Иван Грозный. Книга 2. Море

Увы, она не смела этого сделать! Не он ли учил ее, что «жена во всем должна мужу покорятися» и «что муж накажет, то с любовью принимать, внимать ему со страхом» и поступать, как он велит. Андрей Михайлович бывает груб и своенравен, а в последние дни и вовсе слова против не скажи: сердится, кричит. На людях кроток, обходителен с женой – наедине строг и неразговорчив. Княгине часто кажется, что ради княжеской короны он не пощадит ни матери, ни жены, ни сына. Честолюбив и горд. Грешно так думать о Богом данном супруге, но на это глаз не закроешь. Уж его ли не ублажает царь Иван Васильевич? Сам он, Андрей Михайлович, говорит: «Честит, возвеличивает меня великий князь, да все одно к нему душа у меня не лежит… Не слуга я ему!»

Княгиня знает, что король Сигизмунд давно переманивает князя на польскую службу, сулит ему золотые горы…

Осенью прошлого года князь Андрей потерпел большое поражение. Имея сорок тысяч воинов, он не смог противостоять четырем тысячам поляков. Тогда же, узнав о гневе царя, он собирался тайно ускакать к королю, да только не твердо верил в обещания его. Ныне перешедшие на службу к королю бояре и князья тайно передали через своих послов в Москве дьяку Колымету деньги и письмо для князя, будто король богато жалует всех отъехавших из России вельмож, что им живется там много свободнее, нежели в Московском государстве.

Еще суше и холоднее стал князь к своей семье, перебравшись в Юрьев, куда государь назначил его воеводою. Чем ближе к рубежу, тем становился он невыносимее и для своих подчиненных, и для семьи.

– Мужество делает незначительным и потери, – как бы про себя говорит князь Курбский, глядя в раскрытое окно своей богато убранной палаты.

Там, во дворе замка, пруд, и по его глади стая лебедей плавно движется, горделиво изогнув свои тонкие шеи.

– Ждать? Чего? – продолжает князь Андрей. – Враг не токмо тот, кто наносит обиду, но и тот, кто хочет нанести ее. Москва смотрит на меня змеиными глазами. Она замышляет против меня злое, так уж пусть она его сама получит прежде того! Можно ли мне, моя государыня, ждать добра от царя? Я не хочу радоваться милостям тирана, легко раскрывающего объятия для людей, ему угодивших… Ненадежно это.

«Хоть бы молчал, не терзал бы меня», – думала княгиня, снедаемая смертельною тоской. Ей хотелось, чтобы он взял и семью с собою, но князь всячески заминает разговор об этом.

Андрей Михайлович вдруг вспомнил свою ярославскую вотчину, усадьбу, где родился, рос и мужал, лес вблизи княжеских хором; громадные кедры и сосны на гребешке над рекой Курбицей; маленькую бревенчатую церковь, мельницу на реке; старик мельник рассказывал ему в детстве сказки о Бове-королевиче, о побитых пахарем-богатырем змеях-драконах и о многих других чудесах.

Небо там ясное, синее; покровы лугов вытканы желтыми, голубыми, белыми цветами, и река Курбица прозрачная – все камешки на дне пересчитаешь, – и есть места, где листва ив и орешника, сплетаясь, нависает зеленым потолком над водою, – здесь скользят по поверхности тощие водяные пауки, ныряют черные жуки-водолюбы и лягушки скачут в воду, заслышав шаги… Пахнет древностью, ходят стаями в воде большие серебристые окуни…

Древность! Ради тебя все. Грязью забросали тебя. Принизили. Отрекаются от тебя, древность, клянут тебя!

Курбский подошел к жене и сказал строго:

– Коли тебе любо видеть меня во узах и мучениях и смертном усекновении, останусь я…

Княгиня поднялась со скамьи и тихо молвила:

– Христос с тобой!.. Неволить не буду! Добрый путь. Живи!

