Носферату: невеста смерти

– И-и-и?

– Его рука…

– Даже не думай об этом!

– Но, мамá!

– Я сказала: нет!

– Но почему?

– Потому, что не нужно к ней прикасаться. Вообще. Я чувствую, что эта вещица не из нашего мира. Ты не сможешь завладеть ею. Она завладеет тобой. Она уже владеет тобой. Неужели ты не чувствуешь, как тебя тянет к ней? Пока я жива, я тебе не позволю этого сделать. Лучше иди и выкопай яму – ты же его порешила, в конце концов.

– Чёрт? Дьявол? Дерьмо! Ааааааааааа!

Психонув, я пулей вылетаю из комнаты.

Как же меня это бесит! Всё бесит! Этот патологически солнечный день! Эта земля, в которой корней больше чем самой земли! Эта лопата, неудобная как собака! Любая коряга, наверное, в тысячу раз удобней! Эти руки! Не руки, а крюки! Но больше всего меня бесишь ты, мамá! Меня бесит твоя трусость! Ты – не колдунья! Ты – безмозглая курица! Нам выпал уникальный шанс: завладеть такой потрясающей штукой, а ты боишься не пойми чего! Какая же ты, мамá, тварь дрожащая!

Проходит пара часов и могила для Старика готова. Я выкапываю ее у дуба: просто выбрасываю рыхлую землю из ямы, которую сама же и выкопала несколько дней назад.

Хорошенько прооравшись, вдоволь наматерившись, выпустив пар, я успокаиваюсь.

Мы не отмываем Старика от крови, кала и мочи, но заворачиваем его в пару ветхих простыней, обвязываем верёвкой, забрасываем на тележку и везём к яме.

Мы закапываем его как собаку. Как злого, до предела всем осточертевшего кусачего пса. Сдох? Ну и слава Матери!

Ну? Что ты скажешь теперь, проклятый мертвый старикашка?!

Ночь.

Сон бежит от меня как от прокаженной.

Я смотрю на тени на стене, и все думаю, думаю, думаю, ду…

Ты не права, мамá, шепчу я. Зря ты не разрешила мне отрезать у Старика руку. Очень зря. Если в твоей жизни и была ошибка, то это она.

Теперь между мной и железной рукой, о которой я тайно мечтала всю жизнь, есть лишь одна преграда – ты…

Ṫ

Вернувшись домой с мешком честно заработанного серебра, Хэль долго обнимала дочерей, и долго расспрашивала о том, как провели эти дни.

Удалось ли вам, доченьки, собрать указанные травы, грибы и коренья?

Да, матушка, мы все собрали, как ты сказала.

Не появлялся ли кто чужой в наших краях?

Нет, матушка, никого вашими молитвами не было.

Не голодали?

Нет, припасов хватило сполна.

Не ссорились?

Как можно нам ссориться, матушка, мы ведь из одной утробы, и одна мать у нас…

Так расспрашивала Хэль.

Так сама же отвечала на свои вопросы, ибо дочери ответить ей не могли.

Все три дочери Хэль были мертвы.

Мертвы, обезглавлены и поруганы.

Соорудив волокуши, Хэль перевезла тела дочерей в горы, туда, где во множестве обитали грифы.

Там избавила от одеяний.

Сказала:

Так вы, дочери мои, скорее окажетесь в лоне Царицы Небесной.

И ушла.

Когда же вернулась через несколько дней, нашла только кости. Обглоданные кости трех возлюбленных дочерей.

Взяв камень, стала дробить оставшееся – дабы грифы склевали и это.

Когда же закончила разбивать кости, взяла горсть окровавленных осколков в ладони и прижала к своим глазам с такой силой, что едва не ослепила себя.

Сказала:

Пред лицом Царицы Неба клянусь отомстить за вас!

И если нарушу клятву, пусть Мать превратит меня в вечно гниющий, пожирающий испражнения труп!

Пусть на веки заключит мою душу в эту смердящую оболочку!

И да буду я до скончания времен бродить по земле, мучаясь и наводя ужас на живущих, если не исполню клятвы!

