скачать книгу бесплатно
Девчонки снег у порога отряхнули, в избу вошли, а там уж пляс вовсю идёт. Ваня сразу к новеньким подлетел да как начал коленца перед Насей выделывать, в круг завлекать. Она шубейку в угол скинула, шаль туда же, а платок красивый, тятей с ярмарки привезённый, на плечи накинула, рукой складки на новом сарафане огладила, бровкой русенькой повела и проплыла мимо плясуна дальше, в круг. Ваня за ней, и с одной стороны зайдёт, и с другой, ну и Нася не выдержала, рассмеялась, частушку озорную перед ним пропела. У Мани слёзы на глаза: «Ну чем эта Наська меня лучше? У меня и косы толще, да и лицом я краше, все так говорят. А она? Дылда конопатая! Глазки маленькие, а блестят, гляньте-ка, как крыжовенные ягодки после дождя». Маня припомнила, как тятя лонись с ярмарки кустик привёз да в садке посадил. Ягода диковинная, да твёрдая, кислая. Сначала подумали, зря тятя деньги на ветер пустил, а потом, к осени ближе, ничего, пообмякли ягодки, будто мёдом налились, и зёрнышки на солнце насквозь видны. Маня успокоилась на время, вспоминая тятину странную покупку, глядь, а милый Ваня уже перед ней самой выплясывает, в круг ведёт.
А Ваня в тот вечер ни одну из девок не обидел, с каждой спел-сплясал, а кое с кем, какая не против была, и в сени ненадолго выходил пошептаться да пообжиматься. Праздник ведь – гулять так гулять! Ох, Ванюша, озорник-сердцеед. Правда, Нася с ним в сени не пошла, опять в лицо рассмеялась да песню запела. А как она пела в тот вечер! Голос у неё сильный, красивый. Запевала всегда она – другие подхватывали. И так она пела легко, душа её пела, радовалась, замирала.
«Эх, хороша девка, – беззаботно думал Ваня. – Жаль, не про меня».
– Ну как, не присмотрел ли себе невесту? – приступила Василиса к сыну после праздника.
– Ты опять за своё? На что мне невеста, мне и так хорошо.
– Тебе-то хорошо, а мне каково? Тяжело мне одной по хозяйству управляться. Иван вот на войну уходил – Анну мне на помощь привёл, жалел мать-то, а тебе, видать, никого не жаль. О себе одном только и думаешь.
Не хотел Иван о женитьбе думать. На что ему жена в восемнадцать лет? Да знал Ваня материн характер: если уж что ей в голову втемяшится – не отвертишься. Не отстанет, пока своего не добьётся. Стал Ваня прикидывать в уме, как поступить. В Садке молодёжи всего и было, что Фомка Зайцев да он сам, Ваня Некрасов, а из девок только Манька Петрова да сестра её младшая. Остальные – дети ещё, мелюзга.
Маня – девчоночка скромная, симпатичная. Семья вроде тоже неплохая. С такими породниться не грех, не вредные они и не спесивые. Да и всё равно уж мы с ними как родня. Мать с её бабкой дружны, всё в гости друг к другу ходят. «Женюсь на Мане, – решил Иван. – Она вон вечно зырит на меня». Маня и правда прямо сейчас топала с ними, чуть поотстав, и стоило Ивану оглянуться, он сразу встречал её серый тревожный взгляд.
– Маня, что отстаёшь? Давай, шагай быстрее.
Иван взял её за руку, а сам продолжал думать свою думу о женитьбе. Дорога из Осиновика в Садок недлинная, километра полтора всего, и молодёжь частенько домой с работы возвращалась пешком. Пока шли в этот раз, Фомка всё тормошил дружка, что-то рассказывал, о чём-то спрашивал, а Ваня только поддакивал, почти не слушая приятеля. Смотрел на Фомку со стороны и думал: «Вот идёт человек и не знает, что я сейчас, может, невесту свою за руку веду, а он так и будет по гулянкам бегать. Без меня, дружок. Без меня. Ну, мать, устроила ты мне западёнку. Ладно, может, ещё обойдётся как-нибудь».