Андрей Михайлович обнял и крепко поцеловал ее:

– Прощай, голубица. Храни тебя Господь.

Ни жива ни мертва опустилась княгиня на скамью.

– Прощай! – едва шевеля губами, прошептала она.

Ночь темная, непроглядная окутала Юрьев.

Туча разрослась, затянула весь небосклон.

Из-под черных косм ее вырываются острые молнии, словно бы туча всею своей исполинскою силою сдерживает поток небесного огня, готового пасть на землю и спалить грешное, не знающее пределов злобы и жестокости человечество.

На крепостной стене, между двух башен, неподвижно стоит князь Курбский, большой воевода, которому царь некогда говорил: «Кроме себя, одному тебе могу я доверить тот древний, отнятый у немцев наш город, зовомый немцами Дерпт».

Спят обыватели, спят привратники, и даже псы сторожевые, и те спят; не заметили они, как два десятка коней были выведены из крепостных ворот.

Курбский снял шлем и помолился. Повеяло холодом, сыростью и гнилью из соседней башни. Совсем недавно сажали туда закованных в кандалы преступников, нарушавших царские законы, немецких буянов, в хмельном виде порицавших Ивана Васильевича, прятали туда и морили голодом изменников родины. А теперь там сидит один дьяк за поношение его, воеводы Курбского.

И сейчас в его ушах звучат слова, брошенные ему в лицо разъяренным дьяком:

– Сердце твое пепел! И жизнь твоя презреннее грязи!

Под огнем клялся несчастный в преданности государю, а это дурной признак. Не подослан ли он Малютою? Пыткою ничего не добились. Жаль! Но, видимо, его конец близок, кат свое дело сделал.

– Исполняй долг свой, – раздался тихий, певучий голос позади Курбского, – а последующее предоставь возложившему его на тебя.

Курбский вздрогнул.

В темноте выросла худая, черная фигура католического монаха. Это в его келье происходили тайные переговоры князя с Сигизмундовыми людьми.

Молния скользнула по худому, бритому, со впалыми глазами, лицу иезуита. Костлявая рука коснулась плеча князя Андрея.

Курбский не шелохнулся. Этот монах теперь был сильнее его, воеводы. За тридцать сребреников он может продать, погубить его, наследственного князя.

– Если человек не приступает к исполнению своего долга, он не может быть достойным человеком.

Впалые острые глаза иезуита засветились огнем, как у волка. Курбский старался припомнить: каким образом он, этот живой мертвец, возымел такую власть над ним, «покорителем царств»? Ужас леденил сердце – дохлый иезуит приказывает ему, воеводе, как будто своему слуге; читает ему наставления…

– Я молюсь! Оставь меня! – резко, негодующим голосом произнес Курбский.

Иезуит приглушенно захихикал, прикрыв рот ладонью.

Курбский продолжал стоять к нему спиною.

– Его величество давно молится о твоем здоровье, и я молюсь. И все польские и литовские князи молятся о тебе, чтобы тебя не погубил Московит. В Польше и Литве ждут тебя как родного брата, там ты найдешь мир и покой и королевскую милость!

– Для чего ты ходишь за мной по пятам? – сурово произнес князь.

– Я полюбил тебя, подобно отцу, любящему своего сына… Мой сан и мой закон запрещают мне оставлять без сострадания больную душу.

– Уйди, праведник, прошу тебя, – теперь умоляющим голосом проговорил Курбский.

– Уйду, но помни: двадцать оседланных коней ждут тебя с твоими людьми.

Монах исчез.

Князь в сильном волненье подошел к краю крепостной стены и заглянул вниз. В темноте трудно было что-либо разглядеть, но фырканье коней и сдержанный говор находившихся около них людей ясно донеслись до слуха князя.

«Кончено. Прощай, Русь!»

