скачать книгу бесплатно
Однако в действительности в путешествие отправляться не нужно – достаточно пройтись пешком, сделать небольшую прогулку в Анафиотика[13 - Анафиотика – название комплекса зданий островной архитектуры на северо-восточном склоне скалы Акрополя, строителями и первыми жителями которых были переселенцы с Анафа (Кикладские острова) в середине XIX века.].
Такую прогулку я совершил впервые в жизни в один из спокойных светлых послеобеденных часов, которые придают афинской жизни особую приятность. Для меня эта прогулка стала потрясающим открытием. Я считал Анафиотика (и это мнение разделяют все, кто не поднимался туда) обычным афинским кварталом, который чуть беднее прочих и находится на северном склоне Акрополя, на котором дельфийский оракул запретил древним афинянам возводить постройки. Поднявшись до конца по ступеням улицы Мнесикла, я оказался среди чего-то совершенно особенного, совершенно вне нынешней жизни, среди того, чего мне никогда не случалось видеть ни в какой провинции, ни на каком островке Эгейского моря. У подножья стен Акрополя я обнаружил прозябающую, прильнувшую к камням его скалы, деревеньку, которую можно считать поселком карликов и вместе с тем троглодитов!
Вся площадь этого поселка составляет, как я полагаю, не более двухсот метров в длину и тридцати в ширину. На этом небольшом пространстве, которое является всего-навсего крутым спуском со скалы, выросло, словно грибы, множество домишек. Прижавшись друг к другу и расположившись один над другим, они производят впечатление, схожее с впечатлением от тесной комнаты, заполненной людьми, которые лежат в полном беспорядке, лишенные возможности сделать малейшее движение. Никакого понятия о невозможности найти себе место здесь просто не существует. Иногда крыша одного дома является двором другого, а один дом вторгается в другой так, что ноги одного человека касались бы носа другого, если бы тот улегся рядом. Нигде больше мне не приходилось видеть человеческого поселка, где пространство было бы настолько ограничено, настолько драгоценно!
Не будучи ростом с Гулливера, оказавшись в Анафиотика, я вдруг испытал странное и забавное ощущение, что нахожусь в стране лилипутов. Ростом я был выше любой стены двора, а голова моя почти касалась потолков: высота почти ни одного из них не превышала двух метров. Чтобы войти через дверь, нужно было согнуться пополам, а окна там – ни что иное, как дыры. Одного взгляда там достаточно, чтобы рассмотреть интерьер дома, а вытянув руку над стеной двора, можно сорвать веточку базилика из горшка, украшавшего то или иное окно. Что же касается «улиц» поселка, то на каждом шагу возникало желание воскликнуть вслед за русским революционным поэтом: «Расширьте их, черт возьми, чтобы я мог пройти!», потому что, действительно, пройти там можно только с трудом. Если на некоторых улицах в Афинах два автомобиля могут разминуться только с трудом, то на большинстве «улиц» в Анафиотика разминуться невозможно даже двум собакам.
О, эти «улицы» в Анафиотика! Не существует ничего более живописного и более своеобразного! Ширина ни одной из них не превышает ширины хижины. Они постоянно кружат лабиринтом, многократно проходят внутри дворов, преобразовываясь то и дело в узкие земляные ступени или в скользкие спуски, и всегда одна часть поселка находится под ними, а другая – над ними, приклеившись, словно переводная картинка, к скале Акрополя. На этих «улицах» нет никакого транспорта, никакого городского шума. Единственные прохожие здесь – какая-нибудь бездомная собака, медленно, с потешной торжественностью прохаживающаяся курица, словно идущая с визитом малоазиатская госпожа, белый кролик с двумя большими красными бусинами вместо глаз, который пересекает улицу одним прыжком и исчезает из виду. Мужчин (все они строители и камнетесы) в поселке не было: они работали в городе. Совсем немногие женщины, которых я видел во время прогулки по лабиринту узеньких улочек, были старухи в черным платках, с морщинистыми, словно увядшая айва, лицами: они дули в глиняные жаровни, разжигая огонь, или развешивали для просушки цветастое нижнее белье все в заплатах. Когда я проходил мимо, они поднимали глаза и смотрели на меня с удивлением, почти с подозрением: чего мне было надо в их двориках?…
Эту пустынность внутри и вне маленьких, беспорядочно теснящихся хижин еще более впечатляющей делала тяжелая и густая тень, которую бросали черные скалы Акрополя. Скалы и крепостные стены препятствовали проникнуть во все эти дворики, на ступени и узенькие улочки даже самому слабому солнечному лучу, тогда как внизу вся столица с ее бесчисленными строениями казалась в первые часы после полудня светлым мерцанием. При этом бедный поселок со всей обволакивающей его прохладной сырой тенью, хоть и состоящий из одних только домишек без какой-либо планировки, вовсе не производит впечатления печали и убожества. Всюду, как во двориках, так и на узких улочках, царит та маниакальная чистота, которую можно встретить в селениях на греческих островах, один из которых был когда-то родиной первых обитателей этого поселка. Такие же домишки с выбеленными стенами, с мощенными покрытой асбестом галькой входами, с плоскими, как террасы, крышами, с выступающими верандами и арками имеют совершенно островной вид. Если бы не простирающаяся внизу бескрайняя столица, я решил бы, что оказался перенесенным в одну из деревушек Санторина, тем более, что и здесь, как там, некоторые дома углубляются внутрь пещер и в полости скалы…
В целом, еще более, чем островной характер, еще большее впечатление на посетителя этого неизвестного поселка над Афинами производит, как было уже сказано, микроскопичность улиц и домов. Я видел выступающие веранды, на которых может поместиться только один стул, ступени между стенами, по которым только с трудом может подняться полный человек, дворики, не превышающие своими размерами балконы в Афинах, кухни в полостях скал, в которых может поместиться только одна кастрюля, и, наконец, сады, почти ничем не отличающиеся от садов в театрах времен Шекспира, которые, как известно, состояли только из одной таблички с надписью: «Здесь сад!»: в садах, которые находятся в Анафиотика, нет места даже для одного дерева. Именно поэтому во всем поселке нет ни одного дерева. Вся растительность представлена здесь одной или двумя дикими мальвами и парой-тройкой горшков с базиликом или майораном…
Единственное открытое пространство в поселке – это улочка, проходящая у построенных выше всех остальных домишек, а также место, где оканчивается земля и резко взмывает вверх «занавес» скал Акрополя. Оттуда открывается вид на все скопление Анафиотика: террасочки, деревянные балкончики, стены, следующие всем неровностям земной поверхности, сохнущее белье, углубленные и узкие, словно колодцы, дворики, улочки, похожие на проходы каменоломен, лестнички и ступеньки, редкие женщины, которые ходят взад-вперед, занимаясь работой по дому, вылизывающие себя кошки, старающиеся запустить воздушных змеев дети: вся бедная, живописная и мирная жизнь разворачивалась передо мной в медленном и простом ритме прошлого, а внизу простиралась бескрайняя столица с ее лихорадочным движением и непрерывными оглушительными шумами, ни один из которых не долетал до Анафиотика…
«Старый афинский карнавал»
Подобно тому, как есть афиняне, которые никогда не подходили к Парфенону, так и я пренебрегал кварталом Псирри до того дня, когда греческий туризм призвал меня отправиться вместе со всем народом посмотреть на возрождение старого афинского карнавала[14 - карнавал – традиционный народный праздник в Афинах и ряде других мест Греции, соответствующий русской масленице.] с его хороводом, верблюдом, кантадами[15 - кантада (от лат. и итал. cantare «петь») – жанр греческой любовной песни венецианского происхождения, исполнявшейся обычно вечером (ср. итал. серенада).], винопитием в тавернах, на пирушку, «как в старые добрые времена», когда Афины были большой деревней, люди менее требовательными, а развлечения носили сугубо местный характер… Туризм объявил конкурс с премией за лучшую карнавальную песню, которая должна напоминать старые афинские песни, за самые удачные маски, премию самой веселой компании, тому, кто выпьет больше рецины, наконец, за самую сладостную кантаду. Все это было очень многообещающим. Получившая премию песня гласила, что
На Плаке народ собирается,
В Псирри гулянье начинается!