Фомка ушёл домой, а Ваня, прощаясь с Маней, вдохнул побольше воздуха, будто в последний раз, и как в омут с головой: «Маня, пойдёшь за меня?» А она согласна.
– Ну, жди тогда сватов.
А дома Иван с Анной ждут.
– Ты где это, малой, бродишь? Уработался, видать, в своём колхозе.
Оказывается, они с Анной с лесосеки в Вильгурт на льнозавод ушли, да что-то у них там не заладилось, ушли и оттуда.
– Теперь в Федоровский пойдём. Мы ведь, как батю схоронили, на Федоровский тогда с войском пошли, почти полгода там продержались. Хорошее место. Правда, за войну много чего порушили, да, думаю, много чего и осталось. Там тогдашние хозяева Черданцевы большое хозяйство имели. Винокуренный-то завод ещё до нас разорили, но конезавод, слыхал, и по сей день работает. Мастерских разных там много было при старых-то хозяевах. Хорошие мастерские, кирпичные. Может, какие и теперь работают. Даже и стекольный завод был. Сказывали, аж за границу стёкла свои продавали. Думаю, хоть что-нибудь там должно сохраниться, хоть какое-нибудь производство. Устроимся там с Анной, так и вас туда заберём.
Иван-старшой хлебал материны пустые щи да всё строил планы на будущее. Анна, как всегда, помалкивала, ласково поглядывая на всех сидящих за столом. Наскучалась она в чужих краях без ворчливой маменьки, без ершистого Ванюшки. Давно уж она считала их всех своей родной семьёй, давно всех любила. Она бы и не уходила никуда, осталась бы здесь, да Иван ни в какую не хотел возвращаться в колхоз. А уж она за своим Иваном как ниточка за иголочкой.
– Хорошая у тебя жена, брат. Мне б такую, – пошутил Ванюшка. – Как думаешь, Маня Петрова не хуже Анны будет?
– Не знаю, не пробовал, – хмыкнул старшой. – А ты что, никак жениться надумал?
– Я бы погулял ещё, да вот мать говорит – пора.
– А что, Маня – хорошая девка, – встрепенулась Василиса, и семья у неё добрая.
На другой день, как раз воскресенье было, пошли невесту сватать. Всё гладко прошло, как положено: «У вас товар, у нас купец…» Родные согласны, невеста тоже. Маня сама не своя от счастья, глаза боится поднять, чтоб радость свою не выказать.
Утром Иван с Анной ушли в Федоровский, обещали к свадьбе быть. В воскресенье перед Рождественским постом Паня с Зотей приехали в Кармалу повидаться с родными, показать деду с бабкой свою дочурку Шурочку. И тётка Зинаида с Василием на огонёк подкатили. И вот, когда все наобнимались, попанькали поочерёдно на руках малышку, а малышка поревела для порядку, насосалась мамкиной титьки и уснула в дальнем углу на сундуке, обложенная со всех сторон подушками, – словом, когда улеглась радостно-суетливая кутерьма долгожданной встречи и все сидели за столом и обменивались новостями, тётка Зинаида сообщила о предстоящей свадьбе Мани Петровой и Ивана Некрасова.
– Да, на днях засватали. Через месяц готовьтесь к свадебке, – сказала Зинаида, откусывая солёный огурчик. – Ох и знатные у тебя, Маланья, огурчики выходят: и крепенькие, и хрустят, и соли вдосталь.
– Значит, Василий, племяш твой в нашу родню решил войти. Ну-ну. А хорош ли парень-то? У Долмата-то Варламыча семья крепкая, бездельники там не надобны. – Семён Васильич поглаживал рыжеватую бороду, обдумывая новость.
Нася сидела за столом ни жива ни мертва. По счастью, в своём углу закряхтела Шурочка, и она вместе с Паней вышла из-за стола – помочь сестре с доченькой. Одна Зинаида заметила, как побледнели румяные щёки племянницы и помертвели глаза.
– Агу, агушеньки, что рано проснулась, лапушка? Поспи ещё маленько.
Маленькая луноликая Паня, улыбаясь, склонилась над малышкой. Рядом склонила голову над племянницей Нася. «Вот ведь, у сестрицы счастье, а у меня…» Тяжёлая слеза упала на лицо ребёнка, Шурочка вздрогнула, расширила изумлённые глазки и разразилась возмущённым криком. Паня взяла дочку на руки, качала, уговаривала, а сама смотрела на сестру: что это с ней?
