Греция

скачать книгу бесплатно


Я снова миновал мост, который словно соединяет это селение с современной жизнью, испытывая при этом чувство возвращения из другой эпохи. Взгляд мой словно посвежел при виде зеленых тополей и розовых диких цератоний. Внизу в долине серебрилось ленивое течение Пенея, а небо к западу приобрело цвет серы. Когда мы спустились по склону среди дождя и пустоты, послышались полные меланхолии удары колокола. Словно забытая и пребывающая в упадке деревня махала нам издали тяжелым платком прощания…

На Лариссейской равнине

В поезде, который вез меня в Лариссу, я читал впечатления о Греции двух французских путешественников – монаха-капуцина Робера де Дрё, сопровождавшего по Турции французского посла в 1655 году, когда тот отправился вручить верительные грамоты Магомету IV, пребывавшему в Лариссе на охоте, и Леона Эзе[31 - Леон Александр Эзе (1831–1922) – французский археолог и историк, исследовавший в 1855 году территорию Фессалии и Македонии в поисках следов сражений римских полководцев.], который проехал в 1858 году по Фессалии с целью изучения ее древностей и византийских рукописей в здешних монастырях. Оба эти путешественника описывают Лариссу, как просторный город, однако сельского характера, не отличающийся ничем от привычного типа турецких городов.

Приблизительно такое же впечатление Ларисса производит и сегодня, хотя убогие глиняные дома, которые видели два эти француза, в большинстве своем заменены жилищами пристойного вида. Кварталы города состоят из грязных извилистых улочек, ремесленники трудятся прямо на пороге своих лавочек, как на базарах Востока, куры роются в мусоре, собаки бродят по мостовым из булыжника, мулы, овцы и крестьяне Фессалийской равнины в островерхих_шапках и овчинах ходят взад-вперед в живописном движении, запах животных и высохшей кожи портит воздух, который нисходит сюда, холодный и бодрящий, с заснеженных склонов Олимпа.

На рассвете дня, когда я прибыл сюда, Ларисса обладала странным и неожиданным очарованием, которое не могут стереть из памяти более поздние впечатления. Уснувшая среди нескончаемого молчания беспредельной равнины, она была словно пропитана голубым цветом рассвета и свежестью непорочного воздуха своих гор. Она представляла собой нечто воздушное и сказочное. Ее минареты вонзались в утреннее небо, в котором медленно и величественно пролетали аисты. Нагота нескончаемой равнины придавала утреннему спокойствию проекцию мечты. Течение Пенея, устремлявшееся, чтобы исчезнуть в теснине Темпейской долины, угадывалось по двум рядам высоких деревьев, следовавших за меандрами его русла. Ничего, кроме двух этих рядов деревьев, не задерживало взгляд на равнине, оканчивавшейся вдали у склонов Олимпа и Оссы, которые возносили в небесные выси свои заснеженные вершины, нежно-розовые в утреннем свете. В голубой дымке зари гладкая бесконечность равнины напоминала об озере, которое существовало здесь в мифические времена до того, как возникло сейсмическое отверстие Темпейской долины, из которого его воды устремились с безудержным шумом к морю, способствуя тем самым появлению фессалийского мифа о потопе и Девкалионе…

Когда все заполнил солнечный свет, очарование испарилось, и Ларисса предстала такой, как она есть, – незначительным провинциальным городом, окруженным удручающей монотонностью равнины. Только сельский овечий рынок на Пасху и цыганский табор рядом с ним в преддверии города, придавали ему некоторую живописность благодаря крестьянам, собравшимся там со своими красными арбами, отарами овец и красочными одеждами цыганских женщин, которые искали вшей у своих голых, с телами пшеничного цвета детей или болтали, сидя, скрестив ноги, перед грязными шатрами.

В отличие от самой Лариссы ее селения, которые разбросаны по склонам горных гряд, замыкающих Лариссейскую равнину, весьма колоритны со своими живописными хижинами, узкими идущими вверх улочками и «куле» – высокими, квадратными в основании башнями старинных турецких землевладельцев, пашей и беев, жилое помещение которых с пронзающими их насквозь небольшими окнами и опоясывающими вокруг балконами, находится непосредственно под крышей, будучи таким образом защищено на этой высоте в случае вражеского нападения.

