скачать книгу бесплатно
– Ну да.
– И ты действительно хочешь пройти через…
– Мама, не сейчас, ок? Я опаздываю. Поговорим в другой раз.
– Ты постоянно откладываешь этот разговор…
Но Фран уже торопилась по дорожке к выходу на улицу. Я беспомощно смотрела ей вслед, потом вернулась в дом. Джеффри, жуя тост, читал “Гардиан”.
– Я что, единственная в этой семье, кто умеет переживать? – набросилась я на него. – Одна наша дочь беременна, другая улетает в Австралию. Почему только я не могу чувствовать себя так, будто ничего особенного не происходит?
– Это все твои средиземноморские корни, – ответил Джеффри, и тут я взбесилась.
– Афины не в Средиземноморье находятся! – закричала я. – И моя мать родилась в Лондоне, а отец был наполовину словенцем, и подавлять эмоции я научена не хуже любого из вас.
– Одни и те же обстоятельства люди воспринимают по-разному, – ответил Джеффри очередным по-идиотски глубокомысленным обобщением.
– Ты даже не соизволишь поехать с нами в аэропорт, – не унималась я, хотя упрек был несправедливым.
– У меня лекционный день, – развел руками Джеффри. – Расписание составлено полгода назад. Пойду попрощаюсь с ней прямо сейчас.
Он поднялся в комнату Арианы. Как и мне, серьезной работы в киноиндустрии Джефу давно не предлагали, и он все больше времени проводил в Школе кино и телевидения в Биконсфилде, обучая студентов. Конечно, он поехал бы с нами в аэропорт, если бы не преподавал сегодня. В этом я не сомневалась. Я просто срывала на нем злость и печаль. По-моему, если вы прожили в браке лет двадцать пять, можно позволять себе нечто подобное, хотя и нерегулярно.
Я встала у стеклянной двери, за которой начинался наш сад.
Мы жили (и до сих пор живем) в террасном доме с четырьмя спальнями в Хаммерсмите. Купили мы его дешево, а сейчас цена на него взвилась до небес. Эту черту британцев, между прочим, я никогда не могла понять: они более чем склонны относиться к своим домам как к финансовым активам, а не как к семейному очагу. Джеффри постоянно бродил по сайтам недвижимости, отслеживая, насколько подросла стоимость нашего дома, но для меня прежде и более всего наш дом был не стенами и квадратными футами, но родным домом, и я надеялась, что мои дочери испытывают те же чувства. К примеру, в то утро, когда я смотрела на сад через стеклянную дверь, я видела картограмму детства Арианы. Этакий атлас воспоминаний. Яблоня, на которую Ариана любила залезать. Длинная толстая ветвь, где Джеффри вешал качели, и они до сих пор там висят, пусть их и загораживает буйная зелень лаврового куста, но разглядеть их можно, если постараться. Уголок, заросший травой, где девочки летом устраивали пикники и где в одну из редких снежных зим они пытались слепить снеговика. Чугунный столик, сидя за которым Арина рисовала, морща лоб от усердия и высунув кончик языка. Я до сих пор храню эти рисунки в картонной коробке под нашей кроватью, хотя дочь умоляла выбросить их.
Помнит ли она, как ребенком проводила время в саду, или все это ей уже безразлично?
В Сиднее ей будет хорошо, в чем я абсолютно уверена. Консерватория предложила Ариане стипендию – что называется, фантастическое везение. Другим фантастическим везением могла бы стать учеба Фран в Оксфорде, если бы девочка не упустила свой шанс, забеременев. Возможно, прервать беременность было правильным решением. Дочь такому исходу явно не рада, да и кто был бы рад? Отец (“отец”! мальчишка, и только) заявил, что ему не нужны ни ребенок, ни сама Фран, то есть рассчитывать на какую-либо поддержку с его стороны не приходилось. Следовательно, произвести на свет ребенка было бы неразумным поступком. А Фран, надеюсь, переняла у своих родителей умение избегать неразумных поступков.
– Уф, попрощался, – доложил Джеффри, спустившись на кухню.
Сгреб с крючка связку ключей от разных замков, чмокнул меня в щеку и был таков. Я осталась наедине с Арианой в последний раз.