Ṫ

Белый как саван день.

В Доме тихо.

Только часы и постукивание ложек и вилок и ножей о тарелки нарушают этот silentium.

Мы сидим за столом в гостиной, обедаем.

– Милая, говоришь ты, будь добра, подай соль.

Я беру солонку и протягиваю тебе. Ты солишь кусочки обжаренного в масле картофеля. Насаживаешь несколько ломтиков на вилку, подносишь ко рту, кладешь в рот, на миг закатывая глаза от блаженства.

Я не смотрю на тебя, я жду.

И вот ты икнула.

Я отрываю глаза от тарелки и вижу, как ты меняешься в лице. Как хватаешься за горло. Ты уже понимаешь, что это конец. Что ты ничего не успеешь предпринять. Ты отравила меня! – говорят твои глаза. Да, мама! – отвечают мои. – Я сделала это! Как видишь, у меня хватило духу!

И вот твои глаза вылазят из орбит. Лицо становится багровым, как зрелый баклажан, а изо рта течет кровавая пена. Ты хрипишь, цепляешься пальцами за воздух, пускаешь горлом пузыри, но вот с громким стуком падаешь лицом на стол…

Яд действительно оказался самым быстрым на свете. Кстати, спасибо, что показала – где он стоит, и рассказала – как им пользоваться. И знаешь, мамá, я ничего не чувствую. Вообще ничего – ни жалости, ни страха, не гнева, ни сомнений. Словно это не я, но кто-то другой. Кто-то с моим лицом, с моим телом, даже с моим именем. Самозванец или допельгангер. Он действует сам, без моего волевого усилия. Механическая обтянутая плотью кукла.

Мне нужна эта чёртова рука, мамá! А ты мне мешала. Ты не оставила мне выбора.

Ну да ладно – дело сделано. Чертова рука никуда не денется. Я поднимаюсь из-за стола, подхожу к тебе и пристраиваюсь сзади. Обнимаю тебя. Прижимаюсь лбом к твоей шее.

Мамá, ты была… я бы хотела сказать «добра», но вряд ли это слово применимо к нам – колдунам. Ты была ласкова и мудра. Но ты была служанкой Старика. И ты была его «давалкой», его вечной безотказной давалкой, и это меня бесило.

Всё это очень странно, мамá, ты не находишь? Сначала – еще до моего рождения – в Доме жили только вы со Стариком. Теперь Дом принадлежит мне. Только мне. Одно мгновение решило всё: я была никем, а стала всем. Отныне в этом Доме я – хозяйка и госпожа.

Я протираю твое лицо салфеткой, стираю с него остатки соуса и кровавую пену, обхватываю тебя руками и тащу по лестнице наверх, в твой покой – я уже достаточно сильная, чтобы справиться с этой задачей.

Когда спустя минут двадцать я выхожу из Дома, то смотрю на твоё окно и вижу в нём тебя: ты сидишь, прислонившись лицом к холодному стеклу, и смотришь куда-то в сторону. Я поднимаю руку и слегка шевелю пальцами. До скорого.

Я должна! Должна! Должна заполучить эту чёртову руку! Даже если она просто будет лежать на камине в моей комнате, она будет моя. Моя! Моя! Моя!

Откопав Старика, мне приходится повозиться. Рука никак не хочет отсоединяться от его плеча. Я иду в Дом и беру на кухне здоровенный разделочный нож…

Спустя час я вхожу в твой покой, мамá, и сбрасываю тяжеленную железную руку с плеча. Жуткий грохот сотрясает весь дом. Я думала, доски не выдержат и проломятся, но они выдержали.

– Видишь? – говорю я тебе, она всё равно стала моей.

Я опускаюсь рядом с тобой на пол и кладу голову тебе на колени. Вот так…

Ṫ

Гнев Хэль не был гневом обыкновенного человека. Ее гнев был гневом калду – холодным, расчетливым, долгоиграющим, ибо только истинный калду способен носить в себе гнев не только до самой смерти, но даже после нее.