Лариссейская равнина – самая голая, самая пустынная и самая монотонная из всего, что может представить себе человек. Пересекая ее, я не встретил ни одного дерева, а единственными картинами сельского хозяйства, которые я видел, были несколько отар овец и сильных фессалийских лошадей, пасующиеся близ болот, а также совсем старая арба, возница которой, несмотря на то, что лето еще не наступило, носил на голове «скиади» – широкополую соломенную шляпу, какую носили в древности фессалийцы, носила и Антигона, когда пришла с Эдипом в Колон…

Упомянутый мной выше монах-капуцин рассказывает, что султан Магомет IV, безумно любивший охоту, часто приезжал ради этого занятия на Лариссейскую равнину. Эта весьма своеобразная охота заслуживает того, чтобы ее описать.

Для загона дичи призывали до двадцати тысяч крестьян. Двести султанских слуг, каждый из которых держал на цепи двух прекрасных гончих, вели несколько тысяч крестьян на горные склоны, где в те времена росли густые леса и водилось множество диких зверей – медведи, волки, лисы, дикие вепри, шакалы. Все эти люди окружали леса, входили в них и неистовым грохотом барабанов вынуждали животных покидать свои логова и спускаться на равнину. Между тем вторая армия крестьян выстраивалась на равнине полукругом, чтобы не позволить животным убежать. Обе «армии», двигаясь друг другу навстречу, все более сужая окруженное пространство и усиливая идущими друг за другом рядами, пока дичь не оказывалась на узком пространстве, посредине которого стояло возвышение, защищенное крепкой деревянной изгородью. На возвышении находился султан со свитой, который любовался видом перепуганных или разъяренных животных, пробегавших перед его взором, борясь с нападавшими на них гончими и бросаясь на крестьян, чтобы прорвать их кольцо. Насладившись таким нероновским зрелищем, которое стоило жизни множеству животных и крестьян, и убив несколько десятков животных собственноручно стрелами, 63 султан отдавал приказ прекратить окружение оставшихся в живых животных, чтобы они могли бежать обратно в горы…

О временах турецких завоевателей, как и о многих других событиях, которыми богата история Фессалии, бескрайняя и голая Лариссейская равнина не сохранила никаких воспоминаний. И все же, чего только она не повидала! Петафлов в звериных шкурах и с колчанами стрел, железные македонские фаланги, сверкающие шлемы римских легионов, диких гуннов, русых норманнов на крепких конях, орды болгар и сербов, закованных в сталь крестоносцев, страшных каталонцев, которые грабили и жги все на своем пути… Все они желали этой плодородной земли и вели жестокие битвы за обладание ей, но все они прошли здесь, не оставив по себе никаких следов. Вечно молчаливая равнина оставалась такой же, как была всегда: вместе со своим безымянным земледельцем, с глубокой безмятежностью и крупными аистами…

Теперь солнце идет на закат. Миновав большой мост Лариссы, под которым катит свои мутные ленивые воды Пеней, я отправляюсь за огород посмотреть на Олимп в великолепии вечерних часов…

Часто вершины его закрывают облака, однако сегодня небо совершенно чистое, так что можно видеть всю его мощную массу, которая вздымается с титаническими усилиями до самого голубого неба.

Я долго смотрю на него. Его красота не пластическая, как красота Тайгета, но иного рода: как и Синайская гора, Олимп сохраняет отблеск божественности. С его вершин в Грецию спускались прекраснейшие сказания, а там, где оканчивается его великая расселина, образованная водами Энипея, находится город Дион – ковчег древнегреческих мифов. Эту гору эллинский дух чтил как свой идеал. Даже сегодня, когда боги покинули его, и только вечные снега лежат на неприступных вершинах, Олимп остается тем же, чем был в древности, – божественной горой. Он принимает душу человеческую в ее устремленности в небеса…

Солнце зашло. Неподвижные и иератические, аисты уселись на крышах домов. Вечерние тени опустились на голую равнину, однако заснеженные вершины Олимпа все еще сияют каким-то розовым сиянием.

В этом сиянии, когда бесчисленные складки на склонах Олимпа погружаются в вечернюю неопределенность, есть что-то волнующее. Словно дневной свет ухватился в отчаянии за вершины Олимпа, чтобы спастись от поглощения ночью…

Это длилось всего несколько мгновений, а затем вершины стремительно окутали вечерние тени. А леденящий ветер, словно только того и дожидался, низвергся с покрытых снегом вершин и заполнил равнину. На небе появились одна за другой звезды. Тишину сменили кваканье лягушек и тяжелое хлопанье крыльев ночных птиц. Когда же чистая и холодна ночь наступила окончательно, в таборе кочующих цыган загорелись дрожащие огоньки – единственные убогие признаки жизни среди беспредельной пустынности равнины…

Райский Пелион

I.