* * *
Хитроу, терминал 3. Отвратительное место, если вы приехали сюда, чтобы с кем-то расстаться. По дороге в аэропорт Ариана болтала не закрывая рта, сплетничала о своих друзьях, рассказывала о книге, которую читает, и я не могла сообразить, действительно ли у нее легко на сердце либо она старательно притворяется веселой. У меня довольно плохо получается скрывать свои истинные чувства. Я беспрерывно кивала, иногда отзывалась короткой фразой, но внутри ощущала бездонную тоску и была уверена, что Ариана это понимает.
Перед тем как встать в очередь на посадку, она спросила:
– Ты ведь не расплачешься, правда?
– Конечно, нет. Я рада и счастлива. Мою девочку ждет великое приключение.
– Надеюсь, с Фран все будет в порядке.
– Я тоже надеюсь. Это кошмар, но мы с вашим папочкой окажем ей… любую посильную помощь.
Ариана замялась, будто намереваясь произнести нечто крайне веское и не слишком приятное. “До свидания”, предположила я.
– Кстати, – сказала Ариана, – отныне я буду называть вас мама и папа. “Мамочка-папочка” звучит как-то… ну, не знаю. Словно мы до сих пор маленькие дети.
– Прекрасно, – просипела я, вдруг лишившись голоса. Мы застыли в неловком молчании.
Ариана потянулась ко мне, обняла:
– Всего через несколько месяцев мы снова увидимся.
– Точно. – Я обняла ее в ответ. – Время пролетит быстро.
Но плечи мои дрогнули от сдавленного рыдания. Ариана обняла меня покрепче, погладила по спине:
– Ну что ты, мам. Не надо себя так мучить.
Я помотала головой, не в силах выговорить ни слова.
– Твоя мама была такой же?
– При чем тут моя мама? – выдавила я.
– Ей ведь тоже пришлось через это пройти, – ответила Ариана. – Она провожала тебя в аэропорт, так ведь? Когда ты улетала в Америку.
– Тогда было все по-другому, – возразила я.
– Насколько по-другому?
– Это была просто поездка.
– Ладно, думай о моем Сиднее как просто о поездке.
Она поцеловала меня, прижалась ко мне в последний раз, а затем высвободилась из моих чересчур крепких и чересчур оберегающих объятий. Я смотрела ей вслед, очередь в зону досмотра двигалась еле-еле; наконец Ариана обернулась, помахала, улыбаясь, стеклянные двери открылись, она вошла, завернула за угол и исчезла из вида.
Утерев слезы рукавом пальто, я в одиночестве побрела на автостоянку. Размышляя о том, что сказала Ариана. Может, она права? И моей матери было столь же тяжело расставаться со мной тогда, в 1976-м? С ее смерти и дня не проходило, чтобы я не вспомнила о ней. Но, как ни странно, прежде я никогда не задавалась подобными вопросами.
Лос-Анджелес
В ответ на вопрос Арианы: нет, моя мать не плакала, когда махала мне вслед в афинском аэропорту в первых числах июля 1976 года. По крайней мере, я так думаю. Но заметила бы я ее слезы? Моя дочь права: молодые люди глухи и слепы к чувствам своих родителей, а многие даже и не подозревают о том, что у папы с мамой тоже есть чувства. Касаемо родительских эмоций молодежь пребывает в блаженном состоянии социопатии.