– Дай-ка мне. – Зинаида взяла малышку себе, и та вскоре затихла.
– Неужто по Ваньке сохнешь?
Нася отрицательно замотала головой, но обе женщины – и молодая, и пожившая – поняли, что да, да, сохнет, а зазноба посватался к другой. Ну и дела!
– Нася, голубушка, да ведь всё равно тятя тебя ему бы не отдал. Они ж бедны, как церковные мыши. Забудь его, – уговаривала Паня сестру.
– Много вы понимаете, девки, отдал – не отдал. По нонешним временам бедность, может быть, и есть самое надёжное богатство. А что, племянушка, шибко парень-то люб тебе?
– Шибко, – только и смогла прошептать убитая горем Нася и залилась слезами, уткнувшись в тёткино плечо.
Зинаида осторожно передала притихшую малышку Пане, обняла племянницу.
– Ну-ну, будет тебе. Отец заметит – нехорошо получится. Не горюй, что-нибудь придумаем. Я Ваньку знаю: парень хоть и с норовом, но хорош. Была б помоложе – сама б такого окрутила. Мой-то Василий по молодости такой же был шалопай. – Зинаида лукаво заулыбалась, видимо вспоминая молодые шалости мужа. – Ну, ладно, девки, укладывайте Шурочку да за стол возвращайтесь – шаньги есть. А ты, Настюша, слёзы-то утри. Не стоят мужики наших слёз. Мы и сами кого хошь реветь заставим.
Бедовая она была, тётка Зинаида. Никогда не унывала и другим не давала.
А за столом давно уж забыли про чужую свадьбу, толковали про новую колхозную жизнь.
– Ты, Зотя, правильно сделал, что не полез на рожон, – наставлял Семён Васильич зятя. – А сарафаны – да пусть подавятся сарафанами этими! Бог даст, новые наживём.
– А что с сарафанами? О чём вы тут толкуете? – спросила Зинаида.
Паня с Насей, уложив Шурочку, тоже сели за стол. Услыхав, о чём речь, теперь Паня залилась слезами.
– Расскажи-ка, зятёк, тётке, куда ты Панины сарафаны спровадил, – невесело усмехнулся Семён Васильич.
– Да разве ж это я? – возмутился Зотя.
– Ну, твоя ж родня постаралась – значит, ты.
– Дак мальцы же неразумные, что с них взять?
– Мальцы-то мальцы, да сообразили, как на конфетку заработать. С мальцами ноне поосторожнее надобно быть. Так детворе мозги закрутили, что отца родного с потрохами продадут. – Семён Васильич строго глянул на двоих своих сыновей, тихо сидевших на печи. Мальчишки, от греха, спрятались за печную трубу.
– Да о чём речь, Сёма, Зотя? Паню вон до слёз довели.
– В колхоз они, дураки, не захотели поступать, так колхозные начальники у Пани все сарафаны для своих баб забрали, ироды! – пояснила Маланья Тимофеевна.
– Ох ты! Ох ты! – всплеснула руками Зинаида. – А родня-то Зотина тут при чём? Елисей Матвеич вроде мужик разумный.
– Ты бы, Зотя, подсказал бы отцу… – Семён Васильич опять задумчиво потеребил бороду. – Хотя нет, яйца-то ведь курицу не учат. Ладно, я с ним сам как-нибудь при случае потолкую. А сам поступай в колхоз и не раздумывай, целее будете. Добро-то, Бог даст, новое наживём, а вам ещё вон дитя ростить. Ты, Зотя, батю-то моего, Василия Фетисовича, помнишь? Хотя где тебе, ты в восемнадцатом-то годе мальцом ещё был.
– Я помню, Сёма, – подал голос Василий. – Знатный был мужчина, царство небесное. Он ить у вас в Кармале наставником у староверов был. Справедливый был человек, разумный.