Небольшой поезд, везущий нас из Волоса в Милии на Пелионе[32 - Милии – конечная станция железной дороги, построенной из Волоса в конце XIX века Эваристом де Кирико, отцом известного художника-сюрреалиста Джорджо де Кирико. В 1985 году «поезд Пелиона» был объявлен историческим памятником. В 1996 году после ряда реконструкций он снова выполняет маршрут протяженностью в 16 км от Лехониа и до Милий в период с апреля и по октябрь. Это один из самых живописных маршрутов в Европе.], совершенно бесподобный. Он напоминает почтовые дилижансы добрых старых времен. Он не придерживается непоколебимой точности и лишен гордыни больших экспрессов, которые отправляются и останавливаются, словно нетерпеливые буйные кони. Можно подумать, что вы отправились на прогулку, ради собственного удовольствия. Поезд движется медленно, словно желая подольше насладиться природой и весенним солнцем. Останавливается он, где ему вздумается, будто любуясь прекрасным видом. А на маленьких станциях, где он задерживается, чтобы перевести дух, возникает атмосфера близости и сердечности.

На этих станциях есть каменные клумбы с цветами и маленькие кофейни под колышущимися тополями, а здешние люди знакомы с пассажирами в поезде. Итак, начинаются нескончаемые разговоры, единственный служащий поезда принимает поручения и корзины для передачи на следующих станциях, один романтический пассажир спускается с поезда, чтобы нарвать полевых цветов, другие заказывают кофе, еще кто-то отправляется за цветущие грядки… Маленький поезд дает всем время для этого. Когда же раздается свисток, это означает не объявление безоговорочного отъезда, а вопрос: «Ну, что скажете? Отправляемся дальше?…» И если тот, кто находится за цветущими грядками еще не кончил, маленький поезд будет терпеливо ждать его. Спешки нет!

И, правда, куда спешить? Это было бы бессмысленно. Все здесь так прекрасно: весеннее утро, природа, Пагасейский залив… так прекрасно! Нигде больше не найти такой красоты в сочетании с таким миролюбием и спокойствием! У всей природы от Волоса до Милий летний облик. Все чисто в маленьких деревушках, через которые мы проезжаем, – Агрия, Лехонья – все празднично в полях, в свете, в водах залива. На морском побережье у безмятежности лазурного Пагасейского залива видно несколько старых лодок, о которых забыли среди сладкой сонливости. У серебристых маслин пасутся ленивые отары овец, на всем протяжении пути между маками и ромашками текут ручьи. Вишни уже в цвету, а весенний воздух полон благоухания. Всюду разлита божественная умиротворенность, Врихон (Рычащий) в русле из белых блестящих камешков совершенно чужд грозному значению, которое звучит в его названии: вместо того, чтобы рычать, под звуки собственной болтовни течет он к голубому морю…

Эти места, которые Ясон покинул на своем авантюристическом «Арго», стоят всех открытых им Колхид. Благословенное плодородие почвы, омывающий все золотистый свет и беспредельная мирная красота гор и вод – все это призывает остаться здесь, а не уезжать отсюда…

Теперь маленький поезд поднимается по склону Пелиона. Пейзаж становится все пространнее и в конце концов расстилается внизу под нами, словно при виде с самолета. Пагасейский залив сияет весь, словно золотое зеркало, из-за голубой дымки замыкающие его горы и островки кажутся лишенными корней и виденными во сне. Беспредельная масличная роща скатывается к морю, полная серебристой умиротворенностью. Между маслинами краснеют, словно маки, крыши разбросанных там загородных домов. Яркий свет счастья пронизывает все. Вокруг нас непрестанно расстилается горная растительность: клены, тимьян, полевые цветы, розовые дикие цератонии и тенистые платаны с пышными кронами у ручьев, в которых журчит певучая вода. В сладостном воздухе разлито благоухание тимьяна и лаванды.

Можно было бы пожелать, чтобы эта поездка никогда не кончалась, но маленький поезд, хотя и кажется, будто ползет по дороге, прибывает к месту назначения скорее, чем того хотелось бы. Миновав последний ручей, самый живописный и самый большой, с шумно катящимися по крупным булыжникам пенящимися водами, мы приезжаем на небольшую станцию Милий, стоящую в тени высоченных вековых деревьев.

