скачать книгу бесплатно
Подвиг Севастополя 1942. Готенланд
Виктор Костевич
Война. Штрафбат. Они сражались за Родину
ГОТЕНЛАНД – так немецкие оккупанты переименовали Крым, объявив его «германским наследием» и собираясь включить в состав Рейха. Но для наших бойцов Крым и Севастополь испокон веков были не просто точками на карте, а гораздо бо?льшим – символом русской воинской славы, святыней, Родиной…
Эта масштабная эпопея – первый роман о Севастопольской страде 1942 года, позволяющий увидеть Крымскую трагедию не только глазами наших солдат и моряков, стоявших здесь насмерть, но и с другой стороны фронта – через прицелы немецких стрелков и видоискатель итальянского военного корреспондента. Эта книга – о том, какую цену заплатили наши прадеды, чтобы Остров русской славы остался русским
Виктор Костевич
Подвиг Севастополя 1942. Готенланд
В оформлении переплета использована иллюстрация художника И. Варавина
© Костевич В., 2015
© ООО «Издательство «Яуза», 2015
© ООО «Издательство «Эксмо», 2015
* * *
Родина
Старший стрелок Курт Цольнер. Род. 1920
5 апреля 1942 года, пасхальное воскресенье
Увы, на факультете было пусто. Антикварный, еще мирных времен вахтер, оторвавшись от «Народного обозревателя», сообщил, что днем раньше я бы непременно встретил тут девушек – из добровольной помощи ПВО. Но по случаю праздника всех распустили, рассудив, что сегодня британцы не прилетят.
– Обидно, – сказал я в ответ, имея в виду не британцев. Улыбнулся и вышел на воздух. Выйдя, печально вздохнул. Легко говорить – днем раньше. Поезда, перевозившие отпускников через Украину, застревали у каждого столба, пропуская эшелоны, спешившие на восток. А бывало, и составы, шедшие на запад – в первую очередь санитарные поезда. Шансов приехать раньше у старшего стрелка Курта Цольнера не было.
Домой я вернулся в сумерках. Сбросив шинель, прямо в одежде завалился на кровать и часа полтора пролежал, уставившись глазами в потолок. Тикали настенные часы в гостиной – мне не приходило прежде в голову, насколько приятным бывает их звук. Кто-то, похоже ребенок, неумело играл на плохо настроенном пианино – и звук фортепьяно мне тоже казался приятным. Я поймал себя на мысли, что готов так валяться днями. Засыпать, просыпаться и вновь засыпать. Под стук часов и неумелую игру на старом-престаром, безнадежно испорченном инструменте.
Тем не менее встать пришлось. Часы пробили восемь, и настала пора переодеться, поменять кожу, вылезти из шкуры цвета «серый полевой» и вновь обратиться в нормального человека – то, на что не хватило духу, когда я по приезде отправился в город, а почему не хватило, не знаю. Хотя ничего удивительного: в моем возрасте и без заметных глазу увечий неловко ходить по улицам без униформы.
Из потрескавшегося шкафа, купленного дедом Мартином еще до боксерского восстания в Китае, были извлечены почти неношеный костюм английской шерсти, отутюженная матерью сорочка, новый галстук. Встав перед зеркалом в этом странном, на мой нынешний взгляд, одеянии и сделав мысленное усилие, я рассудил, что выгляжу не так уж плохо. Манжеты сорочки были чуть длинноваты, но рукава моего кителя были нисколько не короче, так что к этому я привык.
Из расположенного под нашей квартирой жилища госпожи Нагель, где сейчас, будто бы к Пасхе, а по существу – в честь моего приезда, готовилось небольшое торжество и где несколько часов уже хлопотала на кухне мать, тянуло ароматным и вкусным. Зная, что за мной всё равно придут, я сел за письменный стол и попробовал занять себя книгами. Не удалось. Их названия были не менее странными, чем новая моя одежда. Не то чтобы это было само по себе ненужно и неинтересно – необычайным казалось то, что человеком, которому еще недавно это было интересно и нужно, был я, старший стрелок третьей роты такого-то пехотного полка такой-то пехотной дивизии германских вооруженных сил. Которому не раз мечталось – он сядет за этот вот стол, обложится словарями и начнет в тишине и покое рассматривать картины, медленно вникая в текст на итальянском и хорвато-сербском. Но оказалось, что, кроме тишины и покоя, ему ничего не требуется. «Так Homo sapiens превращается в Amoeba proteus», – сказал я себе, но и это меня не расстроило. Стало быть, превратился.