В любом случае я слишком нервничала, чтобы обращать внимание на мать. Мне только что исполнился двадцать один год, прежде я никогда и никуда не ездила одна, и целые три каникулярные недели путешествовать по Америке с рюкзаком за спиной было для меня чем-то абсолютно необычайным. В самолете, летевшем в Нью-Йорк, вместо того чтобы смотреть кино по бортовому телевизору (пародийный детектив “Ужин с убийством”[5 - “Ужин с убийством” (1976, реж. Роберт Мур) пользовался огромной популярностью; в фильме снимались Питер Фальк и Мэгги Смит, одну из ролей сыграл Труман Капоте.], вроде бы, но утверждать наверняка поостерегусь, поскольку в те времена кинематограф меня совершенно не интересовал), я усердно изучала путеводители и расписание американских междугородних автобусов. Полет был долгим и тягостным. Я попробовала включить концерт классической музыки, предложенный авиакомпанией. Персональных проигрывателей в семидесятые, разумеется, не было, ты зависел от выбора других людей, и кто-то составил банальнейшую программу из Бетховена, Моцарта и им подобных, а качество звука было чудовищным. Тогда я уже страстно увлекалась музыкой, но мои любимые композиторы – Сати, Дебюсси, Равель, Пуленк (все французы почему-то) – внимания составителя не удостоились. Время текло медленно, и моя нервозность нарастала. Не знаю как, но я оказалась в курящем отсеке, и мой сосед, мужчина средних лет, курил очень едкие тонкие сигарки. Когда мы приземлились в аэропорту Кеннеди, чувствовала я себя ужасно и в мой первый вечер в Америке никуда не пошла, просто отлеживалась в хостеле, изнывая от тошноты, усталости и спрашивая себя: во что ты вляпалась?
Из Нью-Йорка я отправилась на Западное побережье, ехала суток восемь на автобусах с пересадками. Чикаго – Спрингфилд – Сент-Луис – Оклахома, потом через Нью-Мексико в Вегас и оттуда в Лос-Анджелес. Поначалу мне было одиноко и тоскливо, но вскоре благодаря досадной случайности уныние как рукой сняло.
На автовокзале в Спрингфилде выяснилось, что рейса, на который я забронировала билет, не существует. Не я напортачила с бронью, с той же незадачей столкнулись и другие пассажиры, и среди них британка, моя ровесница, веснушчатая и очень белокожая пепельная блондинка по имени Джилл. Следующего рейса мы ждали четыре часа, которых нам хватило не только на то, чтобы разговориться, но и чтобы подружиться. Казалось, у нас много общего: ни Джилл, ни я не могли похвастаться уверенностью в себе; напротив, обе были довольно застенчивыми. Ничего более авантюрного, чем эта поездка, с Джилл еще никогда не приключалось, как и со мной. В отличие от меня, она пока не была студенткой, но говорила, что осенью приступает к учебе в Оксфорде. Жила она на окраине Бирмингема, города, о котором я ничего не знала, кроме того, что это крупный промышленный центр где-то посередине Англии. С Джилл я утратила связь давным-давно, но вопреки тому, как она повела себя в Лос-Анджелесе, я храню о ней самые светлые воспоминания. Даже сейчас, печатая на компьютере историю нашего пребывания в Америке, я нет-нет да взгляну на фотографию, что стоит на моем письменном столе: мы с Джилл ранним вечером на пляже в Санта-Монике. Не хочу показаться нескромной, но, по-моему, из нас двоих я была симпатичнее – лицо у Джилл вытянутое, костистое, а с зубами просто беда, – но по неведомой причине твоя привлекательность для противоположного пола не всегда зависит от твоей внешней привлекательности, и в нашей зарубежной поездке именно у Джилл случился курортный роман.
Звали его Стивен. Знакомство состоялось, когда мы наконец добрались до Западного побережья, побывав на Большом каньоне и в Вегасе, кроме многих прочих мест; переезды и достопримечательности вымотали нас обеих, и в Лос-Анджелес мы явились почти без сил. Первые два дня прошли тихо, не оставив сколько-нибудь ярких впечатлений. Поселились мы в старом центре города, в хостеле, простецком и грязноватом. Столовой там не было, и мы топали два квартала до ближайшей аптеки-закусочной, чтобы купить еды: хлеб, плавленый сыр, нарезки индейки и ветчины. С таким питанием я на второй день почувствовала себя плохо. Разок-другой мы пытались гулять с путеводителем, но было слишком жарко, а колесить по огромному городу на общественном транспорте было слишком утомительно. На второй день к вечеру ситуация окончательно усложнилась, когда в хостеле объявился Стивен; от Сан-Франциско до Лос-Анджелеса он добирался автостопом. Он тоже был британцем, и, наверное, поэтому Джилл разговорилась с ним; подробностей я не помню, но зато отлично помню, что когда к нашей дружеской паре присоединился третий человек, общение стало затруднительным. Стивен присосался к нам как пиявка, и чем дальше, тем острее я чувствовала, что меня выпихивают из кадра. Сперва я обнаружила, что Джилл и Стивен всегда шагают вместе впереди меня, плечом к плечу, а я тащусь позади. Затем они начали держаться за руки, потом целоваться при любом удобном случае (а иногда и без оного). Спустя несколько дней я окончательно убедилась: мне навязали роль невольного свидетеля буйно расцветающей влюбленности.