Как же туда не отправиться?
За несколько минут такси доставило меня вместе с моей компанией от площади Синтагма до перекрестка с живописными домами Псирри, где проживали когда-то известные из истории молодцы и пьяницы с засаленными волосами, носили враки[16 - враки (или врака) – штаны, характерная часть мужской и женской одежды в некоторых областях Греции (в особенности на островах)], шапки набекрень, палицу с наростами в руке, нож за поясом и, наконец, пояс, который можно было легко снять для драки. Всего за несколько минут мы словно перенеслись куда-то в самую глухую греческую провинцию и одновременно в прошлое. Я видел Афины, о существовании которых даже не подозревал. Улицы здесь были узкие и извилистые, дома одноэтажные или максимум двухэтажные и все старые с двориками, с выступающими верандами, с базиликом на окнах. Электрическое освещение на этих улочках было совсем убогое, наши ноги шлепали по грязи, но встречающиеся почти на каждом шагу открытые таверны и бакалейные лавки заподняли скудным светом темноту квартала. Вместе со светом из всех этих таверн и бакалейных лавок на улочки изливался запах сигаретного дыма, звуки зурн, бубнов и шарманок и исполняемые хриплыми или пронзительными голосами песни пьяных.
Весь квартал сделал все, что мог, чтобы соответствовать вдохновению туризма. У входов на улочках были арки с сосновыми ветвями, двери во всех тавернах были украшены флагами, а внутри таверны декорированы гирляндами из бумажных цветов, на каждом углу играла шарманка, многие дома вывесили у себя на балконах цветастые ковры, фонарики и … портреты борцов 21-го года, целые букеты девушек в окнах принимали со смехом шутливые заигрывания прохожих, а в одном из самых живописных старых домов квартала, в так называемом «доме Карориса» хозяин устроил «выставку» старой афинской жизни. Оригинал «выставки» и еще то более оригинальное обстоятельство, что хозяин даром угощал посетителей рециной из собственных запасов и домашними закусками, привлекло в этот дом столько народа, что его старые полы могли просто рухнуть. В связи с этим хозяин был вынужден просить защиты у полиции, чтобы та сдерживала народ, так что, когда мы добрались туда, дверь оказалась заперта, а за ней стоял полицейский. К счастью, один из нас был очень похож на … генерала Трикуписа[17 - Николаос Трикупис (1868–1956) – генерал и политик, участник греко-турецкой войны 1919–1922 годов, бронзовый призёр Олимпийских игр 1896 года по стрельбе из винтовки.], поэтому когда мы попросили впустить нас внутрь, то не только не встретили никакого возражения, но и были приняты с земными поклонами, а полицейский страж, вытянувшись по стойке смирно, отдал нам по-военному честь!
Этот старинный афинский дом был совершенно очарователен. Каждый его угол представлял старинную литографию в натуральную величину. В дворике был колодец и вился вьюнок, в чулане – огромные старые глиняные бочки для масла.
Давильня для винограда была совершенно чистая, словно в ожидании сбора урожая. Старые бочки с вином, украшенные ветками, были похожи на пузатых сатиров в венках из плюща. На живописной выступающей веранде висели связки айвы и гранатов. Как и старые времена, в доме, где вся мебель была такая же, как теперь в зажиточных домах греческих деревень, нас встретило множество женщин: все они были в нарядах времен королевы Амалии или в традиционных одеждах различных греческих областей…
Все эти образы радовали взор, но не были образами карнавала. То же касается и вида самого квартала. Убранство носило характер более характер национального праздника или народного празднества в честь святого покровителя города, чем карнавала. Такое впечатление производили большие выцветшие фотографии первых греческих королей, которые висят на стенах в некоторых греческих тавернах в обрамлении миртовых ветвей, и фонарики, которые вешают иногда на балконах. Такое впечатление производила главным образом толпа…
И здесь происходило то же, что происходит везде у новогреков. Весь народ, собравшийся в Псирри и на Плаке, пришел посмотреть на гулянье, а не для того, чтобы самому принимать в нем участие. По грязным темным улочкам бродила толпа из всех социальных классов и всех кварталов Афин, которая, словно старик Димос из народной песни просил радости «то тут, то там», естественно, не получая ее, поскольку все были мобилизованы по одной и той же программе. Можно было видеть, как группы дам и господ из хорошего общества останавливаются у каждой таверны и с любопытством разглядывают их, словно посетители зоопарков клетки со зверями. Разглядывают, а затем движутся дальше, чтобы снова повторить затем то же самое…
В самих тавернах можно было наблюдать огромное столпотворение, но почти никакого веселья, тем более карнавального. Впрочем, причиной этого столпотворения было главным образом то обстоятельство, что таверны состояли из одного помещения на уровне улицы или из подвала площадью всего в несколько квадратным метров, заполнить которое могла всего одна или две компании. И эти компании тоже развлекались тем, что разглядывали останавливавшихся снаружи любопытных зрителей!… Тщетно играли шарманки, трактирщик громко звенел стаканами, зазывалы выкрикивали пронзительными голосами заказанные «половинки», а у некоторых таверн пара-тройка нанятых хозяином таверны танцоров в фустанеллах[18 - фустанелла – белая складчатая юбка, характерная часть мужского и женского национального костюма в ряде областей Греции (валашского происхождения).] исполняли сиртос на пространстве столь тесном, что казалось, будто они не танцуют, а давят виноград. Пьющие, которые задыхались в табачном дыму, производили впечатление теней из дантового «Ада». Иногда кто-то из них, опершись локтем о столик, а лицом о свою руку, закрывал глаза, открывал рот и издавал пронзительное: «Оххуу!…», в котором было намного больше жалобной тоски, чем удовольствия. .. И это было все или почти все…
Толпа на улице, становящаяся все плотнее, передвигалась с трудом, однако весьма чинно, словно совершая крестный ход. Не было слышно ни оглушительного грохота трещоток, не бросались бумажными гирляндами, не задирали друг друга, как в прежние времена. Масок почти не было. За каким-то человеком, который был одет чабаном и держал под буркой постоянно звонящий колокольчик, следовало множество людей, словно стадо овец за бараном-вожаком. Эти люди явно ожидали, что чабан с минуту на минуту выкинет какую-нибудь шутку ради их увеселения. Но чабан серьезно и торжественно продолжал свой путь, не слыша звуков шарманок, как Одиссей не слышал пения сирен…
Означает ли это, что туристическое вдохновение потерпело неудачу? Вовсе нет. В том, что в старых живописных кварталах Псирри и Плаки мы не увидели карнавального веселья и безумия туризм не виноват: он сделал все, что мог, в меру своих возможностей. Он организовал кантады, верблюдов, хороводы, кукольный театр, винопитие. Веселье и безумие должны были стать вкладом народа в попытку возрождения старой афинской жизни. Однако народ не пожелал или не умел уже играть роль, которая ему предназначалась. Поэтому, передвигаясь по улочкам Псирри и Плаки, мы словно разглядывали привлекательные, но уже выцветшие картинки в книге, воспроизводившие ушедшую безвозвратно эпоху. Вместо веселья нам преподнесли легкую ностальгическую меланхолию и ощущение безвозвратности событий и времени…
Загородные места для отдыха…
Первые дожди, первые холода… Места за городом пустеют. В сельской местности у моря теперь совершают прогулки только последние романтики. Продавцы фисташек тщетно стараются найти покупателей: они встречаются в Аттике еще реже, чем дичь.