– Ну вот, слушай. Белые-то войска когда из Кармалы отходили, мы ведь, почитай, все мужики кармалинские, все на телеги свои сели да с ними уехали. Схлестнулись с красными под Каторгой да к вечеру отступили. Укрылись в Бую. Ну, кто-то голову сложил, кой-кого красные в плен взяли да в Таранах заперли. Человек пять, пожалуй. В Таранах у них тогда штаб стоял. А батя мой уж старый был, с бабами нашими дома остался. Ну, бабы кармалинские, все ведь кругом свои, всё про всех знают. Ну вот… Те, у кого мужики в полоне оказались, собрались да деньжат тоже собрали и пришли к моему бате, в ноги кинулись. Тебя, мол, Василий Фетисович, все знают, все уважают, пойди в Тараны да выкупи ты наших мужиков. А что? Общество слёзно просит. Батя и пошёл. Пришёл честь по чести, так, мол, и так. Деньги отдал. Они деньги взяли. Мужиков обещали отпустить, да не тотчас, а погодя, как старший начальник их придёт. Ты, мол, старик, ступай пока домой, они тебя дорогой догонят. Батя и пошёл. Только вот, скажите вы мне, как такое вышло, что батю моего мы на мостке через Буй нашли с пулею в затылке? Где Кармала и где Буй? Похвалялись потом краснопёрые, что, мол, батя мой белым шпионом был, а они его выследили. Ну и мужиков тех пленных, конечно, тоже расстреляли. А вот скажи ты мне, Вася, какой из моего бати шпион? А я тебе скажу. Шпионом-то он, конечно, не был, а вот когда деньги у него взяли, а пленных кармалинцев не отпустили, понял он, что, значит, и не отпустят. Что он тогда бабам ихим скажет? Как оправдается? Решил он нехристей этих красных перехитрить да пойти своих, нас то есть, на помощь позвать. Раз уж взялся мужиков выручить, так надо дело до конца довести. А и красные не дураки оказались, знают ведь, в какой стороне Кармала, проследили, что в другую сторону батя мой пошёл, да и пристрелили исподтишка, в затылок. Как сейчас вижу, лежит мой батя на мостке, руки раскинул, а в кровавую лужу лицом уткнулся, будто свою же кровь лачет.
– Ну-ну, будет тебе. Давно уж всё прошло и быльём поросло. – Василий приобнял свояка, похлопал заскорузлой ручищей по спине. Но Семён не унимался:
– И вот как ты думаешь, Зотей ты Елисеевич, что больчее: бабьими сарафанами попуститься или родным батей? То-то. А почему? А потому, скажу я тебе, Маланья-то моя за жизнь нашу с ней семнадцать раз брюхатая ходила, семнадцать деток мне родила, да вот последние только четверо и сохранились. Как думаешь, дороги ли они мне? Я за них, Зотюшка, и чёрту лысому послужу. Они батю моего, старика, застрелили, а я первый, – Семён поднял вверх указательный палец, – первый в их колхоз записался, всё добро своё им отдал, лишь бы сыны мои в спокое да в уважении выросли. А за Паню мою да за внученьку, за Шурочку, ты, друг мой, головой отвечаешь. Вот и думай теперь, поступать вам в колхоз или сарафаны свои оплакивать.
А на другом конце стола Паня вполголоса рассказывала сестре о своём сарафанном горе:
– У сестры-то у Зотиной ребятишки, Сенька и Мишка, вечно у нас в избе отирались. То пособят где в каком деле. То шанег напеку, дак их уж угощу обязательно. Ну, они, конечно, всё знали, где у нас что лежит. Свои ведь. Мы от них не таились. А они, вишь ли, не только у нас отирались, а и возле сельсовета тоже. Мало ли, может, какую новость услышат. Ну и услыхали, как Лёнька, председатель наш малахольный, жаловался, что, мол, сарафан у его бабы прохудился, а нового и взять негде. Мишка-то, постарше который, промолчал, а Сенька, малой ещё, умишка-то не нажил, и говорит: «А вот у нашей тётки Пани полон сундук сарафанов». Похвастал, значит. А Лёнька ведь чуть не каждый день к нам захаживал со своими активистами, всё в колхоз свой заманивал. А Зотя упёрся. Незачем, говорит, мне в ваш колхоз идти. Ну, они как про сарафаны услыхали, подхватились – и к нам. И мальцов наших с собой. Где, спрашивают, тот сундук? Сенька и показал. Как коршуны налетели на чужое-то добро. Все до единого забрали. Это, говорят, реквизиция в пользу советской власти. Теперь бабы ихи в моих сарафанах по деревне красуются. – И слёзы опять полились по румяным Паниным щекам.