Впрочем, насколько серьезным был этот роман, я поняла далеко не сразу, но спустя некоторое время. У Стивена был билет на ночной автобусный рейс до Феникса, штат Аризона, где он договорился встретиться с другим путешественником, своим школьным приятелем. Так совпало, что в тот же вечер Джилл предстояло отужинать с незнакомым ей человеком, другом ее отца, проживавшим в Беверли-Хиллз. Перспектива ужина не слишком прельщала Джилл, она даже сердилась на своего отца за проявленную инициативу – хотя я уверена, что он действовал из лучших побуждений, – и Джилл заранее позвала меня с собой для “моральной поддержки”. Но теперь ужин совпал с отъездом Стивена, и моя подруга рвала и метала. Я не понимала, из-за чего она так бесится: они уже назначили друг другу свидание в Лондоне, сразу же, как только Джилл вернется домой. Расстанется эта парочка всего дней на десять – неужели так трудно потерпеть? (На тот момент, как вы уже догадались, сама я никогда и ни в кого не влюблялась.)
После обеда, накануне отъезда Стивена, мы втроем отправились на пляж Санта-Моники. Я в основном бродила по пирсу, разглядывая сувениры в магазинчиках для туристов, либо сидела на песке, глядя на море, а Джилл и Стивен гуляли по набережной из конца в конец, крепко взявшись за руки и целуясь взасос, пока у них губы не распухли. Когда же Стивену настала пора возвращаться в хостел за вещами и оттуда ехать на автовокзал, я была готова к тому, что Джилл обольется слезами, но, к моему удивлению – и облегчению, – она повела себя как истинный стоик. Помахав вслед автобусу и дождавшись, когда он исчезнет вдали, Джилл вернулась на пляж, где и нашла меня.
– Ты в порядке? – спросила я, когда она уселась рядом.
– Да, конечно.
Тогда я еще ничего не знала о британцах и об их въевшейся в плоть и кровь привычке скрывать свои чувства, поэтому поверила Джилл на слово и с легким сердцем сменила тему, задав вопрос, который давно вертелся у меня на языке, с тех самых пор, как меня пригласили на ужин со старым другом ее отца. Что-то в этом приглашении смущало меня, учитывая, что отец Джилл был обычным “белым воротничком”, работал на заводе инженером и не имел никакого отношения к киноиндустрии.
– Скажи, как твой отец, – я старательно подбирала слова, опасаясь кого-нибудь обидеть, – познакомился с режиссером из Голливуда?
– Понятия не имею, – ответила Джилл. – Мой папа – загадочная личность. У него много разных знакомых. Он часто ездит за границу, а возвращаясь, почти ничего не рассказывает нам о том, где побывал. Но, похоже, они хорошо знают друг друга, потому что несколько лет назад этот режиссер снимал кино в Англии, и на лондонскую премьеру пригласил моих маму с папой. Билеты прислали по почте, такие большие, на плотной бумаге с позолоченной каймой.
– И что это был за фильм?
Джилл пожала плечами:
– Кажется, о Шерлоке Холмсе[6 - “Частная жизнь Шерлока Холмса” (1970), фильм одновременно был номинирован на премию им. Эдгара Аллана По в категории “Лучший фильм” и на премию Гильдии сценаристов США в категории “Лучшая оригинальная комедия”.]. Папа без ума от Шерлока Холмса.
– Он знаменитость? – спросила я. – Режиссер?