Первые дожди, первые холода… Это время года, когда во всех европейских городах места для отдыха за городом впадают в зимнюю спячку. Стулья, разноцветные лампы, столики исчезли, и там, где летом звучала музыка и были живописные посетители, простирается теперь сырая тишина и меланхолическая пустота…
Только загородные места для отдыха вокруг столицы упорно остаются открытыми, несмотря на осеннюю прохладу.
Загородные места для отдыха! Их насчитывают сотнями. Или даже тысячами? Вот статистика, о которой никто не подумал, и тем не менее она вызывает интерес, потому что на основании ее можно было бы сделать множество выводов, даже социологических… Несомненно, таких мест огромное множество. На дороге они встречаются чаще, чем улитки после дождя, в каком направлении вы бы не поехали на автомобиле. Ни на побережье Аттики, ни в ее внутренней части нет такого удаленного места, где бы не располагалось хотя бы одно из таких заведений…
Загородные места для отдыха существуют всех категорий. Всех категорий … убожества. Начинаются они с одноэтажных залов из бетона без какого-либо изящества, без удобств всякого рода и заканчиваются разбитыми бараками из досок и жестяных бочек. На их специализацию – «кафе», «бар», «пивная» или даже «кафе-ресторан» – не указывает ничто, кроме цветастых и безграмотно написанных названий, как это было и во времена Шекспира, когда, чтобы обозначить не сцене театра лес или замок, ограничивались тем, что устанавливали шест с куском бумаги, на котором было написано «Лес» или «Замок»… В связи с этим не забуду никогда, как позабавила меня арка из досок посреди земляной, неправильной формы площадки на побережье Фалера, на которой было написано: «Вход в пивную-ресторан X…». Не было никакой ограды, даже никакой проволоки, которая огораживала бы территорию пивной-ресторана для оправдания существования арки и надписи на ней. Не было даже помещения пивной-ресторана. Все, что было видно на этом клочке земли, это пять или шесть столиков, для прохода к которым не было никакой необходимости идти через «вход»: можно было безо всякой помехи зайти откуда угодно. Подобной этой была и другая надпись, которая торжественно и совсем неожиданно объявляла, что «после полного ремонта «Эгейское море» перенесли на набережную!». «Эгейское море», которое … перенесли на набережную, было бараком, который сняли с прежнего места в пятидесяти метрах от моря и установили теперь на берегу. Что же касается ремонта, то, думаю, весь ремонт состоит в том, что попросту заменили его доски… Тем не менее, если речь идет о напыщенности, есть еще нечто более замечательное: на протяжении всего пути до Варкизы на стенах убогих домишек начертана только одна реклама: «Бар Трежоли. Варкиза». «Бар в Варкизе, да еще и «Трежоли» – какая приятная неожиданность!», скажете вы. Вы направляетесь туда, совершая невероятные поиски, и в конце концов делаете открытие, что разрекламированный «бар» – ни что иное, как микроскопический барак, покрытый сухими сосновыми ветками, напоминающий Ноев ковчег, поскольку внутри в полной гармонии и вперемешку друг с другом обитают хозяин предприятия, его семья, его куры, собака, несметное множество мух, несколько пустых канистр с бензином, бочка, жаровня и разного рода другие животные и неодушевленные предметы. Само собой разумеется, что единственный продукт, который есть в трежоли-баре, это немного рецины, которую предлагают иной раз уже со дна, а иной раз из только что открытой бочки, причем качество ее остается, разумеется, неизменным и, естественно, отвратительным.
Поскольку приблизительно таково большинство заведений для отдыха в окрестностях Афин, легко понять, почему их не закрывают, как было сказано выше, на зиму. А зачем их закрывать? Ведь хозяева ни за аренду не платят, ни расходов никаких не несут. Прежде чем стать «заведениями», они были жилищами тех же владельцев. Впрочем, таковыми они и продолжают оставаться. Войдя в такие «заведения», вы обязательно увидите в углу постель и одеяла семьи. Рядом с вешалкой обязательно соседствуют грязная рубашка хозяина и столь же грязное полотенце, которое предложат вам, чтобы «протереть» руки, если вы пожелаете вымыть их… В «заведения» эти бараки превратили изобретательность и … лень новогрека. Политики скажут вам, что большинство новогреков, которые просят у них «местечко», предлагают им место инспектора, то есть место, вся работа на котором состоит в том, чтобы наблюдать за тем, как работают другие. Поэтому владельцами всех загородных заведений являются те новогреки, которые не смогли найти себе место инспектора! Они переделывают свою хижину или свой барак в загородное заведение и совершенно чудесным образом находят себе работу, не делая при этом ничего, потому что в большинстве таких заведений посетителей еще меньше, чем европейцев в африканских джунглях. Самый чудесный и не требующий никаких расходов способ. Действительно, если есть что-то, о чем владельцы заведений никогда не беспокоились, так это меблировка, декорирование и оснащение заведений. Все превращение в «заведение» состоит в установке нескольких хромых дощатых столиков перед хижиной или бараком, в поливке занимаемой столиками территории водой, в которой моется или моет что-нибудь хозяин заведения, а иногда – в установке справа и слева от двери жестянок, в которых иногда помещают базилик, а иногда и вообще ничего не помещают. Декорирование заведения ограничивается побелкой … булыжников во дворе и составляет высшую степень добронравия. Пара подвешенных на деревьях светильника или керосиновая лампа на подставке составляют все освещение. Что же касается оснащения, то, придерживаясь принципа, что за город отправляются, чтобы подышать свежим воздухом, хозяева, действительно, угощают главным образом воздухом. Воздуха у них в изобилии. Их заведения почти ничем не отличаются от испанских постоялых дворов, где, как сказал кто-то, нет ничего, кроме того, что принесли с собой посетители… Впрочем, не будем слишком придирчивы: кое-что совсем элементарное здесь есть – рецина, сыр, хлеб, рыба, бризолка[19 - бризолка – уменьшительное от «бризола» (филе, жареное на углях).]… Но рецину пить невозможно, на сыре всегда слой ржавчины от ножа, которым он отрезан, хлеб выпечен несколько дней назад, рыбу привозят, даже в эти бараки у моря, из Афин, и пахнет она чем угодно, но только не морем, а бризолка – увы! – нет ничего соответствующего действительности, кроме уменьшительно-ласкательной формы названия…
Так зачем же закрывать заведения зимой? Да и что закрывать, ради Бога! Самые бедные из них – те, о которых шла речь. А прочие, которые в большей степени соответствуют своему назначению, увольняют официантов, увольняют пианиста, который в летние вечера всякий раз лупит беспощадно по клавишам расстроенного пианино, услышав приближение автомобиля, чтобы привлечь пассажиров предположением, что здесь идет вовсю пир горой, и покупают не более двух ока[20 - ока – единица меры веса в ряде средиземноморских и балканских стран. В разных странах величина ока была различной (греч. ока – 1.280 грамм).] рыбы и мяса, которые держат во льду, и остаются открыты для крайне малочисленных и, конечно же, случайных посетителей – влюбленных парочек, которым всегда нужно заведение неподалеку от города с «семейной» комнатой, которая становится прибежищем их греховной или платонической любви. Для таких парочек, как известно, совсем не имеет значения, что бризолки жестче подошвы альпинистской обуви, а «семейная» комната меблирована так, как келья монаха-трапписта[21 - траппист – член монашеского католического ордена («цистерианцев строго соблюдения»), возникшего во Франции в XVII веке.]. Любовь украшает все, даже эти загородные заведения для отдыха в окрестностях города, сколь невероятным не покажется это тому, кто не влюблен…