Курбский, сутулясь, затаив дыханье, бесшумно сошел со стены и заторопился в замок, к себе в палаты. Все время он подозрительно оглядывался: ему казалось, что кто-то за ним следит, кто-то не спускает с него глаз… И вот-вот схватит его!

Полоснула небо яркая, размашистая молния… Курбский съежился, перекрестился, прижался к стене. Мелькнули на мгновение башни, церкви, дома с черными, загадочно настороженными глазницами, и… что это? Как будто там, невдалеке… царь!.. Грозно застыли устремленные на него, хорошо знакомые глаза. Князь в ужасе отвернулся, но… опять непроглядная тьма! Она шепчет ему что-то страшное, липнет к нему; в ушах продолжают звучать гнусные речи иезуита.

Трудно дышать… Москва! Боже мой, опять Москва! Никуда от нее не денешься. Может быть, не надо? Может быть, покаяться, попросить прощенья у Ивана Васильевича? А этого проклятого иезуита бросить в тюрьму, истребить? Нет! Поздно.

Курбский притаился, крепко сжал рукоять сабли. Показалось – кто-то крадется, хочет прыгнуть на него. Всмотрелся: песья тень! Да, да, это собака, бездомная, бродячая собака… Уж второй день она бродит тут.

«Бездомный пес! – с грустной улыбкой мысленно повторил Курбский. – Может быть, когда-нибудь назовут так и меня?»

Покаяться? Попросить прощенья у царя? Вернуться к прежнему?

Внезапно Курбский со всей ужасающей ясностью понял мрачную, неотвратимую правду: «Поздно! Возврата нет».

Опасаясь разбудить сторожей, прошел он через глухие каменные ворота к себе в замок. Поднимался, едва переводя дыхание от волненья, по каменным ступеням лестницы в свои покои.

Вот они. Опочивальня сына… В темноте слышно спокойное, ровное дыхание мальчика. Склонился над постелью. Тяжело вздохнул, прошептал молитву, перекрестил мальчика.

На носках пробрался в опочивальню княгини.

Очнулась. Испуганно приподнялась на ложе.

– Кто тут? Господи!

– Я!..

Княгиня притянула его к себе, дрожа от испуга:

– Страшно!.. Я боюсь, государь мой. Зачем пришел?

– Хожу я, караулы проверяю!.. Успокойся. Ложись!

– Спаси Бог, не притомись, ляг, отдохни!

– Полно, милая княгинюшка!..

– Не покинешь, стало быть, нас? Да?

– С чего ты взяла? Говорю… раздумал я!

Андрей Михайлович поцеловал жену.

– Бог храни тебя! Так я и думала и во сне видела, будто ты наш… ты с нами, но не с ворогами…

Курбский через силу весело спросил:

– Ты все о том же? Глупая! Ну, Христос с тобой!

И опять так же осторожно, на носках, вышел из опочивальни.

Едва миновал ворота замка, как снова послышался вкрадчивый голос иезуита:

– Пора!.. Пора, князь. Заждались там тебя! – В голосе монаха строгая настойчивость: – Иль ты раздумал? Нужно ли повторять: заговор ваш стал известен царю!

Курбский молча заторопился к крепостным воротам. Дремавшие воротники встрепенулись:

– Кто идет?

– Воевода! – властно крикнул Курбский.

Воротники притихли.

Иезуит вновь исчез.

Курбский спешно зашагал вдоль рва, близ крепостной стены, торопясь к тому месту, где должны были находиться кони и слуги князя и его ближайшие друзья.

– Заждались мы тебя, князь. Сомневаться стали… – сказал кто-то недовольно.

– Не торопитесь, други, успеем.

– То-то! Успеем ли?

– Поберечься бы не грех, пан воевода!

– Поскачем в Венден. Ближний путь. Все ли тут?

– Все. Иван Иванович и Михаил Яковлевич Колыметы, Ваня Мошнинский…

– Честный мой слуга и друг Ваня! Не покидаешь меня?

– Умру вместе с тобою, князь!