– Вряд ли. Ему уже лет семьдесят, так что…
И это все, что я от нее услышала. Мы долго валялись на песке, загорая, тогда-то и был сделан снимок, что красуется на моем столе. Я позабыла, кто нас фотографировал. Вероятно, мы попросили случайного прохожего “щелкнуть” нас на пляже примерно в миле от пирса. На снимке мы сидим бок о бок, наблюдая, как удлиняются тени и под косыми лучами солнца поверхность океана переливается золотом: две юные девушки в тысячах миль от родного дома, тонкие ноги Джилл вытянуты на песке рядом с моими потолще и покрепче, и цвет наших конечностей тоже неодинаковый: ровный коньячный загар у меня, английская белизна с голубыми прожилками вен у моей подруги. Признаюсь, я эгоистично радовалась тому, что Джилл снова принадлежит мне целиком и полностью, необходимость делить ее со Стивеном отпала; отныне и до конца нашего путешествия мы будем только вдвоем, ликовала я. Что до грядущего ужина, так ли уж плохо провести вечер с новыми знакомыми и большим сочным стейком, возместив ущерб, нанесенный фастфудом, которым мы перебивались в последнее время? Конечно, знай я, что этот ужин повлечет за собой радикальные перемены в моей жизни, я бы наверняка рассуждала иначе, но предчувствий у меня ни на йоту не было, я преспокойно лежала на пляже рядом с вновь обретенной Джилл, наслаждаясь горячим песком под нашими телами и любуясь солнцем на воде под аккомпанемент радостного визга, доносившегося с американских горок на пирсе, и будущее виделось мне прекраснейшей порой исполнения желаний и безоблачного счастья.
* * *
Джилл снабдили адресом ресторана под названием “Бистро”: Норт-Кэннон-драйв в Беверли-Хиллз. В этой части Лос-Анджелеса мы до сих пор не бывали и представить не могли, сколь разительно не похож Беверли-Хиллз на район, где мы жили. Вечернее солнце высвечивало шикарные бары, кофейни, дизайнерские бутики; деньги сочились из каждой стены, из каждой трещинки на асфальте. Рассчитывая время на дорогу, мы по неопытности ошиблись и к ресторану подъехали в 19:50 – с опозданием на двадцать минут. Запыхавшиеся, растерянные, мы стояли перед трехэтажным домом, обычным, каких много, можно было бы сказать, если бы не вычурное крыльцо из темного дерева и антикварные на вид окна с тюлевыми занавесками. Вывеска над входом гласила: “Ресторан «Бистро»”, шрифт недвусмысленно напоминал о парижском fin de si?cle[7 - Французский “конец века”, наступивший в 1880-х, иногда именуют декадансом. Для этого периода были характерны эстетство, обостренное восприятие реальности, пессимизм и свобода нравов.].
Для начала (что было вполне предсказуемо) нас отказались пустить внутрь. Швейцар, смерив нас взглядом, загородил собою вход и едва не рассмеялся нам в лицо. Одеты мы были одинаково: грошовые футболки с принтами на груди, джинсовые шорты, едва прикрывавшие попу, темные очки, резиновые шлепанцы. Мое знакомство с ресторанами было сугубо эпизодическим, но поскольку мы находились в элитном квартале, как я успела сообразить, даже мне стало ясно, что одеты мы не так, как надо.
– Мы приехали поужинать с мистером Уайлдером, – сказала Джилл, когда швейцар велел ей “ступать своей дорогой”.
– А то, – обронил швейцар, поверх наших голов оглядывая улицу. Он был в темном костюме, при галстуке, и физиономия его на летней жаре блестела от пота.
– Он пригласил нас, – настаивала Джилл и произнесла по слогам: – Мис-тер У-айл-дер.
Швейцар снова окинул ее взглядом, презрительно хмыкнул, но, поразмыслив, исчез в глубине здания. Через минуту он вернулся; выражение его лица изменилось, хотя дружелюбнее не стало.
– Звать как? – спросил он.
– Фоли. Джилл Фоли.
– Джилл, – повторил он, явно не в силах смириться с тем, что ему придется пустить нас в ресторан. – Ладно. Вперед.
Швейцар дернул головой, указывая путь. До сих пор помню, как мы следовали второпях за его мясистой, колыхавшейся тушей со складкой жира на затылке, выпиравшей из-под накрахмаленного воротничка.