Я погасил лампу, откинул занавеску и попытался смотреть в окно. Однако улица не освещалась, окна были затемнены, и разглядеть там что-либо не представлялось возможным. Проехал автомобиль, проскочил велосипедист, кто-то кого-то негромко окликнул – и снова воцарилась тишина. Она была бы абсолютной, если бы не тиканье часов. Я заснул.
* * *
Меня разбудила Юльхен. Четыре месяца назад ей исполнилось пятнадцать, но выглядела она на два, если не на три года старше, пребывая в том счастливом возрасте, когда данное обстоятельство не расстраивает девушек, но наполняет их гордостью – в матерей же вселяет тревогу. Моя уже успела поделиться своими опасениями. «Понимаешь, Курт, столько солдат вокруг, столько отпускников», – сказала она за обедом и отвела глаза в сторону. Она всегда отличалась своеобразным чувством такта, предпочитая сначала высказаться, а уж потом изобразить некоторую, но отнюдь не чрезмерную неловкость.
С Юльхен мы не виделись года полтора, если не считать сегодняшнего утра, когда я постучался в дверь и они с матерью, выбежав навстречу, стали стаскивать с меня шинель и прочие предметы армейского обихода. Пока я переодевался, сестра унеслась «по своим делам», что и дало повод к обеспокоенному высказыванию матери. Теперь – словно я вернулся не из России, а из соседнего Роттенбурга – Юльхен сказала «Привет!», прошлась глазами по моей фигуре и одобрительно заявила:
– Сойдет. Идем, нас ждут. Кстати, есть телеграмма от папочки. Всех поздравляет и обещает приехать на днях, если, конечно, отпустят.
Отца командировали на артиллерийские заводы где-то в районе Дюссельдорфа, и шансов на то, что его отпустят, было совсем немного. Командировка тянулась уже с полгода, он почти не писал, а в последнем письме сообщил, что работы невпроворот, особенно после того, как множество призванных в армию квалифицированных рабочих пришлось заменить иностранной рабочей силой, трудовые навыки которой оставляют желать лучшего.
Снова открылась входная дверь, и из прихожей выпорхнула нарядно одетая мать в туфлях на высоком каблуке. За полтора последних года она буквально помолодела, сделалась тоньше и легче. Наложенные войной ограничения явно пошли на пользу.
– Вы готовы? – спросила она, пройдясь по мне не менее критическим взором, чем Юльхен. Я кивнул, и мы спустились в жилище госпожи Нагель.
* * *
В гостиной нас дожидалось небольшое и хорошо известное нам общество.
Во главе стола монументально возвышалась фигура нашей домовладелицы. Она приходилась моей матери троюродной теткой, но, в отличие от нас, католиков, принадлежала к евангелической церкви – как почти все в этом городе, куда мы перебрались лет пятнадцать назад. Спустившись с гор, как шутя говорил мой отец. В свои шестьдесят пять госпожа Нагель отличалась отменным здоровьем, прекрасным аппетитом и склонностью к напиткам с низким, средним и высоким содержанием алкоголя. Несмотря на ежевечернее потребление как минимум четырех бутылок пива, данная склонность не переходила в хронический алкоголизм и единственным ее следствием было подавленное настроение по утрам.
Среди гостей была и младшая ее сестра – сравнительно недавно овдовевшая госпожа Кройцер, жившая на третьем этаже и бывшая чем-то вроде приживалки у преуспевшей на ниве жилищной аренды родственницы. Рядом с ней сидел ее пятидесятилетний, но весьма розовощекий и жизнерадостный ухажер, о появлении которого я узнал из матушкиного письма еще в России, немедленно позабыв об этой волнующей новости.
С другой стороны продолговатого стола расположились обитатели второго этажа: Гизела Хаупт – не совсем кинозвезда, но всё же довольно милая девушка двадцати двух лет, совсем не нордического, а скорей апеннинского типа, недавно потерявшая в Африке жениха, – и ее вечно печальная мать. Отец, военный чиновник, обретался ныне на севере Франции.