– А Вася Шибанов?

– Я здесь, князь!

– Все здесь, Андрей Михайлович. Валуев, Симон Маркович Вешняков тут, Гаврило Кайсаров, Меркурий Невклюдов, Иван Посник Вижавский…

Курбский, вслушиваясь в имена своих сообщников, испытывал такое ощущение, как будто вколачивали гвозди в гроб, в котором его друзья хоронят его славу, его отчизну, семью и все самое дорогое ему. Кто они? Понимают ли они, что случилось? Их имена ничтожны. Они уцепились за него, за князя Курбского, чтобы связать свою судьбу с его прославленным именем, чтобы перед королевскими очами красоваться рядом с ним, воеводой Курбским. И кто знает: может быть, иные из них и мзду получили за эту дружбу с беглецом – вельможею московским? Им нечего терять – они ничего не имеют. Их гонят корысть, нажива.

Вот почему они суетятся, бросаются, толкая друг друга, чтобы подать коня ему.

– Спасибо! – отрывисто сказал Курбский, усевшись в седло и взяв поводья в руки.

Молния осветила толпу суетливых бородачей, одетых разношерстно, вооруженных кто чем попало, размахивавших руками, вскакивавших на коней. Все это напоминало скорее разбойничью шайку, собиравшуюся скакать с атаманом на татьбу, нежели княжескую дружину.

Впервые князь почувствовал с горькою отчетливостью весь позор его дружбы с этими людьми, с которыми он решился гнаться за вельможною славою. Их дружбу он предпочел дружбе с царем Иваном Васильевичем! Как страшно! В погоне за возвеличиванием княжеского достоинства приходится унижаться. Единственная надежда на польского короля. Он должен помочь ему, Курбскому, занять первенствующее место при его королевском дворе. Тогда всю эту алчную до наживы, бессовестную челядь он отбросит от себя, как ненужный хлам, как грязь, прилипшую к его сапогам. Они осуждают новины и думают, будто и он их единомышленник и тоже против царевых новшеств. Жалкие. Он, князь, сам за новины, но только не для низкого черного люда, а для князей. И он за дружбу с Западом, но только чтобы она была на пользу князьям же, а не царю.

«Колыметам суждено родиться и умереть навозными жуками».

Молнии стали сверкать чаще и чаще.

В последний раз Курбский повернул своего коня в сторону Юрьева. При свете молнии он увидел стоящего на краю крепостной стены с распятием в руке черного, длинного иезуита…

Курбский сердито плюнул, повернув коня на запад.

– Будь ты проклят, сатана!

Издали донесся глухой рокот неба, а затем стали падать редкие капли дождя. Вновь и вновь молнии. Поднялся ветер, пыль застилала глаза.

– С Богом! – крикнул кто-то, не дожидаясь приказания воеводы, и десятки лошадиных копыт нарушили тишину ночи.

Прогремел оглушительный удар грома.

Гроза началась.

VI

Полночь. В караульном каземате Тайницкой башни Малюта Скуратов и Алексей Басманов. Сошлись после объезда сторожевых постов.

Тревожно в Москве. Получена страшная весть о неслыханном поражении московского войска под Оршей. В этом бою пал сам воевода князь Петр Шуйский и братья – князья Семен и Федор Палецкие. В плен уведены воеводы Захарий Плещеев-Овчина, князь Иван Охлябинин и десятки детей боярских. Богатые обозы и пушки брошены в добычу врагам. Польские паны торжествуют. Затрубили на весь мир о своей победе над московским войском. Позор!

Взметнулись слухи об измене, о предательстве каких-то бояр… Каких? Имена не назывались. Осторожно, под величайшей тайной шептуны намекали кое на кого из царских вельмож, по догадке, без явной улики.

Царь сильно разгневался на любимого своего воеводу, покойного Петра Шуйского, и его помощников, повелел о них служить панихиды. Во все концы Москвы Малютою были разосланы люди подслушивать разговоры на базарах, в кабаках, около церквей и в других людных местах. Везде одно: ропот и уныние.