Если к моменту своего ухода в обитель мертвых калду не растратил свой гнев, он будет возвращаться снова и снова в виде озлобленной тени, призрака, бесформенной злокозненной сущности – дабы мстить.

А способов, коими тень калду может вредить живущим – великое множество:

подтолкнуть стоящего на обрыве…

ослепить или оглушить в опасный момент…

нашептать голосом совести убийственное решение…

наслав черную меланхолию, вложить в руку оружие, вервие или яд…

столкнуть с обрыва на голову ненадежно лежащий булыжник…

пристрастить к вину или маку…

проникнув в нутро, прорасти раком-опухолью…

наслать такое умопомрачение, что объект мести своими собственными руками изрубит жену и детей…

извратить природное влечение так, что тот станет вожделеть полусгнившие трупы, шамкающих старух или дитяти… или полюбит вкус своих испражнений…

Много, очень много есть способов, коими тень колдуна может вредить живущим.

Если же того, кто разгневал калду, нет среди живых, он будет мстить его потомкам или потомкам потомков: убивать младенцев в утробе матери или портить их, дабы те рождались уродами или идиотами. И тень калду будет мстить снова и снова, покуда чаша его гнева не истощится до дна.

Таков гнев колдуна.

Именно такой гнев ледяным черным пламенем нестерпимо жег душу Хэль.

Да, она не знала ни имен убийц дочерей, ни их лиц. Зато она знала о них кое-что другое: все они были людьми…

Ṫ

Я думала, мамá разозлится на меня, но я ошиблась. Она слушала самым внимательным образом. Ни разу не перебила. Даже не шелохнулась.

– Что ты об этом думаешь, мамá?

– О чем именно?

– О моих фантазиях.

Мамá провела ладонью по моим волосам.

– Не о чем беспокоиться, милая. У всех колдунов так – и у тебя тоже. Это кровь.

– Кровь?

– Да. Кровь – основа всего. Она – первопричина всех явлений. Кровь растений – сок. Кровь земли – подземные потоки расплавленных камней и металлов. Кровь космоса – огонь. Но не тот, который жжёт, а другой – невидимый, неосязаемый, но пронизывающий всё мироздание. Это кровь играет в тебе. Твоя черная кровь проснулась, и теперь требует своего. Ты помнишь историю Хэль?

Я помнила…

Ṫ

Глядя на то, во что превращаются сыновья после того, как сломала на их сердцах печать, Хэль ликовала и ужасалась. Ликовала, ибо понимала: мести за ее погубленных дочерей быть. Ужасалась, ибо видела, в каких чудовищ превращаются ее дети, сколько злобы и гнева в них, как злы и жестоки они друг к другу.

Видела, что только ее запрет удерживает их от того, чтобы разорвать друг друга на куски.

Однажды Хэль поняла, что тянуть дальше – смертельно опасно для каждого из них. Тогда она собрала сыновей и сказала:

– Дети мои, пришло время узнать вам правду.

И Хэль поведала сынам историю о том, что были у них сестры.

О том, как люди надругались над ними, а потом убили и обезглавили, и она не смогла в последний раз даже взглянуть на лица своих девочек.

Поведала о пустоши. О демоне по имени Az-ul. О той черной силе, какую он через семя свое передал каждому из них.

О печати, наложенной ею на них, когда те пребывали в ее утробе.

Напомнила о том, как уводила каждого из них в лес, как привязывала ко древу, дабы сломать печать на их сердцах и высвободить дремавшее в каждом из них зло.

– Вы – моя кара людям. Мое оружие против них. С этой минуты вы свободны. Идите же к людям и берите себе жен из калду. И плодитесь. Но изводите наших врагов скрытно. Держите знаки зверя при себе, и, находясь среди людей, будьте как они. Помните, что наша цель – не истребление рода людского, но ужас, который мы должны посеять в человеческих сердцах. Выбирайте для этого самые ужасающие способы. Люди должны нас бояться сильней самой смерти. Но заклинаю вас: Тот, кто навредит кровному брату своему, будет проклят навек.

И сыновья Хэль ушли и сделали, как велела мать. И брали себе жен из калду, и те рожали сынов и дочерей. Когда же сыны и дочери входили в силу, сыновья Хэль ломали печать, что наложила на них мать, и что передавалась по наследству вместе с их кровью.