Танцы на Марафонской плотине
После десяти лет сооружения плотины, которая обогатила строгую Аттику сапфировым озером[22 - Речь идет об искусственном водохранилище у Марафона, которое было создано в 1931 году и снабжало водой Афины до 1959 года.], а столицу – тем, чего ей более всего недоставало и чего она более всего желала, было просто невозможно не устроить самый прекрасный и впечатляющий праздник иначе, как с весенними танцами в честь Воды, на который нас пригласили на берег Марафонского озера Кула Працика[23 - Кула Працика (1899–1984) – известная греческая танцовщица, преподаватель и хореограф. Ей принадлежит хореография первой церемонии зажжения огня для Олимпийских игр 1936 года в Берлине. Поклонница древнегреческой культуры, К. Працика принимала участие в проведении первых Дельфийских игр (1927), выступив там в роли корифея хора Океанид в трагедии Эсхила «Прометей Прикованный».] и Клуб Путешествий…
Это не просто замысел полный поэтического изящества. Я усматриваю в нем также своего рода Восхваление. В местности, страдавшей вплоть до вчерашнего дня от отсутствия воды, этот праздник, наряду с обретением Воды, обретает также смысл некоего Благодарения. Это нечто схожее с религиозными литаниями с целью вызова дождя…
Похожий замысел я нахожу появился и у арабских кочевников, живших в африканской пустыне под кошмарной угрозой Жажды, после того после того, как они стали властелинами Испании, – замысел возвеличить как самое драгоценное свое завоевание Воду. Действительно, те, кто бывал в сказочном дворце Альгамбры в Гранаде, почувствовали, что обильные воды, которые то образуют симметричные голубые поверхности, то устремляются в танце от патио и цветников, то певуче журчат среди зарослей, не являются просто декоративным элементом, всего лишь дополнительным украшением: дворец и сады, ставшие чем-то вроде музыкального аккомпанемента, сопровождающего пение, чем-то вроде постамента, который делает более впечатляющей статую, или золоченной рамки, обрамляющей икону, созданы во «славу и восхваление» Воды. В Альгамбре Вода является центральным мотивом очарования. Как сильно чувствуется отсутствие очарования в те дни, когда охранники перекрывают краны, и вода перестает течь, петь и танцевать…
Как хорошо, что для проведения Праздника Воды не стали прибегать к легким и эффектным средствам, которые придали бы ему, возможно, более выразительный характер, а «низвели» этот Праздник на уровень народного гуляния, обратившись для интерпретации и восхваления к Танцовщицам.
Танец – не только древнейший и священный вид искусства, посредством которого первобытные люди выказывали самые глубокие и основные чувства – радость и боль, страсть и ее удовлетворение – и почитали то, что было для них божественным. Танец был также Искусством, которое более полно и живо, чем какое-либо иное искусство, способно отобразить и воссоздать две великие изначальные, нерасторжимые и противоборствующие стихии – Огонь и Воду.
Поэзия способна только описать и восславить Огонь и Воду, скульптура – только выразить их символически, живопись – только отобразить их статически, а танец, который есть движение, выражает их.
В быстрых, гармоничных вздрагиваниях рук и воздушных одеяний «Принцесс Ритма», как назвали танцовщиц, видели языки пламени, которые непрестанно тянутся, изгибаются, взмывают вверх и извиваются, видели взлеты водных струй в извивании их гибких тел, устраняющих закон тяготения, видели порывистые низвержения водопадов в их прыжках, бурление источников в их кружениях и змеистые извивания рек в их изгибающихся движениях…
Кроме того, я рад, что за осуществление этого танцевального зрелища взялась Кула Працика со своим Балетом. Я пишу эти строки, еще не зная, в каких пластических образах, передадут они ощущение нимф и нереид, и каким образом оживят перед нами прекраснейший Дух Воды. Зная, однако, с каким священным восторгом и с какой глубокой верой Кула Працика воспитывает и обучает Искусству Танца и уже оценив ранее эстетическую – я бы сказал даже духовную – форму ее танцевальных выступлений, я уверен, что зрелище, которое она подарит нам на берегу Марафонского озера, будет гармонировать с окружающей природной средой и будет достойно символического смысла Праздника…
Там, где стоял древний Орхомен…
В Ливадии, под старинными, изъеденными временем мостами катит свои воды Теркина. На улицах здесь журчат ручьи, а на площадях болтают фонтаны. У входа в город под огромными деревьями бегут пенистые воды небольшого потока. Вода – очарование Ливадии.
В древности вода придавала ей иной характер. Тогда вода была значительно обильнее, и древние, наделявшие все сверхъестественными особенностями, окружили Ливадию и ее окрестности атмосферой таинственности. Два источника, которые вытекали из скал и снабжали водой Теркину, наделили силой отнимать и снова возвращать людям память. Эти источники – Лета-Забвение и Мнемосина-Память. Копаида, распростершая бескрайнее озеро неподвижных блестящих вод, придавала им особую привлекательность. Было известно, что ее воды выходят из таинственных расселин в земле, которые люди искали с древнейших времен, чтобы расширить расселины и сделать то, что сделано уже в наше время – осушить озеро и заниматься на его огромных площадях земледелием. В разных местах до сих пор сохранились следы работ, которые начали гомеровские минии и продолжил во времена Александра Великого механик Кратет …
Ныне воды придают Ливадии мирный и приятный облик. Шелест листвы деревьев, склонившихся к водам Теркины, уже не обладает той будоражащей таинственностью, которую ощущали древние, направляясь к прорицалищу Трофония, которое находилось на уровне диких скал. Прежде, чем услышать голос божества, нужно было пройти ряд устрашающих испытаний. В нынешней спокойной Ливадии уже ничто не напоминает о том, что некогда это была резиденция каталонских завоевателей, крепость, откуда они устремлялись в свои грабительские набеги от Тенара и до Афона и куда возвращались с конями, медленно бредущими под тяжестью захваченной добычи, оставляя за собой дым пожарищ и разруху. Нужно выйти из небольшого городка и подняться по крутой тропе на пепельно-рыжую скалу, где сохранились развалины построенной каталонцами крепости, чтобы ощутить что-то от старинной военной атмосферы Ливадии.
Крепость, развалины которой подобны сдавленному угрожающему крику среди окружающей мирной атмосферы, была акрополем. Она располагала двумя поясами стен, множеством башен и имела вид неприступной сторожевой башни. Внизу видны светлая зеленая равнина, вдали – рыжеватая голая гора Аконтий, большая дорогая, ведущая на север, и ряд холмов, каждый из которых увенчан небольшой одинокой прямоугольной башней, которые византийцы называли «факелами», поскольку использовали их для передачи огненных сигналов, которыми посылали известия из отдаленных концов империи в Царьград…
Вид этой плодородной и мирной земли объясняет, почему каталонские завоеватели вонзили свои когти в Ливадию. Здесь они находились в самом сердце Греции и могли, подобно орлам, господствовать над всем до самого горизонта.