Малюта не в духе. Он угрюмо говорил сидевшему против него за столом Басманову:

– Батюшко Иван Васильевич неровен, вот што! Иной час доверчив и никого не слушает, иной час безвинно гневается, и хоть сам видит – попусту, но стоит на своем… Негоже то. А после безвинно наказанного возвеличивает, жалует, а себя винит, кается. Сослал Михаила Воротынского на Белоозеро, опалу великую положил, а ныне велит отвозить ему фряжских вин и свежей рыбы, изюму, лимонов, меду… Двенадцать слуг оставил князю. Вот и пойми.

– Подлинно так, Григорий Лукьяныч. Боязно стало его доверия. Вельми непостоянен батюшка государь, – вздохнул Басманов. – Не стали радоваться люди, коль он возвышает их. Не ведают они: што надо царю, как ему угодить… Князь Бельский Иван Дмитриевич пытался бежать в Литву, и его словили, отпустил царь его на поруки, и все же он опять бежал, но и вновь был пойман… Иван Васильевич опять простил его, а ныне он в почете у царя… Как вот тут? Не поймешь!

Малюта в недоумении развел руками:

– Не пойму и я государя. Знать, правда говорится: хоть и ходим около, да не видим сокола!

Посидели, помолчали, вышли на площадку башни. Ночь лунная. Тепло. Сквозь просветы между зубцами видно Москву-реку и заречную слободу: церкви, избы, огороды, посеребренные луной.

– Царь в тревоге – на посадах страх!

– По вся места – страх… Ходит он по пятам за нами.

Малюта и Басманов в панцирях, с палашами на поясах, сняли шеломы, перекрестились.

Вчера ночью неизвестные люди прокрадывались во дворец, зарезали двух караульных стрельцов. Стража погналась за ними, а они – мигом на поджидавших коней и ускакали.

Повелением Ивана Васильевича у всех решеток, на углах и перекрестках расставлена усиленная конная и пешая стража.

Малюта, не надевая шелома, провел ладонью по вспотевшему лбу и волосам.

– Государь молвил вчера: «Спасибо моим злосчастным советникам Сильвестру и Адашеву! Своевольством своим они толкнули меня к познанию моей силы. Познал я в тихости своей, что есть власть. Лукавцы! Ужели царь достоин токмо председания, а власть должна принадлежать другим? Как же мне быть самодержцем, коли сам не буду править?»

Басманов засмеялся:

– И Адашева и Сильвестра уже нет, а Иван Васильевич все еще их поминает. Дивлюсь я. Не поймешь: хулит он их или хвалит. Зачем он их так часто вспоминает?

– Однако подумай и о том: тринадцать лет они владели душою государя, а он остался самим собою и не токмо не покорился им, но уничтожил их. Не дальнозорки они были – тринадцать лет не примечали, што он думает о другом… не по-ихнему. Где же их разум?

– Истинно говорил Вассиан: «Близ царя – близ смерти!»

Малюта насупился.

– Не по душе мне его слова, Алексей Данилович. Вассиан – опальный боярин, недруг царский… Вассианово слово ложно и злобно. Царь и милует, царь и наказывает – все в его воле. А черные люди говорят: «Царь-то добр, да слуги его злы!» Подумай над этим.

Басманов промолчал.

В лунном свете мягко струилась Москва-река; кое-где у берегов тихо плыли плоты. Прокричала цапля, вспуганная конной стражей. Лениво взмахивая крыльями, пролетела над самой башней. Тишина лунной ночи, теплой, весенней, наводила на грустные мысли. Вспоминалась прежняя жизнь Басманову, его поход с царем на Казань, битвы, увенчанные победами, награды и подарки, которыми государь осыпал его. Разве стал бы он раньше вести беседу с этим захудалым дворянчиком? «Что такое Малюта? Ему бы прасолом быть, мясом либо рыбою на базаре торговать – мелкий человек, и вот – в царедворцы влез: царь души в нем не чает. Страшный человек Малюта! И когда и как это случилось – никто того даже и не заметил. Смиренным богомольцем прикидывался… Ловок, дьявол!»