Возле них восседал дядя Юрген, непонятно по какому поводу нацепивший на себя мундир штурмовика. В нем он щеголял десяток лет назад, когда отдельные, не проникшиеся духом национальной революции граждане еще позволяли себе подтрунивать над подобной странностью вроде бы приличного человека. В их числе был и дядин старший брат, говоря иначе – мой отец, в ту пору придерживавшийся довольно левых взглядов, державший на книжной полке Карла Маркса и сыпавший цитатами из Гейне.
– Почему не в форме, солдат? – с ходу спросил меня дядя великолепным командным голосом, которому мог позавидовать фельдфебель Горский в нашем учебном полку. Я постарался быть вежливым.
– Еще надоест.
– А я, будь моя воля, никогда не снимал бы.
«Ну и дурак», – подумалось мне, хотя дядя был совсем не дурак. С этой нехитрой мыслью я уселся туда, куда указал приветливый, как обычно по вечерам, взгляд госпожи Нагель.
Чтобы оценить по достоинству стол, не нужно было ютиться в казармах, торчать в окопах и валяться по лазаретам. Я оценил и, не обращая внимания на завязавшийся разговор, приступил к трапезе, неторопливо занявшись двумя салатами и свиной отбивной с картофельным гарниром. Во взгляде матери мелькнуло умиление – вроде того, что вызывает у родителей вид подрастающих чад, поглощающих вкусную и здоровую пищу. Выпив красного вина, все заметно оживились.
– Две недели мечтал разговеться, – заметил дядя Юрген, выпивая вместе со всеми очередную порцию и прицеливаясь глазами в сторону печеной утки, удобно расположившейся на огромном блюде неподалеку от правого локтя Гизелы Хаупт. (Ее руки, открытые до середины плеча, отличались приятной полнотой.)
– Ты постился? – удивилась мать. – Может, ты еще и в церкви побывал?
Она забыла, что подобным буквоедством дядю было не смутить. Напротив – у него появился лишний повод продемонстрировать неординарность своего мышления.
– Пост – всего лишь верность предрассудкам, а вот разговение – дань уважения нашим народным традициям.
– Плодотворный подход. Но не для тех, кто хочет похудеть, – осушив бокал, качнула головою Гизель и повела глазами по сторонам. Лицо ее не отличавшейся стройностью матери сделалось еще печальнее. Госпожа Нагель, тоже не худышка, хмыкнула, влила в себя вино и, сунув ухажеру госпожи Кройцер бутылку мозельского, велела ее открыть.
Под звяканье ножей и вилок текла неспешная застольная беседа. Предмет ее был от меня далек, и я полагал, что оставлен в покое. Но ошибался, в какой-то момент дядя вновь принялся за свое. Идея униформы не давала ему покоя.
– Все-таки, Курт, ты должен показаться при параде! – решительно сказал мне он, и возразить на это было нечего. Разве для того берут людей на войну, чтобы в отпуске они разгуливали в штатском?
– И правда, Курт, покажись как-нибудь, – больше ради приличия поддержала дядюшку госпожа Нагель, обсасывая утиное крылышко.
– Будет сделано, – пообещал им я, – но если можно, не сегодня. К тому же моя форма совсем не парадная.
– Какая разница? Всякий мундир украшает мужчину, – высказался ухажер госпожи Кройцер и на всякий случай добавил: – Кроме, конечно, французских. Ваши полевые куртки, между прочим, будут покрасивее тех, что носили на нашей войне.
Прозвучало сильно – наша война. Мне представились меловые окопы Шампани, а в них дядя Юрген с гранатой в зубах. И ухажер госпожи Кройцер с саперной лопаткой за поясом, с которой стекает французская кровь. Правда, дядя в Шампани не был. Но кто знает, где послужил ухажер и чьи взрезал мундиры его смертоносный штык?
– Ну, это как поглядеть, мне так и наши нравились, – не согласился дядя. – Ты мне, Курт, лучше вот что скажи: когда ты получишь свой Железный крест?