Так зародилось новое племя и новая раса. Так появились калду нового типа, в жилах которых текут две крови – красная кровь человека и черная кровь демона с ее извечной жаждой истребления.

Ṫ

В ту ночь я не сомкнула глаз.

Лежа в нагретой постели, я всё смотрела и смотрела на крест оконного переплета. Вертикальная линия, думала я, это воля и бесстрашие, это способность совершить немыслимое, безумное, чудовищное. Горизонтальная – отсутствие усилий, леность, pigritudo, состояние духа под названием «пусть всё остаётся как есть, всё как-нибудь само собой образуется». Это пассивность и покорность…

Ты была слишком послушной, моя прелесть! Выполняла все указания взрослых. Блюла законы и правила. Этого нельзя! Того не делай! Закон не позволяет! Тоже мне – паинька нашлась. Тьфу! Смотреть противно! Ты должна убить в себе «снежинку», какой была до этой минуты. Жалость к себе, твои бабские нюни и неспособность стать бездушной мразью привели тебя туда, где ты оказалась – в положение конченой неудачницы! Ты должна стать настолько безжалостной к себе, насколько это возможно. Прямо сейчас, прямо с этой минуты ты должна взять курс на то, чтобы стать железной.

ка

к рука

старика

Крест оконного переплёта…

Горизонтальная линия – это горизонт, orbis mundi, плоскость раскинувшегося под небом мира. Вертикальная – бесконечный космический мрак, в который погружена вселенная, которым окружена Земля. Даже днём, когда кажется, что тьма отступает пред натиском света, она каждое мгновение напоминает о себе – неустанно давит сверху вниз на каждую живую тварь, пригибая её к земле, к будущей могиле. Я всегда рядом, как бы говорит тьма. Даже когда ты не видишь меня, даже когда купаешься в лучах золотого солнца, Я – над тобой, выше облаков, выше неба. Чувствуй Меня. Не забывай про Меня. Memento Me.

Тьма… Сколько раз я лежала в этой тьме в гробу, снова и снова повторяя, словно молитву, заветную фразу: «Я мёртвая. Мёртвая. Мёртвая…», пытаясь хотя бы так причаститься к Матери. Надеясь ощутить на себе Её взор. Ожидая хоть какого-то подтверждения с Её стороны, что Она действительно существует. Что Она – не выдумка и не аллегория какого-то высшего принципа, но существует как осязаемая и наделенная сознанием сущность. Но подтверждений все не было и не было. Ни разу. Даже, когда я попросила Царицу вселенной, попросила первый и последний раз в жизни, о том, что было для меня действительно важно… попросила ничтожную крошечку – дать мне силы справиться с испытанием, дабы начать служить Ей по-настоящему… только и всего… ведь для Нее, сотворившей Вселенную, это не составило бы ни малейшего труда… но даже тогда Мать никак не проявила Себя. Она отвергла меня. Проигнорировала. Сделала вид, что не видит и не слышит меня, что я для Нее – пустое место. Ничто. Nihil. Но если Она не слышит самой чистой устремленной к Ней молитвы, если не видит самой искренней и преданной любви, то, может быть, Она не видит и не слышит никого из нас? И никакая Она не всё-видящая, всё-слышащая, всё-чующая и всё-ведающая, а слепая, глухая и бесчувственная. Не даром один из Её символов – caput mortuum. Череп – глух, слеп и ничего не ощущает. Он – мертвая кость. А кость не способна ни видеть, ни слышать, ни чувствовать. Кость – мертва. Ты можешь крушить ее молотом, пилить пилой или жечь огнём – она не проронит ни звука… Мать относится к нам как относится океан – к планктону, что кишит в его водах – с титаническим равнодушием. Матери нет до нас дела. Что бы мы ни сделали, как бы ни лезли из кожи вон, мы никогда, никогда, никогда, никогда не сможем это безразличие победить. И если однажды мы, калду всего мира, вдруг исчезнем, Она даже не заметит.