Их можно представить себе, находясь среди развалин их крепости. «Это были», пишет Шлюмберже[24 - Леон-Гюстав Шлюмберже (1844–1929) – французский византинист, историк и археолог.], «мужи железные, жилистые и отважные до умопомрачения. Основным их оружием был длинный меч, которым они сражались обеими руками. Почти у всех их был небольшой щит и три-четыре закаленные в огне стрелы, которые они выпускали с потрясающей ловкостью и силой. Говорят, что этими стрелами они пронзали насквозь человека или его коня. В сражениях их голову защищал тяжелый шлем…»
Таковы были эти воители, владевшие Ливадией, повергая в ужас греческое население, в памяти которого они остались до сих пор, словно легенда о гневе Божьем…
От железнодорожной станции Ливадии прямая, как стрела, белая дорога ведет к Орхомену. Равнина, по которой я ехал к нему, была золотисто-зеленой в свете полуденного солнца. Аисты с косыми, напоминающими ножницы крыльями медленно опускались на землю, словно сдувающиеся шары. Время от времени появлялись густые заросли тростника. В древности из них делали знаменитые орхоменские флейты. Небольшая возвышенность, видневшаяся наполовину за деревьями в садах, указывала место, где похоронили воинов Архелая, разгромленного римским полководцем Суллой. Два эти воспоминания о песне и о смерти – почти все, что осталось от богатого древнего Орхомена. Сегодня на месте его находится селение Скрипу. Эта деревня словно утопает в грязи и в воде. Воды текут отовсюду, и небольшой канал с античным названием Кефис проходит среди домов под старым мостом. В деревне множество деревьев, а на ее верандах цветут цветы – гвоздики, фиалки и гиацинты. С этих благоуханных веранд открывается вид далеко на равнину и на гряды высоких гор на горизонте.
Я проехал через всю деревню, чтобы увидеть древности Орхомена в сопровождении отца Агафангела из монастыря Преподобного Луки. Эти древности – тесаные камни крепостных стен и фундаменты домов – не представляют никакого интереса, разве что для археологов. Исключение составляет купольная гробница в виде улья, напоминающая «Гробницу Агамемнона» в Микенах и датируемая тем же временем. Находится она в основании скалы и очень хорошо сохранилась. На потолке небольшой темной комнаты, соседствующей с купольным помещением, до сих пор видны небольшие мраморные плиты с прекрасными рельефами – розетты, спирали и пальметты. Однако более всего мне хотелось увидеть древний Источник Харит. Уже само его название пело внутри меня: Источник Харит, Источник Харит!… Слова обладают для меня особым волшебством. Помню, как-то раз, путешествуя по Португалии, я сделал большой круг среди летней жары, чтобы побыть час у воспетого Камоэнсом источника под названием «Фонтан Любви». Я читал, что Харит чтили в Орхомене особо, и что в честь их близ источника всякий раз на празднике Харит устраивали мусические состязания.
Отец Агафангел отвел меня к источнику. Я ожидать увидеть нечто очень поэтичное, и поэтому испытал большое разочарование. Сооруженный жителями Скрипу Источник Харит был самым неприятным объектом, который можно видеть: это квадратный бассейн из цемента. Вода в нем текла из свинцовых труб, а фоном его была скала, изодранная камнетесами. Перед Источником было заболоченное место, в котором с удовольствием валялись свиньи, а дальше, за посевами и тростником в болотистых лужицах квакали лягушки. Падающие отвесно лучи сильного солнца делали все это еще более голым и незначительным.
Я покинул Источник Харит без малейшего сожаления. Меня влекла к себе линия кипарисов, выстроившихся словно шеренга копьеносцев. В древности за этим занавесом находился храм Харит. Теперь на его месте стоит христианская церковь – старинная и очень почитаемая церковь Скрипу, датируемая IX веком. Построил ее византийский сановник Лев Протоспафарий, имя и титулы которого начертаны на мраморных плитах, идущих кругом снаружи по стене святилища.
Эта старинная церковь, представляющая прекрасный образец византийского креста, расколота, словно гранат, землетрясениями, а в куполе ее есть пробоины словно от бомб. Предоставленные Службой Византийских Древностей рабочие производят реставрацию. Монахи церковь покинули. Я, по крайней мере, не видел в Скрипу ни одного.
Благодаря этому покинутая и частично разрушенная церковь обладает более впечатляющей красотой. Она выглядит словно некий отшельник преклонного возраста из тех, что жили в пустыне и единственными товарищами их были растения и птицы, с которыми отшельники и разговаривали. Дикая растительность обступила церковь отовсюду, на ее куполе устроили себе гнездо аисты. В окружении растительного мира, в комической соломенной шляпе, которую надели ей на голову аисты, эта старинная церковь словно выказывает тем самым свое долготерпение, будучи погружена в безмятежность Господню. Небо над ней исполнено светлой голубизны. Зелень садов за церковью образует на свету радостные мазки. Вдали на голой вершине Аконтия выделяются разорванные линии лежащей в развалинах древней крепости. Все это обладает безличием вечности, среди которой старинная крепость и сама словно тоже растворяется в вечности, принимая спокойно решение судьбы…
Спокойствие монастыря Преподобного Луки
Вечер…
Мулы шагают медленно, неохотно, по самому краю пропасти, на дне которой осталось мало, совсем мало дневного света, словно немного дождевой воды в лужице. Края пропасти изъедены, обнажены зимними водами на протяжении целых веков, а когда их освещает лишенный тепла свет, кажутся краями потухшего вулкана.
Мы были в пути к монастырю Преподобного Луки, однако все никак не могли добраться. После сильной послеполуденной грозы небо прояснилось, и от горы исходило приятное благоухание влажной почвы и мокрых листьев. Небо над нами было темно-голубого цвета. Великая умиротворенность ночи трепетала сладостными буколическими звуками несметных маленьких колокольчиков разбредающихся овец, и огромные таинственные костры чабанов светились то тут, то там на горных склонах. Глубокая поэзия вместе с чем-то проникновенным наполняла наши души среди этой трепетной ночи под огромным небом. Обильные заросли дрока и шиповника по склонам гор наполняют темноту благоуханием…
Наши погонщики – два сельских парня из Стири, разговаривавших между собой по-арванитски[25 - арваниты – средневековое название албанцев, а также название частично эллинизированного населения Греции албанского происхождения.], время от времени останавливаясь, что рассказать нам о склоках монахов монастыря Преподобного Луки: такова вечная история греческих монастырей. Со времен Падения Константинополя турки то и дело слышали об этих склоках, которые считали столь запутанными, что даже не пытались вмешаться ради примирения. «Поповские дела!», обычно говорили они таким тоном и с таким смыслом, которые указывали, сколь мало ценят они наш клир.
Сельские парни сообщили, что мы прибыли, но мы не заметили ничего, ни малейшего признака жилища. Монастырь Преподобного Луки можно обнаружить, только оказавшись перед ним. За последним поворотом мы увидели несколько тусклых огней. Высокие черные тени кипарисов поднимались в темноте. Приближаясь, мы услышали колокольный звон. Это великие монастырские часы, возвещающие время. Среди великой ночи на природе и среди тишины часы, возвещающие время, звучат неким диссонансом, который разрушает впечатление библейской тишины вокруг. Мы оставляем позади несколько освещенных окон, причем никакой любопытной тени, привлеченной звоном колокольчиков наших мулов, не появляется за стеклами. Можно подумать, что монастырь необитаем и остается освещенным в этой глуши только благодаря некоему колдовству.
Вскоре мы спешиваемся у жилища отца Агафангела, у которого наши юные погонщики рекомендуют нам просить гостеприимства. Перед наши взором возникает прекрасное зрелище: в глубине сада, благоухающего апрельскими розами, появляется продолговатый мольберт света, обрамленный декоративными фестонами теней от вьюнка и цветов. Можно сказать, что на этом светлом пустом фоне, напоминающем небольшой театр теней, в эту безмятежную благоуханную ночь должны были играть какую-то фантасмагорию, некий шекспировский «Сон в летнюю ночь». Это была сцена для ночного свидания Ромео и Джульетты. Мы смотрели завороженно. Однако вместо теней Ромео и Джульетты появилась тонкая черная тень отца Агафангела.