Милии (Яблони) – не просто название: здесь, действительно, полно цветущих яблонь, возносящих ввысь свои белоснежные ветви среди полей, над стенами дворов, среди змеистых извивающихся улочек селения, придавая всему праздничное настроение. Все дома в селении чистые, ухоженные, как было некогда всюду на Пелионе. Крыши домов здесь покрыты плитами свинцового цвета и сияют на солнце, как серебряные, а через наполовину прикрытые двери видно идеально чистые дворики с вазонами, в которых растут фиалки, гвоздики, гиацинты, издающие пьянящее благоухание…

Позавтракали мы на плоской возвышенности в тени исполинского платана с кривыми ветвями, вытянувшимися словно щупальца осьминога и украшенными гирляндами сочно-зеленого плюща и цветущего вьюнка. Рядом из трех широких устьев фонтана непрерывно струилась ледяная вода, шум которой сопровождал трели несметного множества соловьев…

Для круговой поездки из Милий по Пелиону нам пришлось использовать классическое греческое транспортное средство – мула. Это транспортное средство, конечно же, довольно жесткое для определенной части тела, однако это лучшее транспортное средство, чтобы увидеть и насладиться тем раем, который называют Пелионом.

Слово «рай» – вовсе не преувеличение. Пелион – это симфония, состоящая из зелени, водопадов, самых густых теней, соловьиного пения и замечательного вида безбрежного, безмятежного и полного света Эгейского моря.

Дорога – утомительные ступени, выложенные булыжником, – непрестанно, в течении целых часов проходит среди цветущих грядок и каштановых лесов, то и дело спускаясь в глубочайшие овраги с буйной растительностью, а затем снова поднимаясь вверх: солнечные лучи никогда не доходят туда. Тысячелетние деревья с дуплистыми стволами, обвитыми плющом, простирают свою густую листву над временно установленными мостами из ветвей, пересекающими шумно бегущие воды. Господствующая здесь тень создает прохладу, словно собранную из всех времен года. Почва здесь влажная из-за обилия воды. Здесь вдыхают не воздух, а влажность, которой пропитаны листва и почва. Каменные глыбы, оторвавшиеся от высоких скал и скатившиеся в эти ущелья с густыми тенями, покрыты все слоем влажной зелени. Под куполом листвы проходят, словно через девственный лес в тропиках. Соловьи поют непрерывно, не пугаясь сухого стука подков наших мулов по неровной выложенной булыжниками дороге…

Во второй половине дня мы прибыли в Цагараду, где собрались провести ночь – ночь Великой Субботы. Мы спешились на небольшой мощенной плитами площади, где церковь с кипарисами создает атмосферу доброты и умиротворенности и где по причине школы сосредоточена вся жизнь селения. Все стулья кофейни на площади заняты отдыхающими селянами, демонстрирующими все позы бездействия. Более старые сидят на деревянной скамье, идущей вокруг платана в центре площади, и таким образом, безмолвные и серьезные, напоминают римских сенаторов из стихотворения Кавафиса[33 - Кавафис Константинос (1863–1928) – самый известный за рубежом греческий поэт ХХ века, живший в Александрии Египетской. Для творчества К. Кавафиса характерны обращение к старине (главным образом эллинистической эпохе) и архаичный язык.], которые ожидают варваров, «как некоего решения…». Наше шумное спешивание вывело всех их из состояния сонной дремоты, их взгляды с любопытством устремились к нам…

«Вы – «Провинциальная Жизнь»?», спросил нас один из них.

Мы переглянулись. Почему мы должны быть «Провинциальной Жизнью»? Тогда нам объяснили, что для ассоциации «Провинциальная Жизнь» были объявлены экскурсии, и ожидали приезда ее членов. Мы ответили, что мы не только не провинциалы, но и ищем, где бы переночевать. Однако гостиницы в Цагараде не было. «Была одна, но она закрылась», сообщили нам. Нужно ехать в другой квартал к председателю общины: «может быть, он пристроит нас где-нибудь…».

«Арц! Арц!» – кричат на мулов погонщики, и мы отправляемся в другой квартал с грохотом подков по плитам площади и летящими из-под них искрами.

Цагарада разделена, словно пирог, на четыре квартала, отделенные друг от друга глубокими ущельями и значительным расстоянием. Чтобы добраться до квартала, в который нас направили, понадобилось ехать на мулах двадцать минут. И здесь тоже сады, яблони в цвету за живописными изгородями, вода, текущая в канавах у мощенных плитами улиц, цветы у грядок, цветы во дворах, большие декоративные тополя на фоне далекого сияющего и тусклого в лучах заката моря. И здесь тоже характерная площадь с умиротворяющей церковью, болтливый фонтан, огромный платан посредине…

Мы спешиваемся. После нескольких часов езды на мулах ноги занемели и едва держат нас, спина не разгибается. Мы падаем, словно после кораблекрушения, на стулья кофейни, с деревянной веранды которой открывается чудесный вид на густо поросший растительностью склон селения и на Эгейское море.