Петровы к свадьбе готовились, а тут свояченица в гости зашла, тётка Зинаида. Посидела недолго, потолковала о том о сём и ушла.
На другой день пришёл к Некрасовым дед невесты, Долмат Варламович. Он пимокат хороший был. Вот пимы новые и принёс Василисе, как заказывала, по мерке. Отдал Долмат Варламович пимы, а сам мнётся, видно, сказать что-то хочет.
– Да ты садись, Долмат Варламович, повечеряй с нами чем Бог послал.
– Тут вот какое дело, кума. Тебе ведь работница в дом нужна? Вот. А у Мани нашей костоед на пальчике завёлся. Мы люди честные, бракованный товар не хотим тебе подсовывать. Давай так поступим: вот заживёт пальчик у Мани – тогда пожалуйста, в любое время свадьбу сыграем, а пока подождать бы надо.
Василиса возражать не стала. Долмат ушёл, а Василиса ворчала весь вечер, что, мол, зачем было обнадёживать, сразу надо было сказать. Масла в огонь подлила тётка Зинаида. Закатилась к ним в тот же вечер – и с порога:
– Ты что это, Василиса, в своём уме? Ты бы хоть со мной посоветовалась, прежде чем своего Ваньку за Маньку Петрову сватать.
– Да что опять не так?
– Да ведь мать-то её – да она же спит на ходу!
– Как так? О чём ты, Зинаида, толкуешь, не пойму? Разъясни толком.
– Вот свекровка-то её сколь раз мне жаловалась, что, мол, пойдёт сношенька в чулан муку сеять, а сама сидит и дремлет. В доме столько дел – успевай поворачиваться, а она дремлет. Вроде как делом занята. А ну как Манька в мать пойдёт? Нужна ли тебе такая работница в доме?
Василису эта новость как огнём обожгла. Приводил уже Колька одну бездельницу в дом.
– Иван, ищи другую невесту.
– Маменька, я ж с Маней сговорился. Ты что же, не будешь ждать?
– Нет. Не буду ждать. Девок полно вокруг, ищи другую. На что нам с костоедом брать?
Другую так другую. Если б он серьёзно к своей женитьбе относился, если б Маня была настоящей его зазнобой, а не просто симпатичной девчонкой, он бы нашёл подход к своей матери, сумел бы настоять на своём. Но для него это была игра, из которой он втайне надеялся выйти холостяком, только пока не знал как.
А мать всё пристаёт с женитьбой. У Василисы кросна на зиму настроены, пол-избы занимают, и у самой руки чешутся, уж так она ткать любила. Сейчас не те времена, не до скатёрок людям, а запас ниток ещё не весь израсходован, хорошо припрятан был. «Да вот закончится вся эта канитель, – рассуждала сама с собой Василиса, – захотят люди опять в нарядных избах жить, а у меня уж всё готово». Но нет у неё помощницы в доме, нет и времени на любимое занятие. Иван днями на колхозных бестолковых работах в Осиновике, а вечером там же на гулянке, да и ей самой, хоть уж и старухой считают, а всё одно какое-нибудь заделье в колхозе находят. Дома теперь куры одни да кошка, да огород ещё. Слава Господу, хоть его не отняли. Корову единственную оставляли сперва, а потом всё равно пришлось в Осиновик свести, в колхозное стадо. Поголовья, вишь ли, у них колхозного не хватило. Планы, вишь ли, у них теперь великие. Тьфу.