Внутри ресторан выглядел не менее вычурным, чем крыльцо снаружи. За окном голубые небеса и неутомимое калифорнийское солнце середины июля, а за стенами “Бистро”, миновав тесный вестибюль (где за стойкой сидела бледная девушка, готовая предложить нам оставить лишнюю одежду на хранение, но, увидев нас, решила не утруждаться), мы попали в огромный зал, а если точнее, в некий иной мир. Резные панели темного дерева, хрустальные люстры, зеркала на каждом шагу, бар во всю стену. И все очень рококошное. На миг мне и впрямь почудилось, что, преодолев некий барьер в пространстве и времени, мы оказались в Париже на рубеже XIX и XX веков, разве что приглушенные разговоры вокруг (ресторан был полон) велись по-английски, конечно. Из динамиков лилась аккордеонная музыка, пара музыкантов легко и нежно расправлялись с “Под небом Парижа” (одна из первых мелодий, которую я научилась играть на фортепиано), только почему-то они взяли более высокую тональность ля минор вместо привычной соль минор.
Швейцар передал нас усатому метрдотелю в смокинге, идеально подогнанном по фигуре, и этому главному распорядителю хватило опыта и вежливости, чтобы не коситься на наши до идиотизма неподобающие наряды; развернувшись на каблуках, он повел нас по залу, ловкими и плавными движениями профи прокладывая путь между столиками. Посетители, смолкнув, глазели на нас, когда мы проходили мимо. Я чувствовала, как пылают мои щеки. Вскоре нас подвели к угловому столику, но, к моему недоумению, за ним сидели четверо, а не двое. Две женщины, двое мужчин. И все четверо очень немолодые. Это было первое, что меня смутило. А второе – все они были очень мрачными. Их словно придавило тяжким гнетом, особенно угнетенными выглядели мужчины. И это бросалось в глаза. Пары сидели друг против друга, каждая на своем конце стола, а посередине, также друг против друга, пустовали два кресла, предназначенные мне и Джилл.
Одна пара была элегантнее другой. Я засмотрелась на даму лет пятидесяти с пышными черными волосами, тонко очерченным ртом, высокими скулами и голубыми глазами, сверкавшими за большими, слегка затемненными очками. На ней была шифоновая “осенняя” блузка, коричневая с рисунком из желтых листочков. Пусть в одежде я разбиралась еще хуже, чем в ресторанах, и тряпки меня никогда особо не интересовали, я сразу поняла, что блузка очень дорогая. Напротив красивой дамы сидел довольно старый мужчина, ее муж, решила я. Он был почти лысый, но остатки серебристых волос, тщательно зачесанные назад, лишь подчеркивали внушительность его лба, высокого и выпуклого. Одет он был просто, в бежевую спортивную рубашку, застегнутую на все пуговицы, и, по-моему, тоже весьма недешевую; позднее, когда я вспоминала о нем (много и часто), один и тот же вопрос не давал мне покоя: как ему удавалось в обыкновенной спортивной рубашке и летних штанах выглядеть столь изысканно, стильно и непринужденно? Мой отец, к примеру, во взятом напрокат дорогущем костюме (по случаю своего пятидесятилетия, отпразднованного в Афинах в том году) выглядел как обычно, расхристанным – воротничок сдавливал ему горло, галстук болтался из стороны в сторону, а рубашка едва не лопалась на брюхе. Думаю, тут все дело в том, к чему вы привыкли с детства. И в деньгах, естественно. Деньги – всегда очень важная материя.
Таково было мое первое знакомство и первое впечатление от мистера Уайлдера. Очки он носил постоянно, с толстыми линзами очки, и, вопреки унынию, написанному на его лице, глаза за этими линзами вспыхнули весельем, когда он увидел нас с Джилл, приближавшихся к столику в мятых футболках и коротеньких шортах. Веселье его было откровенным, непосредственным и немного обидным, но совершенно беззлобным. Наше появление он воспринял как комическую ситуацию, чем и наслаждался. Да и кто бы не развеселился, если на то пошло?
Когда он встал, чтобы поздороваться с нами, трое его сотрапезников тоже поднялись на ноги.