И казалось Басманову, будто бы потому царь Малюту и приблизил к себе, что Малюта – тупой, простой, незнатный человек. Царь избегает мудрых людей, боится опять «Сильвестровых чар» над собою, боится посягательства на его, цареву, власть. А может быть, он и прав?

Малюта думал: «Хотя ты и боярин, и царский любимец, и воевода прославленный, однако не тверд ты. Мнишь о себе много. Большой власти жаждешь. Запомни-ка: кто не желает власти, на того не приходят и напасти. Знай же: Малюта плюет на почет. Он верный слуга царю и царству! И только! В этом находит он отраду душе своей».

– Благодарение Богу, Алексей Данилович. Угодили мы с тобою батюшке Ивану Васильевичу, набрали людей на корабли дюжих, зело усердных. Керстен Роде похваливал их. В грязь лицом перед чужеземцами те люди не ударят.

– Где-то теперь наши корабли? Благополучны ли? Справятся ли с чужеземными каперами?

– Государь наказал о них молебны служить. Молился и он, батюшка, с царицею и детьми у Спаса на Бору.

– Дивное дело! Подумай – московские корабли плывут в окиян! – сказал Басманов с умилением в голосе.

– Что же того! Смотрю я на то дело просто. Свет не баня – для всех место найдется… Все меняется! Ранее вон почитался род, а ноне род под службою ходит. И служба государем дается ноне не по роду… Што делать! Время иное.

– Подлинно, Григорий Лукьяныч, – через силу, угодливо ответил Басманов. – Так оно и должно быть.

Боярину Басманову противна грубоватость Малюты в его суждениях о боярах. Но, чтобы не отстать от «новых порядков» при дворе, от новых людей, старается он во всем подражать Малюте. Он не намерен, как другие бояре, отказываться служить с неродовитыми дворянами и сторониться их. При всяком добром случае он лицемерно проклинает отъехавших в Литву вельмож. Постоянно восхваляет царя за то, что тот отстранил от управления приказами бояр, а вместо них насаждает грамотных дьяков. Он приветствует и появление в боярской думе худородных дворян, названных «думными дворянами».

Вывел из задумчивости Малюту и Басманова послышавшийся внизу, под кремлевскими стенами, бешеный конский топот.

Оба склонились над стеной. По берегу Москвы-реки скакал всадник.

Он остановился у подошвы Тайницкой башни; поднялась ругань, кто-то неистово барабанил в железные ворота.

– Постой-ка, Алексей Данилыч, спустимся… поглядим, кто там.

Оба с фонарем сошли вниз.

Воротник шумел, не пуская неведомого ему всадника, ломившегося в Кремль. По приказанию Малюты ворота были открыты.

Таща под уздцы тяжело дышавшего коня, ратник вошел в Кремль. Низко поклонился, облегченно вздохнул, подал бумагу.

– На-ко, Алексей Данилыч, глянь. Чего тут? У тебя глаза хорошие, да и грамотен зело.

Басманов стал читать.

– Помилуй Бог… – прошептал он в ужасе, держа в дрожащей руке бумагу. – Может ли то быть?

– Што такое? – всполошился Малюта.

– Афанасий Нагой… пишет… – пробормотал, задыхаясь от волненья, Басманов.

– Ну, ну! Да говори же!

– Курбский изменил!.. Бежал в Литву!

– Нет.

Малюта ударил в железную доску.

Из темноты выскочило несколько стрельцов.

– Возьмите его! Держите под присмотром до утра.

Стрельцы поволокли гонца в глубь кремлевского двора.