Никогда раньше Василиса дома без дела не сиживала, всегда дела до рассвета начинались и заканчивались после заката, а уставала куда как меньше. Почему? Может, и правда состарилась? Ну уж нет, с этим она согласиться не могла. Почему же так? Да ведь раньше-то она сама знала, что и когда ей делать. Петух пропел – пора вставать, печь топить, варево скотине варить, коров доить, тесто месить, картохи, яйца печь, семью кормить, и так до вечера. А теперь? Пока до своей коровки доедешь, кто её, родимую, напоит и чем? Кто подоит? Обмоют ли вымечко тёпленькой водицей? Побалуют ли хлебцем? От одних только мыслей этих устанешь. А там бригадир со своей разнарядкой – на какую работу пошлёт, бог его знает. Бывает, и не увидишь коровку свою за весь день. И какая радость от такой работы? Усталость одна, да и только. Страсть как захотелось Василисе Дмитриевне побаловать измученную душу свою любимой, милой сердцу работой. «Вот придёт невестка в дом, молодая да проворная, легко с делами домашними управится, – мечтала она, – а я уж тогда за кроснами душеньку-то свою отведу. Нет, женить Ивана надо, женить срочно». Знала Василиса своих сыновей – и им работа из-под палки не в радость. «Двое уже разбежались, и этот того гляди утекёт. И куда я тогда?»
Мать всё приставала: «Ищи невесту!» Ваня понял, что не отбрыкаться ему, задумался, вспомнил Савку из Калиновки, как тот его за свою сестру неумело сватал. И сестру его, Феню, припомнил. Она такая махонькая была, но симпатичная. Коса чёрная, глаза серые, а на носу конопушки рыжие. Все округлости при ней, а в талии тонкая. Одним словом – куколка. Она с сестрой тогда была. Сестра невидная какая-то. Как ни силился, не мог её припомнить.
– Ладно, мать, поехали в Калиновку, к Устину. Феню будем сватать.
А Калиновка та была тоже Осиновский выселок, меньше Садка, дворов пять всего. Приехали туда, вошли в дом, сказали, зачем пришли. Устин говорит:
– Тут такое дело. Вот если старшую возьмёте, то пожалуйста, с удовольствием, а младшую не отдадим, нельзя старшей дорогу закрывать.
Ваня жених с норовом оказался, говорит:
– Когда покупатель в магазин заходит, тот товар берёт, который ему нравится. Разрешите пройти до Фени.
– Пожалуйста, проходи. – Устин усмехнулся, паренёк ему понравился, да старшую дочку обижать нельзя. – А ты, Василиса Дмитриевна, проходи, садись, в ногах правды нет.
Пока старшие вели свои беседы, Иван Савелия укоряет:
– Что ж ты, сватал сестру, а теперь на попятный?
– Так погоди, скоро Дашку просватают, приходи тогда.
– Скоро рак на горе свистнет! Ты выдь послушай, не свистит ли?
Савелий зубы сжал, чтоб не ответить грубо, да вышел из избы. А Иван к Фене приступил.
– Пойдёшь за меня замуж?
– Я бы пошла, да не отпускают.
– А ты соберись да выйди, а я сейчас кобылу подгоню, мы сядем и уедем. С собой ничего не бери.
– Нет, Ваня, я так не хочу.
– Не бойся, ничего они нам не сделают. Поругают, да простят.
– Может, и простят, да я сестру не хочу обидеть.
– Ну, не хочешь – как хочешь. Воля твоя.
Ваня посмотрел на девчонку: хороша, жаль такую отпускать. Но больно уж махонькая, какая из неё работница?
– Ну что ж, Феня, смотри не пожалей. До свиданья, я пошёл.
Оглянулся на пороге: может, передумает Феня? Она не передумала. Он ушёл.
Запряг свою кобылу – выдали им её из колхозной конюшни для такого дела, – сидит в санях, ждёт мать. Что же это за сватовство такое? Он-то считал, что жениться ему – пара пустяков, а тут со второй невестой облом. Неожиданно.
– Не хотите за меня свою Феньку отдавать – и не надо. Пожалеете ещё. Я себе такую невесту найду, что все ахнете! – разозлился Иван.
Пришла мать, недовольная, села в санки, ворчит:
– Ты, видать, пошутить надо мной решил? Нарочно таких девок находишь, чтоб не жениться?
– Тебе ведь надо, чтоб я женился. Не мне. Но раз уж тебе так приспичило, так и быть, женюсь. В Кармалу поехали, на Наське Пикулевой женюсь!