– Итак, одна из вас, – сказал мистер Уайлдер, протягивая руку, – вероятно, Джилл.
– Это я. – Джилл пожала протянутую руку.
– А-а, ну конечно. Счастлив познакомиться. Как мило, что вы здесь с нами. Прошу, садитесь, вот здесь, в центре стола.
Говорил он с сильным – и очень густым, на мой слух – немецким акцентом, чего я не ожидала. Никто не предупредил меня, что он немец. Я полагала, что он американец.
– Меня зовут Калиста, – сказала я, так и не дождавшись, когда Джилл меня представит.
– Прекрасно, прекрасно, – ответил мистер Уайлдер. – А это моя жена Одри, мой друг мистер Даймонд и его жена Барбара.
– Калиста, – повторила Одри. – Какое чудесное имя. Это английское имя?
– Я гречанка, – объяснила я. – Живу в Афинах.
Мы уселись за столик. Я между двумя мужчинами, Джилл между двумя женщинами. Мистер Даймонд с редеющей шевелюрой, в очках в проволочной оправе походил на большого ученого, вечно погруженного в свои непростые мысли. Я предположила, что нынешним вечером он будет не слишком многословен, и оказалась права. Его жена Барбара производила впечатление дамы дружелюбной либо, во всяком случае, наименее устрашающей в этой четверке. Я чувствовала себя не в своей тарелке, мягко выражаясь; за ужином в компании принято вести беседу – о чем я буду с ними говорить? Было бы проще, знай я хоть что-нибудь о мистере Уайлдере и его фильмах. Кинорежиссера я представляла себе так: молодой мужчина в спортивном костюме и бейсболке, приняв картинную позу, кричит из-за камеры “Снято!” и “Мотор!”. Однако мистер Уайлдер более походил на университетского профессора на пенсии или на пластического хирурга, разбогатевшего на подтяжке лица, столь жизненно необходимой многим обитателям Беверли-Хиллз.
Все четверо потягивали мартини. Спросили, не хотим ли и мы выпить бокальчик. Джилл ответила “да”, я ответила “нет”. Тем временем мистер Уайлдер был занят важной беседой с сомелье, завершившейся заказом двух бутылок вина, белого и красного. С особой настойчивостью мистер Уайлдер просил проследить, чтобы красное вино перелили в графин заранее, что ему и было обещано.
Перед нами лежали меню в кожаных переплетах. Я открыла свое меню. Английские названия блюд дублировались французскими, но шрифт был настолько завитушечный, что я почти ничего не понимала ни на одном языке. Заглянув на последнюю страницу с винной картой, я наткнулась на цену заказанного красного вина, и челюсть у меня отпала.
Мистер Уайлдер повернулся к Джилл:
– Как поживает ваш батюшка, позвольте спросить?
– Хорошо, – ответила Джилл.
– Замечательно. Рад слышать. – И продолжил, обращаясь к остальным, сидевшим за столом: – С отцом этой юной леди я познакомился в Лондоне во время войны. Он работал тогда в министерстве информации, и мы проводили много времени вместе, проясняя кое-какие вопросы. Он мне очень понравился.
– И вы по-прежнему общаетесь? – спросил мистер Даймонд.
Мистер Уайлдер пожал плечами:
– Иногда. Я не мастак писать письма. Последний раз мы виделись в Лондоне несколько лет назад, когда я работал над картиной о Холмсе. Посидели вместе в баре “Коннот”.
Джилл ничего не сказала, и тема сама собой закрылась. Я сочувствовала моей подруге: наверное, нелегко придумать, что бы такое сказать старому приятелю твоего отца, учитывая, что ты видишь его впервые в жизни. А кроме того, Джилл была опечалена разлукой со Стивеном, и это было отчетливо написано на ее лице.
– Вы любите устрицы? – огорошил нас вопросом мистер Уайлдер.
– Устрицы? – Я взяла меню и притворилась, будто читаю.
– Устрицы здесь очень хороши. Их вылавливают в заливе Гумбольдта. Верно, настоящие устрицы, французские, лучше. Но мы в Калифорнии.