Как приятно прибыть ночью в один из греческих монастырей. В гостеприимстве, которое здесь предоставляют почти всегда, есть что-то от простоты и доброты первых евангельских времен христианства. Их внемирская атмосфера и черные молчаливые монахи вызывают ощущение, что мир, покинутый всего какой-то час назад, отступил куда-то в беспредельность, невообразимо далеко. В здешней тишине есть нечто «свершившееся». Только сыч или сова издают траурный крик в тишине…
Правда, в начале отец Агафангел, услышав о моей профессии, замкнулся в себе. В его памяти остался горьковатый привкус от посещения другого журналиста, который намекнул в своей газете, что монахи монастыря Преподобного Луки не живут жизнью столь святой, как это следовало бы ожидать от тех, кто покинул мир, чтобы посвятить себя Богу. Однако я успокоил его относительно моих намерений, и гостеприимство его сразу же приобрело сердечность. Его домик (монастырь Преподобного Луки является особножительным, и каждый монах живет здесь отдельно) был аккуратно убран и полон съестных припасов). Отец Агафангел предоставил мне лучшую комнату с окном в цветущий сад, и когда мы улеглись спать, ночной воздух, пропитанный ароматом больших апрельских роз, ласково опустился мне на ресницы…
Утро ворвалось в нашу келью подобно наводнению. Небо было насыщенно голубое, свет счастливый, а в саду отца Агафангела жужжали пчелы. Напротив нас был холм с множеством миндальных деревьев. Справа и слева от нашего жилища были и другие, с небольшие садиками спереди. Их хозяева, крепкие и медлительные старые монахи, расхаживали между артишоками и зарослями лука, играя четками. Во всем этом ощущалось нечто от доброты, которая, как говорят, была свойственна преподобному, который пришел подвизаться сюда и, подобно святому Франциску Ассизскому, любил беседовать с животными и птицами.
Хотелось задержаться немного среди этой обильной солнечным светом умиротворенности, прожить несколько часов в душевном покое у старых монахов. Однако отец Агафангел торопил нас с посещением монастырских церквей…
Построенные в X и XI веках, они известны красотой своей архитектуры, мозаиками и декоративной скульптурой. Отец Агафангел, образованный и почитатель византийского искусства, подробно объяснил нам все особенности.
Должен признаться, что они не произвели на меня ожидаемого впечатления. В своем нынешнем состоянии церкви обладают тем великолепием и красотой, которыми обладали, когда трудившиеся здесь по преданию четыре тысячи рабочих и мастеров окончили свой труд, и главная церковь, являющаяся копией Святой Софии, засияла всем богатством своих мозаик и драгоценных мраморов. Одна из церквей, церковь Богородицы, побелена внутри и совершенно невыразительна, а другая производит удручающее впечатление. Землетрясения, неудачные реконструкции, использование во время Революции в качестве крепости и время превратили церковь в своего рода пыльный заброшенный склад былого богатства. Большинство мозаик разрушено, плиты из драгоценного цветного мрамора, которым облицованы стены, в одних местах отсутствуют, в других – разбиты, но везде тусклы из-за грязи. И словно этого было недостаточно, я видел беспорядочно разбросанные в гинеконите[26 - гинеконит – место для женщин в православной церкви.] детали скульптурного декора и старинные книги…
Покинув церкви, я присел отдохнуть в большом заросшем травой и укрытом сенью густых деревьев монастырском дворе, который, словно веранда, возвышается над спуском. В глубина простирается зеленым ковром небольшая равнина с немногочисленными цветущими деревьями, огражденная полукруглой горной цепью с вершинами, покрытыми, наподобие кружев, елями.
Это горная цепь Геликона. Смотря на нее, я пытаюсь оживить в воображении древние мифы – геликонских нимф, Пегаса, от чьего нетерпеливого удара копытом при взлете забил источник Гиппокрена… Однако сам Геликон не помогает. Его склоны наги и круты. К тому же монастырская безмятежность поросшего травой двора вызывает мечтания иного рода. Желтые и фиолетовые полевые цветы пестреют под низкой стеной монастырского двора, птицы поют на деревьях, а воздух из ложбины доносит свежесть с далекого моря. Я думаю, что в другие века в этом ныне пустынном дворе сидели, словно вороны на ветвях, сотни монахов в часы, когда умолкали звуки молитвы под мозаичными сводами церкви, думаю, что по этому двору часто раздавались шаги ведущей беспокойную жизнь византийской принцессы Елены, дочери Ангела, севастократора Влахии, которая, похоронив двух своих мужей-франков[27 - франки – общее название западных европейцев, идущее из эпохи средневековья.] – герцога Афинского Вильгельма Делароша и Уго Вриеннского, прибыла жить в этом монастыре… Это, как говорят, была женщина деспотичная и легко возбудимая. Ее присутствие, конечно же, не было приятно монахам. Ее собственный сын, молодой герцог Деларош, несмотря на настойчивые приказы Елены, очень редко приезжал навестить ее, предпочитая оставаться в крепости Афин.
Ничто в монастыре Преподобного Луки не напоминает о пребывании здесь этой византийской владычицы, как, впрочем, и какой-либо другой. Застой атмосферы греческих монастырей (исключая Афон, где еще пребывает в состоянии усталости тысячелетняя душа Византии) отображает не только одну определенную эпоху, но существование вне времени. В монастырях погружаются не в прошлое, а в умиротворенность, из которой прошлое изъято. Вода в фонтане монастыря Преподобного Луки омывает античный мраморный рельеф, а в стенах его церкви сохранились бойницы 1821 года. Но для сравнивающей все с землей внемирской умиротворенности монастыря обе эти эпохи в равной степени далекие и забытые…
Мы покинули монастырь Преподобного Луки после завтрака у отца Агафангела под плющом среди жужжания пчел и благоухания роз. Однако на обратном пути в Ливадию нас снова застала сильная гроза, так что мы промокли до нитки. Тем не менее мы были вознаграждены величественным зрелищем. Дорога, по которой мы ехали, проходила между горами, и их тяжелые массы полностью закрывали горизонт. Дождь сопровождался тяжелыми раскатами грома, а густые клубы тумана, будто выходившие из земли, напоминая вулканические пары, образовывали белые моря, из которых мощные вершины Геликона и Дирфы поднимались, словно во время всемирного потопа…
Свежесть тенистой Темпейской долины
Никакая другая местность не была воспета так, как Темпейская долина. Древние греки и римляне считали ее райским местом, чем-то вроде дохристианского Эдема, где природа собрала все свое очарование. О ней мечтали словно о месте пребывания достойном богов, которых представляли спускающимися вслед за Иридой с крутых склонов Олимпа, чтобы отдохнуть в ее прохладе, а нимфы Пенея услаждали их своим пением. Римляне называли Темпейскую долину frigida Tempe, а Гораций, несмотря на то, что ни разу не побывал здесь, часто воспевает ее в своих «Одах». Это был неиссякаемый источник песен и легенд. Убив Пифона в Дельфийской пещере, Аполлон прибыл в Темпейскую долину омыть свое тело от черной крови чудовища, и поэтому дельфийская феория (священное посольство) приходила сюда раз в восемь лет, чтобы срезать ветви священного лавра, которыми венчала чело победителей в Пифийских играх…
Во всех этих классических приподнятостях воображение мое извивалось, словно плющ вокруг древесного ствола, создавая неповторимую волшебную картину, при созерцании которой всякая другая естественная красота казалась беднее. Но что предстояло мне увидеть в действительности? Этот вопрос я с некоторым беспокойством задавал самому себе, когда автомобиль, который вез меня в Темпейскую долину, пересекал Лариссейскую равнину, отыскивая дорогу в полях между неровностями земли, которые вынуждали его покачиваться, как лодку в бурю. Может быть, поэты слишком приукрасили действительность, и было бы лучше вообще не видеть ее, чтобы сохранить навсегда прекрасную мечту?