Малюта и Басманов снова скрылись в башне. Оба молчали, ошеломленные этим известием.

Курбский! Андрей Михайлович! Да может ли то быть? Не подвох ли какой! Ныне враги пускаются на всякие хитрости, лишь бы насолить царю. Нет! Поверить невозможно, чтобы первейший друг царя и славный воевода мог изменить государю!

– Ладно… – как бы отвечая на свои мысли, тихо произнес наконец Малюта. – Ты побудь здесь, Алексей Данилыч, а я пойду попытаю гонца: кто, чей и нет ли какого обмана.

– Бог спасет!.. Сходи. Выведай все, а я подожду.

Малюта быстро побежал по лестнице вниз. В его беге было что-то бычье. Он нагибал голову, словно собираясь бодать.

Басманов сел на скамью за стол, опустил голову на руки, задумался.

Что же это такое?

Курбский!.. Кому на Руси неизвестно имя храброго князя? Самые славные, радостные события связаны с именем Курбского… Тула!.. Казань!.. Дерпт!.. Полоцк!.. Вильна!.. Да мало ли ратных праздников можно насчитать при имени Курбского? И с ним ли не был ласков и добр Иван Васильевич? Не с ним ли государь просиживал целые дни за книжным учением и беседами о писаниях греческих мудрецов?

«Муж битвы и света», смелый, отважный, презиравший смерть в боях, покрытый ранами полководец изменил, опозорил на веки вечные свой род, стал предателем, иудою!

Малюта вернулся в башню мрачный, молчаливый.

– Ну, как там, Григорий Лукьяныч, сказывай!..

Тяжелым испытующим взглядом уставился Малюта на Басманова.

Неловкая, напряженная минута. Басманову вдруг почудилось, будто Малюта и ему не доверяет.

– Ну!

Тихим, но злобным, желчным голосом Малюта сказал:

– Вот вы какие, бояре! Вот тут и думай.

– Да говори же, Григорий Лукьянович.

– Не говорить бы надо, а казнить… Упреждал я царя, и не раз… Э-эх!

Малюта снял шелом и, перекрестившись, сказал:

– Помоги нам, Господи, Вседержитель, изловить всех пособников Курбского и друзей его, их же имена Господи веси!

Иван Васильевич прислушался. Будто в палате находится кто-то, кроме него. Вот опять вздох и даже шум, словно чья-то нога наступила на половицу, скрипнуло. И вдруг сразу стихло: кто-то притаился. Стало страшно. Не бесы ли? Царь в испуге заглянул сначала за один шкаф, за другой… Господи! Что такое? Царевич? Вот он, у ног царя. Волосы его всклокочены, лицо в слезах. Царь с досадой отстранил царевича.

Мальчик всхлипнул, взглянул на отца большими, спрашивающими глазами.

Мрачное лицо царя просветлело.

– Встань! Полно тебе, – сказал он, смягчившись; помог мальчику подняться с пола. – Не убивайся! Грешно.

Сел в кресло, прижал к себе сына, ласково поглаживая его голову.

Опять тяжелые, мучительные мысли о семье! Дети заброшены. Истые сироты. Растут одиноко с мамками, которые только их балуют, льстят им.

Царевич крепко прижался к Ивану Васильевичу. Он не решался вновь жаловаться отцу на царицу-мачеху. Не первый раз. Мальчик хорошо знал: ничто так не расстраивает отца, как жалобы на царицу. Царь видел, что царевич сдерживается, страшится жаловаться, молчит, но детские глаза его, наполненные слезами, говорят ему больше слов.

Иван Васильевич не решился идти к царице, он боялся за самого себя, делая усилия подавить гнев, опасаясь, что новая распря с женой из-за царевича Ивана кончится плохо.

– Где мамка?.. Пошел бы к Федору… Молись Богу! – взволнованно говорил царь, стараясь найти какое-либо утешительное слово и произнося то, что навертывалось на язык.