Стало ясно, что от меня требуется не только униформа, а нечто гораздо большее. Дядю можно было простить, ведь, если судить по газетам, настоящие фронтовики с ног до головы увешаны наградами. И это не ложь репортеров, но естественная избирательность пишущих людей. Не строчить же про всех подряд.
– Как только совершу необходимые подвиги. Пока не успел.
– Но у тебя же есть какие-то награды?
Я понял, что он не отвяжется, и назвал свою инсигнию. Четко, почти по буквам, чтобы не оставалось вопросов.
– Черный знак за ранение.
– Скромный немецкий герой, – заключила фрау Нагель и, подняв бокал, призвала всех выпить за мое здоровье, а также за то, чтобы вдобавок к черному я не обзавелся серебряным знаком. Предложение было с готовностью поддержано всеми, не исключая Юльхен и Гизель, хорошевшей прямо на глазах. Я возражать не стал. Все-таки ранение – это больно и противно, даже если совсем легко. У меня было средней тяжести.
* * *
Разделавшись с отбивной, я немедленно взялся за утку, основательно потревоженную дядей, госпожою Нагель и ухажером госпожи Кройцер. Возможно, я уделял чрезмерное внимание мясу, но в конце концов имел на это право. Разговор опять ушел куда-то в сторону, и я мог есть, не отвлекаясь на ерунду. Гизель взяла надо мною шефство, периодически подкладывая мне что-нибудь в тарелку и заглядывая мне в глаза с блуждающей полупьяной улыбкой, делавшей ее лицо всё более и более привлекательным. Моя улыбка, подозреваю, давно была попросту пьяной. Закалкой фрау Нагель я не обладал.
Весело было всем, кроме разве что Юльхен. По причине малолетства она смогла получить лишь немного шампанского и теперь откровенно скучала.
– Из-за проклятой светомаскировки нельзя даже как следует отметить праздник, – заявила она, вклинившись в паузу между очередными сентенциями дяди Юргена. – Третий год обходимся без фейерверков. А в Констанце, говорят, светомаскировки нет.
Дядя не сплоховал и тут, дав точное объяснение феномену, вызвавшему зависть моей сестры.
– Это чтобы англичане думали, будто там еще Швейцария. И не бомбили. Им повезло. Правда, нас пока еще тоже не трогали.
Его слова вновь привлекли внимание ухажера госпожи Кройцер, который, блаженно щурясь после очередного глотка, заметил:
– Вот именно что пока. Начнут, тогда попляшем. А скоро за нас возьмутся еще и американцы.
– Верно! – поспешил согласиться с ним говорливый брат моего отца, обожавший внешнеполитические сюжеты. – Дяде Сэму надоело прохлаждаться на набитых золотом мешках, и он опять собирается наведаться в Европу.
– Утешает одно, – не упустил инициативы ухажер госпожи Кройцер, – он из тех, кто не торопится, пока не станет ясно, что к чему, а покамест перевес на нашей стороне. Но ведь что поражает: этот лживый народ, на протяжении столетий истреблявший благородных индейцев и строивший свое благополучие на страданиях целого мира, теперь намерен учить нас морали. Если задуматься…
Закончить мысль он не успел. Госпожа Нагель, встревоженная очередной попыткой перевести разговор на военную тему, строго заявила:
– Довольно о политике, мужчины. Мальчику скоро опять на Восток, а вы всё о войне да о войне.
– Но не влезть они тоже не могли, – воспользовался дядя заминкою собеседника, – ведь там евреи имеют не меньшее влияние, чем в России. Пёрл-Харбор для них – всего лишь удобный предлог. Мне вот лично не верится, что нашим косоглазым друзьям самим удалось провернуть столь блистательную операцию. Без клики Рузвельта там явно не обошлось.
– Ну, дядюшка, вы преувеличиваете, – сказал я как можно мягче.
– Курт, ты не знаешь евреев.
Возникла реальная опасность открытия еще одной темы, близкой сердцу дяде Юргена и его нового знакомца. Нависшую угрозу усугубила моя сестра. Она отвлеклась от начатого было разговора с Гизель и с интересом спросила:
– А в Японии есть евреи?
Неожиданный вопрос привел мать в негодование. Она уронила вилку.
– Сколько можно говорить о евреях? Просто безумие какое-то! Только и слышу: евреи-большевики, большевики-евреи. И ты туда же, Юльхен.