Темпейская долина оказалась не такой, как я представлял ее. Я мечтал увидеть приятную, идиллическую местность, полную ковров из зелени, кристально чистые воды, катящиеся с ленивым наслаждением, покрытые цветами лужайки в освещении русого солнца, светлые полеты белых голубей, благоуханный воздух… Действительность оказалась очень непохожей: она была не менее прекрасна, но в красоте ее не было ничего волшебного: она была впечатляюща. После моего посещения Темпейской долины я лишился мечты, но обрел действительность, которая стоила этой мечты, а, возможно, даже превосходила ее…
Пока не окажешься в Темпейской долине сам, ничто того не предвещает.
Оставив позади голую Лариссейскую равнину, дорога проходит по другой равнине – более узкой, с незначительной растительностью, окруженной скалистыми склонами. Добравшись до небольшой деревни Баба, украшенной небольшой разрушенной мечетью с большими декоративными кипарисами, вы видите возвышающиеся впереди крутые и голые стены Олимпа и Оссы. Темпейская долина лежит в узком пространстве между этими стенами протяженностью во много километров. Как только вы окажетесь в этом пространстве, красота их предстанет перед вами, словно некая театральная фантасмагория после поднятия занавеса. Ничем не примечательный дотоле пейзаж переходит вдруг в потрясающее видение, длящееся в течение часа.
Ширина Темпейской долины колеблется от тридцати до пятидесяти метров: более правильно было бы назвать ее ущельем. С одной стороны здесь суровые, отвесные, скалистые стены Олимпа, с другой – стены Оссы. Между ними, вверху – голубая лента неба, а внизу – мутная лента Пенея. Дорога, пересекает Темпейскую долину со стороны Оссы, потому что Олимп вздымается совершенно отвесно, оставляя совсем немного места для железной дороги. Слово «дорога» здесь эвфемизм: в лучшем случае это дорога для мулов, но я проехал по ней на автомобиле. Объяснение этому следующее: автомобиль принадлежал не водителю, так что страх видеть, как автомобиль разлетается на куски, вовсе не нарушил невозмутимости, с которой водитель проделал акробатические спуски и подъемы, когда огромные глыбы срывались вниз, а ветви оцарапывали краску автомобиля над пересохшими руслами, где колеса скользили по щебенке, и на склонах, где размякшая почва грозила обрушиться вместе с автомобилем.
Эта жалкая дорога – дорога чудес. Непрестанное касание берега Пенея то на высоте в несколько метров, то на уровне самой реки лишало пейзаж монотонности. Несмотря на то, что составлявшие его элементы были одни и те же: крутые стены гор, течение Пенея и густая растительность на берегах, эти элементы не составляли одной и той же картины.
Река, хотя и зажатая между стен, не теряет своего великолепия: изящная и полная сил, несет она свои мутные воды, серебрясь на солнце всюду, где ее не прикрывают ветви деревьев. Молчаливая в тех местах, где русло не ограничено, река течет в более узких местах с глубоким ворчанием, напоминающим отдаленные вздохи моря. На обоих берегах огромные платаны и ивы с ветвями, напоминающими распущенные женские волосы, наклоняются над течением, словно для того, чтобы отразиться на его поверхности. В некоторых местах змеистые стволы деревьев касаются вод, а в других местах целые ветви погружаются в них наполовину.
Берега нигде не голые: огромные платаны и стройные тополя образуют два плотных занавеса на всем протяжении теснины, образуя вместе с наготой высоченных разделенных и насыщенных светом скал контраст, придающий Темпейской долине особое очарование.
Все виды буйной растительности перемешались с вековыми деревьями, сплетающими вместе свою листву в зеленый купол над Пенеем. Сочно-зеленый плющ взбирается до самого верха их исполинских стволов, лозы сжимают ветви, дикие цератонии в полном цвету образуют японский декор среди бескрайности зелени, лавровишни и олеандры чередуются на каждом шагу с мастиковыми и скипидарными деревьями. В земле нет ни одной расселины, из которой не струился бы источник журчащей воды: звонкий водопад, обрамленный папоротниками и ползучими растениями. Зачастую приходится продвигаться по участкам земли настолько узким, что кажется, будто это нехоженые дебри. Дикие цветы появляются пятнами то тут, то там, невидимые соловьи в густой листве звенят трелями, словно фонтаны. Шелест листвы в воздухе, громкое журчание Пенея и соловьиные трели образуют вместе неповторимую симфонию.
Мой водитель не ограничивается тем, что ведет автомобиль по невероятно сложной дороге: он еще исполняет обязанности гида. Впрочем, у этого гида больше выдумки, чем знаний. Микроскопическое зеленое озеро, образованное водами источника у подножья высоченного платана, он представляет мне как Купель Афродиты, хотя местные путеводители, которыми я располагаю, ни о чем подобном не упоминают: они говорят о какой-то Купели Пана, что, конечно же, не одно и то же. А всем развалинам стен, которые встречаются нам на пути, он дает общее название «Замок Красавицы»[28 - По-видимому, речь идет о византийской крепости в предгорьях Оссы близ Пенея. Здесь крепостные сооружения существовали уже в древности. Легенда гласит о прекрасной принцессе, которая погибла, бросившись со стен, чтобы не достаться туркам. Впрочем, развалины крепости с таким названием (с различными толкованиями) встречаются во многих местах Греции как материковой, так и островной.], хотя этот замок, прославленный в народном предании и воспетый народной поэзией, высится на вершине высокой и крутой скалы на Оссе. Единственные точные и подробные сведения о ней ограничиваются жизнью и тайниками разбойника Дзадзаса. Водитель то и дело рассказывает о нем с явным самолюбованием. Нет никакого сомнения, что Дзадзас – его романтический идеал.
«Я был знаком с ним!», говорит водитель с такой гордостью, как дед в одной из песен Виктора Гюго рассказывает внуку, что он видел Наполеона Великого…
Мы добрались до выхода из ущелья – в место, замечательное своей буколической красотой. Стены Оссы кончаются и сменяются зеленым лугом, который пересекают очень старые платаны. На берегу Пенея пьют воду из реки коровы. Скалы горы образуют зеленый занавес с драгоценными кистями цветов на краю. Близ двух крошечных хижин цветут яблони, а под аркой водяной мельницы бегут звонкие пенящиеся воды потока. Кроткий и ленивый Пеней, уже не стесненный скалами, простирается под лучами солнца, сияя, словно зеркало.
Хотелось остаться там, чтобы это был конец волшебного путешествия. Хотелось наслаждаться отдыхом, ради которого боги спускались сюда с Олимпа. Однако водитель, которого вовсе не впечатляют природные красоты, торопит с возвращением. Нам еще предстоит посетить Ампелакия – живописное селение, построенное в предгорьях Оссы у противоположного выхода из Темпейской долины: там сохранилось несколько интересных домов XVIII века. Я подчиняюсь, хотя, сказать по правде, без особого сожаления, поскольку возвращаться предстоит снова через всю Темпейскую долину, так что снова предстоит радоваться очарованию теней, соловьиного пения, буйной растительности и рокоту медлительного и величественного Пенея…
Ампелакия и их старинные архонтиконы
В селении Баба у входа в Темпейскую долину, подняв глаза вверх на Оссу, можно увидеть построенный амфитеатром поселок на плоскогорье. Большинство его домов скрыты за деревьями, а весь склон у поселка возделан. Этот ныне уже забытый поселок – Ампелакия.