«Чего желаете?», спрашивает нас хозяин кофейни. «Кофе? Лукум?»

«Председателя!»

За ним посылают. Мы ожидаем увидеть крестьянина, и уже с грустью приготовились провести пасхальную ночь под звездным небом, но тут увидели, что к нам направляется высокий стройный старец в очках, словно изготовленный по матрице профессора греческого языка на пенсии, и просит, чтобы мы приняли его гостеприимство.

Мы просто запрыгали от радости и стали протестовать относительно формы приглашения.

«Дом у меня большой», ответил он.

Дом его был более, чем большой: огромный. Однако землетрясения оставили в нем разломы почти везде, а внутри дом был холодный, словно заброшенный караван-сарай. При виде его наша радость в связи с гостеприимством резко снизилась, подобно столбику барометра…

Ночь, которую мы провели в этом доме, улегшись все вместе прямо на полу среди бескрайнего салона, унесла нас далеко, очень далеко от Пелиона. Выбеленные стены с трещинами от землетрясений, адский холод, скрип, всюду возникающий в доме из-за ночного ветра, наша уединенность, все это придавало нам сильное сходство с группой исследователей-полярников, пропавших со своей базы и устроившихся на льдине, полной опасных расселин и угрожающего скрипа. Такое впечатление усиливало также жужжание крупных насекомых у нас над головами: это был словно шум моторов ищущих нас аэропланов…

II.

Утром, когда мы снова отправились в путь, Эгейское море, вдали за обильными растительностью склонами золотилось, исполненное света, словно безмятежность мечты. Воздух, приходивший к нам, профильтрованный бескрайними каштановыми лесами и снегами на высоких вершинах, был настолько свежим и чистым, что уже дышать им было радостно. Дикие розы благоухали на клумбах, а яблони в цвету были словно белые взрывы среди буйной зелени платанов и каштановых деревьев. Певучие воды текли отовсюду, разливаясь до самых дорожек. Солнце пядь за пядью захватывало густые скопления листвы, среди которой бушевал темный плющ…

Подковы наших мулов стучат по мощенной булыжником дороге. Этот стук звучит как-то особенно радостно в утренней безмятежности, тем более что его сопровождают звон колокольчиков животных, шум листвы и говорливое течение вод. Селение еще спит этим пасхальным утром. Только одно или два окна открылись, словно сонные глаза, и удивленно глядят на нас…

Мы двинулись по круто спускающейся вниз дороге, которая ведет на побережье, где лодка должна перевезти нас в Хоревто – небольшую пристань Загоры. Под ногами у нас искрятся в весеннем свете все оттенки зелени. Узкая и, словно змея, изгибающаяся дорога спускается вниз почти ступенями. Мулы недоверчиво ставят свои копыта между скользкими камнями, так что приходится крепко держаться за седло обеими руками. А руки нужны для того, чтобы то и дело отводить от лица колючие ветки, образующие слева и справа высокую и густую изгородь. Но что же это значит?! За эти мелкие проявления враждебности нас щедро вознаграждают бесчисленные полевые цветы, соловьиное пение в листве, медовый аромат вереска, дикие цератонии, розовеющие среди моря зелени, таинственные шепоты вод в канавках на склоне и открывающийся у нас под ногами вид голубого, светлого, безбрежного Эгейского моря…

После полутора часа пути мы добрались до небольшого пляжа, который пересекают звонкие пенящиеся воды изливающегося в море потока.

Здесь ожидает лодка, которая доставит нас в Хоревто. Она совсем крошечная, как ореховая скорлупа, но море настолько спокойно (золотистая тусклость среди света!), что даже дамы из нашей компании входят в нее без колебания.

Теперь пара маленьких весел ритмически погружается в воду, а когда весла выходят наружу, с них каплет золотой свет. Зеленые тени отражаются в воде на всем протяжении покрытых зеленью склонов. Стаи диких уток то составляют, то снова разрывают геометрические треугольники на светлой пустынности вод. Из пещер среди скал поспешно вылетают, а затем снова возвращаются туда дикие голуби…

Лодочка оставляет позади один за другим пропитанные светом голые пепельно-рыжие мысы. Теперь перед нами белеет несколько выстроившихся на берегу домиков: это Хоревто. Мы мечтаем, что там нас ожидает пасхальное пиршество: красные крашеные яйца, замешанный на гороховой опаре хлеб, пасхальный барашек на вертеле.