Женщины согласно закивали, но дядя Юрген был не их тех, кто сдается при первых выстрелах. Ему был свойствен интерес к истории цивилизаций, и он прочел когда-то, пусть и не до конца, нашумевшую книгу Освальда Шпенглера.
– Евреи есть везде, – авторитетно заметил он. – Просто в Японии они косоглазые и не выделяются из общей массы. К тому же там порядок и железные моральные устои. Самурайский кодекс бушидо. Никакой расхлябанности и серой плесени, что выплыла на поверхность у нас в Европе.
* * *
Уйти от войны не позволила и Гизель. Ее в большей степени интересовал романтический аспект.
– Ты ведь служил на Украине, Курт. – Она не стала говорить «воевал», и это мне понравилось. – Говорят, там много красивых девушек.
Чего только не услышишь порой от людей. У меня не было оснований сомневаться в достоинствах девушек Украины, но чем они принципиально отличаются от других и откуда об этом известно Гизель, я представить себе не мог. Но молчание могло быть истолковано превратно.
– Строго говоря, на Украине я пробыл недолго. Больше в Крыму, – начал было я, не зная толком, как продолжить. Помощь неожиданно оказал дядя Юрген.
– Я вам, Гизель, сам скажу, – заявил он, поблескивая глазками специалиста по женскому вопросу, в котором поднаторел более основательно, чем в историко-философских трудах. – Когда я мыкался там в восемнадцатом, у нас было две любимые девушки. Одну звали Махно, а другую Петлюра. И они были совсем не красивы.
– Про таких я не слышал, – заметил я, хотя читал лет пять назад о русской революции. – Нам было в Крыму не до девушек.
– Вот и я о том же. Что вы хотите, боевые части. Всё более или менее пристойное достается тыловым крысам.
Мать не выдержала вновь, и хорошо, что в этот раз в ее руке не оказалось вилки.
– Мужчины, как вам не стыдно? Гизель, Юлия, заткните уши, пока наш дядя не закроет рот.
Инициативу перехватила госпожа Нагель. Подняв бокал и слегка заикаясь (стало заметно, что spiritus vini оказал воздействие и на ее могучий организм), она торжественно провозгласила:
– Как замечательно все-таки, что мы смогли собраться здесь все вместе! Если бы еще приехал Фриц…
Дядя поспешил согласиться, но сразу же ловко свернул на любимый предмет:
– После войны мы будем собираться в имении нашего Курта в Готенланде. Ты слышал, мальчик, что обещал вам фюрер?
– В каком еще Готенланде? – сонно пробормотала Юлия (кажется, среди оживленной беседы ей удалось выпить несколько больше, чем положенный бокал шампанского; я даже догадываюсь, что подливала ей госпожа Кройцер, некогда баловавшая подобным образом меня). – Не хочу я ни на какой остров Готланд. Я солнышко люблю.
– Успокойся, Юльхен, так будет называться полуостров Крым на теплом, южном Черном море. Пока об этом мало кто знает, но название замечательное. Ведь там когда-то жили наши предки готы. Вам там об этом не сказали, Курт?
– Как-то нет. Возможно, в мое отсутствие, – ответил я. На формулировки вроде «наши предки готы» я не реагировал с двенадцати лет. Но в очередной раз изумился странным представлениям дяди об источниках знаний у студентов философского факультета.
* * *
Часа через два, когда все основательно подогрелись, а чуть не уснувшую было Юлию в сопровождении матери торжественно отправили спать (похоже, на сей раз госпожа Кройцер была щедра как никогда), мы разошлись по разным углам. Я оказался рядом с Гизель – в креслах у большой напольной лампы, красноватый свет которой лишь усиливал полумрак, придавая обстановке то, что принято называть атмосферой. Нашу беседу можно было отнести к разряду светских.
– Ты долго лежал в госпитале? – Честно говоря, я не заметил, когда мы перешли на «ты», но это нисколько меня не обескуражило.
– Месяца два.
– А что раньше? (Молодец, она не стала спрашивать о ранении, в отличие от глуповатой особы в берлинском поезде, битый час изводившей меня вопросами о том, куда мне угодило и что я при этом почувствовал.)