Сто пятьдесят лет назад его название было хорошо известно и в Константинополе, и в Вене, и в Венеции, и в Лондоне. Тогда это был богатый городок с шестью тысячью жителями, с прекрасными домами, благотворительными учреждениями и со школой, бывшей одним из маяков греческого мира: в ней преподавали Неофит Дукас и Евгений Вулгарис, а учился Ригас Фереос[29 - Неофит Дукас (1760–1845) – деятель Греческого Просвещения, священник и писатель. Евгений Вулгарис (1715–1806) – известный деятель греческого Просвещения, епископ русской православной церкви. Ригас Фереос (1757–1798) – деятель Греческого Просвещения, писатель, мыслитель, политический деятель.].
Те, кто бывал тогда в Ампелакия, испытывали ощущение улья, наполненного трудолюбием и благоденствием. Весь городок был фабрикой по производству хлопчатобумажных тканей и красных нитей и снабжал своей продукцией основные торговые города Европы, имея в них свои агентства и представителей. По горному склону городка двигались вверх-вниз караваны животных, перевозивших товары.
Все здешние жители составляли одну компанию, причем весьма оригинальную компанию, и это делало Ампелакия уникальными в своем роде. Держатели капитала были обязаны помещать свои деньги в общинную кассу, все прочие – мужчины, женщины и дети – вкладывали свой личный труд, а прибыли от тканей и ниток распределялись советом между всеми. Предварительно выделяли часть денег, необходимую для уплаты налогов общины Турции, а также для сооружения дорог, для строительства благотворительных учреждений, на содержание нетрудоспособных и на закупку сырья…
Благодаря такой организации Ампелакия достигли значительного благоденствия, которое продолжалось до того дня, когда Венский Банк, в котором городок держал свои капиталы, неожиданно обанкротился. Не успели Ампелакия оправиться от этого удара, как внезапно вторглись свирепые арваниты Али-паши[30 - Али-паша Янинский (1750–1822) – правитель Эпира и Албании, номинальный вассал турецкого султана, против которого взбунтовался в 1820 году и после военного сопротивления был побежден и казнен.], разграбившие и уничтожившие этот золотоносный улей…
Сегодня Ампелакия со своим прекрасным греческим названием, которое выделяет его среди прочих селений Фессалии с варварскими турецкими названиями, испытывают особую ностальгию по былому благородному положению, пришедшему в упадок. Отрешенные от прочего мира на своем плоскогорье под тяжелой массой Оссы, они живут совершенно обособленно. Когда мы поднялись туда, из-за внезапного порыва ветра с крупными каплями дождя и туч, которые опустившись, закрыли собой склон, поселок выглядел бледным и недоступным. Ампелакия казались выцветшей от времени цветной литографией эпохи романтизма.
Приблизившись, мы увидели, что весенняя природа пыталась придать здешней меланхолии упадка некие рамки радости. Дикие цератонии были полны красных цветов, виноград перед селением выпустил сочно-зеленые листья, а высокие стройные тополя прикрывали фасады домов. Мы миновали мост, переброшенный между селением и горным склоном над небольшим оврагом, наподобие средневековых мостов, соединявших укрепленные замки с землей, и оказались среди узких извилистых улочек.
От своего полного благоденствия и культурного процветания в прошлом Ампелакия сохранили (как пришедшие в упадок старинные семьи хранят выцветшие пергаментные грамоты) три-четыре архонтикона, которые не только живописны, но и представляют особый интерес. Художник Астериадис сохранил в роскошном, утонченного вкуса издании все их художественные и архитектурные особенности. Он сделал это вовремя, потому что эти архонтиконы (и притом самый значительный из них, под названием «Дом Шварца», что является германизированным именем его владельца Мавроса, директора кооператива Ампелакия в Вене) вскоре после этого прекратили свое существование. Ныне они пребывают в состоянии, напоминающем развалины.
Вот что пишет Астериадис о доме Шварца:
«Этот дом – один из лучших домов прошлого века, сохранившихся в Греции. Здесь собрано и сохранено все наиболее значительное, что ценится как художественные образы того времени. Контакт с Веной проявляется в некоторых заимствованных или непосредственно взятых мотивах и рисунках, которые, однако, всегда являются только деталями: целое остается здесь местным, схожим в своих основных чертах со старинными домами во многих других местах Греции, а его характер в более широком смысле восточный. Это смешение местных элементов, имеющих свои корни в Византии, с элементами, заимствованными из Западной Европы, характеризует значительную часть новогреческого искусства XVIII века, которое пока не изучено, несмотря на его значимость».
Я посетил этот старинный архонтикон, который находится в начале селения. Толкнув обветшалую дверь, я казался в небольшом покрытым плитами и выбеленном дворе с цветами в клумбах. Фиолетовые цветы свисали с подпорки живой беседки с большим декоративным эффектом, а весь двор благоухал и словно приглашал посетителя войти.
Со двора дом представляет странную картину: он выглядит и богатым, и заброшенным. Трехэтажный, каменный, с небольшими зарешеченными окнами на двух первых этажах, на последнем этаже он расцветал, словно цветок. Этот этаж обладал воздушной легкостью и неким сказочным изяществом. Прорезанный по всей своей длине квадратными окнами с живописными декорациями всюду с эркерами, в которых закрытые металлической или деревянной решеткой окна располагали прекрасными витражами ярких цветов, он должен был производить сильное впечатление в свое время, но теперь все это было разрушено, древесина решеток и окон почернела и сгнила из-за дождей за века, некоторые витражи были разбиты, а один из эркеров был готов рухнуть. Такое же соединение богатства и покинутости наблюдается и в интерьере дома, прежде всего на последнем этаже, который предназначался для праздников и приемов и, по замечанию художника Астериадиса, был полностью «празднеством красок и украшений». Комнаты на этом этаже отделялись друг от друга не стенами, а деревянными перегородками с пробитыми в них окнами, причем все они были украшены многоцветными витражами. Создавалось впечатление, что находишься не в доме серьезного коммерсанта, а в уединенных комнатах какой-то султанской одалиски или сказочной принцессы, потому что все на этом этаже – это изящные декорации, легкие рельефы, маленькие грациозные колонны, витражи с живыми золотыми, красными и зелено-голубыми цветами, настенные росписи с фантастическими городами и великолепными декоративными растительными мотивами. Потолки рельефные, камин богато украшен цветными лепными фруктами, многоцветным стеклом и фризами с нарисованными цветами, салон полон стеклянных деталей, так что можно подумать, что перед тобой театральная сцена, на которой будут играть восточную фантасмагорию… Однако от всего этого исходит запах гниения и плесени, на одной из стен зияет огромная трещина, через которую видно небо, никакая мебель не устраняет мертвящей наготы салона, а в комнате, которая называется Орлиная и заполнена живописными вышивками, сушатся на полу горы лука. Ощущение неописуемой меланхолии наполняет душу при виде такого дополнения к общему запустению. Меланхолию усиливают бледный скудный свет, падающий на это запустение, и крупные капли дождя, ударяющие в почерневшие деревянные решетки…
На открытой пыльной полке лежало несколько выцветших французских и немецких книг времен Шварца, в большинстве своем философские эссе и исторические исследования, среди которых сохранилось также несколько изолированных друг от друга листов из коммерческих записей владельца. Эти немногие дешевые вещи были единственными остатками безвозвратно ушедшей жизни – все, что осталось напоминать о богатых торговцах XVIII века, построивших на плоскогорье Оссы архонтиконы, копировавшие опереточное изящество Вены и восточную роскошь Константинополя.
В этом готовом обрушиться архонтиконе проживала болезненная старуха, которая кашляла, скрючившись в углу, и молча смотрела на нас, неподвижным взглядом, словно призрак былых времен. Снаружи шел дождь, свет был бледный, а небо грустное…
