком, 18 километров по сопкам. Я психанул и прихватив 32-килограммовую гирю, отправился в путь.

Не хочу хвастать, но придётся для точности повествования. Я и сегодня, в свои весьма зрелые годы, с легкостью выжимаю на мизинце правой руки гирю весом в 24 килограмма, гоняю на велике и могу проходить быстрым шагом километров по 30-40 без остановки и на следующий день себя прекрасно чувствовать. А в те годы, я был просто настоящей "боевой машиной" в 90 кило весом. Мы по два раза в неделю парились в бане при температуре 100 градусов и выше, выбегая на улицу и валяясь голышом в снегу. Всю зиму, а она в Бурятии начинается с конца октября и заканчивается в конце апреля, обтирались снегом по утрам и вечерам. Воду нам возили в бочке и она была в дефиците, а гигиену соблюдать надо. Почти все были спортсменами и щедро делились друг с другом спортивными и иными навыками – тягали железо, делали упражнения с цепями по система силача Александра Засса, боксировали, боролись, бились в полный контакт по рукопашке и даже пытались практиковать кое-что из йоги. С ранней весны, а в Бурятии очень солнечно, даже зимой, ходили полуголые вне службы, а деды – отслужившие полтора года, по традиции нашей "точки" брились наголо до самого дембеля.

И вот представьте себе эпическую картину. Идёт по летней тайге лысый и загорелый до черноты детина, в лопающейся от налившихся кровью мышщ гимнастерке и жутко матерясь, тащит в руках по очереди, на плечах, и даже на голове, как восточная женщина кувшин, и также периодически пытается скатывать вниз под сопку тяжеленную гирю.

Когда я пришёл на КПП, злой как чёрт, весь мокрый, хоть выжимай, с краснокоричневой от загара и прилива крови мордой, с двухпудовой гирей в руке и доложил дежурному, что прибыл с "точки" ложиться в санчасть, весь наряд загнулся от хохота и долго не мог прийти в себя, всё ещё подхихикивая и всхлипывая. Старший наряда оказался нормальным парнем и посоветовал мне пробираться в санчасть вдоль забора, подальше от офицерских глаз и даже отрядил одного бойца меня сопроводить  и помочь тащить гирю на палке.

Вадик хохотал дольше бойцов на КПП и по достоинству оценил мой марш-бросок с гирей. Десять дней в тишине и прохладе, книги, тренировки и общение с Вадиком, отличное питание (Вадик так себя поставил в части, что повара готовили ему отдельно и приносили кушанья прямо в санчасть), самоходы за забор и другие незатейливые солдатские  развлечения стали для меня достойной наградой…за мой "подвиг".

Карма

Начальник группы ФСО охраняющей Самого, с утра очень нервничал. Жена всю ночь будила его криками – ей снились кошмары. Да и сам он чувствовал всей своей служилой задницей что-то неладное! Чуйка, как говорят бандиты, у полковника Проскурина всегда работала отлично. С глухим стоном он поднялся с постели и нащупав ногами тапки поплёлся  в ванную. Жена что-то сонно пробормотала ему вслед и снова захрапела. Хрен ли ей? – будет дрыхнуть до обеда!

В ванной, он долго и сегодня как-то особенно пристально разглядывал свое лицо с синими кругами под глазами. Ни с того ни  с сего вдруг вспомнилось убийство Ненцова. К покойному полковник испытывал симпатию, но никогда ни словом ни делом не проявлял ее. Ведь это был личный враг Самого и убитый по его приказу. Об этом  Проскурин знал, как и еще несколько службистов приближенных к высшему руководству.

Тщательно выбривая лицо, Проскурин вдруг ощутил такой приступ тоски, что ему захотелось завыть на весь дом. Дальнейшее бритьё и обычные утренние процедуры дались ему с трудом. Он буквально заставлял себя делать каждое движение. Не помог даже обычно бодрящий контрастный душ. По дороге на кухню, Проскурин остановился у бара и набулькал себе граммов 150 «Курвуазье». Выпив дорогой коньяк залпом и чувствуя, как тот теплой волной влился в желудок, он прополоскал рот минералкой и заев парой долек лимона, прошел в гардеробную, где стал быстро одеваться.

Уже надев пиджак, вдруг вспомнил, что не надел бронежилет и выматерившись, стал срывать с себя галстук, который упорно не хотел слезать с его шеи. Мельком глянув в ростовое зеркало на свое раскрасневшееся и перекошенное злобой лицо, опять вспомнил Ненцова и громко выматерился. Всё его существо вопило от ужаса и не хотело делать никаких телодвижений. Уже садясь в машину, он вдруг весь залился горячей волной по всей коже и мгновенно покрылся обильным липким потом. Переодеваться  было уже некогда. Водитель выруливал на шоссе в сторону Носквы.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.