скачать книгу бесплатно
И в белом фарфоровом тонком кругу
Тур вальса с фигурами.
Город – в снегу.
Надменны поклоны, свободен полет.
В цвет жемчуга платье, но фрак не в порядке,
А руки в перчатках, но жжет сквозь перчатки.
А город в снегу, и по крышам метет,
И каждая дверь в подземелье ведет.
Поклон, реверанс, приглашенье к столу…
А город в снегу и во мраке бесшумен,
Как вспышка манжет на испанском костюме.
За каждой стеной, уходящей во мглу, —
Задушенный вскрик и пятно на полу,
Звук шага кошачьего, корни камней…
Но праздник положено кончить в короне,
Чтоб царская кровь обагрила ладони
И жертвенник.
Город – в снегу и во сне.
И это не может представиться мне.
1980
Галантные празднества
– Люблю бриллианты и бархат двора,
Зов рога протяжный и звонкий,
Но кружится чернь веселей у костра
И тянет винцо из бочонка.
– Услышу не мессы напев роковой,
Не звяканье шпаг о ступени,
А ругань и дудки придушенный вой,
Да хриплое пьяное пенье.
– Кто с песьим хвостом, кто с паучьим крестом,
Кто вовсе на шее гусиной;
В три пальца свистит и идет колесом
Орава дружков Либитины!
– Но что это? Иль не хватило вина?
Меня опоили туманом?
Да будь я хоть чистой водою пьяна,
Не спутаю князя с мужланом!
– Да, в этакий праздник все Замки пусты,
Какие тут маски толпятся?
О радость – напрыгаться до дурноты
И рожей прикрыться дурацкой!
1980
«Так-то полынью и воском пролитым пропахли страницы…»
Так-то полынью и воском пролитым пропахли страницы.
Так-то молитвенник весь переложен целебной травою.
Светом ли, словом ли светлым поранишься – да не родится
Ни дочерей мужебежных, ни милого сына-героя.
Так-то и ливень, шумящий сквозь яблоки красные, виден.
Так-то и спелое сердце сорвется на землю со стуком.
Да не вонзится в затылок стрела, да из горла не выйдет,
Да не оплачем пустых веретен с переломленным луком.
Так-то не тесно в пробитой груди лебединой упряжке,
Так-то под самой душой шевелится стрекало и жжется.
Да не учуют собаки рога, и колени, и ляжки, —
Хвоей, цветком, виноградом упавшая кровь да очнется.
1981
«А солнце садится за крыши, – и тело…»
А солнце садится за крыши, – и тело
Пока еще легкое, словно во сне;
Отмыла усталость его и отпела,
Из кожи пустой истекая вовне.
Но про?клятый труд нелюбим и бесплоден,
Так что же тогда, в торжество облачась,
Так празднует дух во внезапной свободе,
И тело летит, и не может упасть?..
1981
При свече
И сердце утихло, и яду не просит.
И что же, что света мой взгляд не выносит —
Кому ж, как не мне, и глядеть на свечу!
И жребий не брошен, а я промолчу.
За доски, за раму, за пыль золотую,
За скрипку, за крепкую кость черепную
Отступите вы, не коснувшись друг друга.
И я ускользну из заклятого круга.
Как сладко мне воздух глотать в феврале.
И вечер на небе, и день на земле.
1981
«Ни плоти мраморной, прекрасной и безликой…»
Ни плоти мраморной, прекрасной и безликой,
Ни мысли, опытной в премудрости великой,
Ни ветхой совести, ни славы первородной,
Ни кровной гордости, ни кротости природной,
Ни даже имени. Пусть будет разом счищен
Груз мертвых раковин, отяготивших днище,
И сферу вызвездит, и картой путеводной
Двойные отблески качнутся в глуби водной,
И гимн на языке, перетерпевшем тьму,
Прорежет плеск волны о низкую корму.
1981
«… А иногда случается, что я…»
… А иногда случается, что я
О комнате грущу четырехгранной:
Как – воздухом в утробе труб органных —
В ней свет гудит, а за стеной стеклянной
Небыстрый мелкий падает снежок.
Лежит в корзинке разноцветный шелк,
И в полотне оставлена иголка:
Что? ей к стежку прилаживать стежок,
Зеленый шелк не спутав с алым шелком?
*
Что видно сквозь отверстие в иголке,
Не мне судить; зато к чугунной полке
Прикован том, и надпись есть на нем:
«Упорствуя в алхимии бесовской,
Сей автор был сожжен святым огнем».
В пробирке с пробкой камень философский,
Но сквозь стекло к бумаге рвется пламя,
И хочет слово лечь между губами.
*
А на востоке поднятая медь
Уже звучит и рассыпает блики,
И можно молча слушать и смотреть,
И любит день сопутствовать музы?ке.
Что? за судьба припала к фонарю —
Теперь она внутри, а я снаружи
И, погадав себе по словарю,
Учу наречья: «внове», «въяве», «вчуже».
1981
«Знаю: ни края одежды, ни рук, ни ко лбу, ни губами…»
Знаю: ни края одежды, ни рук, ни ко лбу, ни губами, —
Слишком мне страшно опущенных глаз узнаванье и сходство.
Не отрываясь – не вскрикнуть! – глядит изумленная память.
Ногти в ладонь – не вздохнуть! – и с дыханием стон не прорвется.
К выходу дальше, к стене, пусть меня заслоняют другие;
То наплывает, то взносится пенье, то светлые клики…
Тьма застилает лицо, а руки творят литургию
И возложеньем врачуют слепых, бессловесных, безликих…
И от порога взгляну в закопченный осколок сонета:
Все же последний из прежних даров – уходить улыбаясь.
Сердце свечой двуязыкой дрожит от приятого света,
Но приближается мощная поступь: цветов не касаясь.
1981
«И пепел сыплется с горячих крыльев птиц…»
И пепел сыплется с горячих крыльев птиц,
И падает закат длинноволосой фугой —
Бегущий мертв уже: блажен простертый ниц,
Закрыв глаза в младенческом испуге.
Ладони вытянув и на лицо упав,
Засохшим ртом смолоть молитвенные зерна:
«О, научи меня долготерпенью трав,
Молчанью стебля и упорству корня».
И жало легкое, раздумав уколоть,
Припомнит: сушь стоит и мед еще не собран…
Слабее колокол колотится о плоть,
И медленней колеблемые ребра,
И ты, о светлый мой, – запретнейшая часть
Лукавословию и несмиренью взгляда, —
Не прикасаясь, встал у правого плеча
Привлечь к труду балованное чадо.
1981