Я думала о том, что уже многие тысячелетия мы делаем то, что делали наши отца и матери. А до них – их отцы и матери. А до них – их родители. Мы несем простецам погибель, уничтожаем их скотов и урожай, насылаем бедствия и поветрия. И эта эстафета передается из поколения в поколение уже бездну времени. И мы убеждаем себя, что тем самым служим Матери. Но если хорошенько подумать, то все, кого мы уничтожаем, и так явятся пред Её сияющим троном. Без наших усилий. Все и так канут в небытие. Тогда получается, что мы, калду всего мира, несем простецам погибель с одной единственной целью: придать хоть какой-то смысл нашему совершенно бессмысленному существованию.

Вот, скажем, Старик и мамá. Они поклоняются Матери. Служат Ей. Но никто и никогда толком не видел Её. Не слышал. Не ощущал Её присутствия рядом. А то, что я ощутила на дне озера, мне могло просто померещиться. Я могла это выдумать. А эти пятна на моём плече – в том состоянии я вполне могла их сделать сама.

Что если Мать – всего лишь выдумка? Мифологический персонаж… игра воображения… плод чьей-то фантазии…

Что если Она – инструмент контроля? Сказочка для доверчивых детишек-калду, дабы держать нас в узде? Я сильно сомневаюсь, что тьма – разумна. Что она видит каждого из нас. Что она следит за каждым из нас. Оценивает. И, исходя из того что видит, наказывает нас или награждает.

Глядя на крест оконного переплета, я думала, что горизонтальная линия – это я. Валяюсь тут, словно гнилое бревно или падаль. Беспомощная. Никому не нужная. Бесполезная. Бессмысленная. Impotens. Invalida. Вертикальная линия – это Раймахия. Безумный. Окаянный. Прóклятый. С не запятнанной страхом душой.

О, Раймахия!.. Я до боли сжимаю бедра, и сладостная волна бежит по позвоночнику, пронзает тело до самой макушки. И, словно вспышка, пред глазами возникает картина: От горизонта до горизонта видны только горы. Сияющие, покрытые снегом вершины. Величественные и безжизненные. И на одной из них, на самой высокой, стоит колдун. Он длинноволос и широкоплеч. На нём одеяния из грубой черной кожи и меховой плащ из шкуры убитого им тигра. Он смотрит прямо на солнце. В его взгляде горит огонь лютой ненависти. Во всей его стойке ощущается угроза. Он стоит час. Два. Три. Но вот извлекает из ножен кинжал и, подняв руку вверх, направляет его острием на светило. Я убью тебя! – шепчет он, стиснув зубы. – Я убью тебя, проклятый Шамáш!

За черным крестом оконного переплета бледнело предрассветное небо. А я всё думала, думала… Я была где-то глубоко в себе. Во мне зрела мысль, которую я пока не понимала. Где-то там, в черных безднах моей души вызревало сложное и неоднозначное решение. Но слов, дабы выразить это, я пока не находила. Я только чувствовала, что стою на пороге. На пороге чего? Я не понимала. То было смутное ощущение. Предчувствие предчувствия, что нужен один шаг. Один дерзкий шаг.

Каждое мгновение, думала я, мы принимаем решение. Оно может быть всего лишь мыслью, неосознанным молчаливым согласием. Но каждое, каждое мгновение нашей жизни мы в глубине своего сердца, в самых сокровенных тайниках души говорим одно из двух. Либо. Я принимаю всё, что со мной происходит, происходило, и будет происходить с покорностью и смирением. С покорностью овцы. Со смирением раба. Либо. Я не согласен! Я не принимаю происходящего! В моей жизни всё будет так, как я хочу! Моё решение – закон! Моё желание – закон! Моя цель – единственный смысл моей агонии и моей борьбы! И я лучше сдохну, пытаясь осуществить задуманное, чем буду плывущей по течению щепкой! Каждое. Каждое мгновение. С момента, как в нас проявляется воля, и до момента, как вместе с последним вздохом она покидает нас.

Когда тьма за окном стала отступать пред натиском света, когда утро запустило в мир свои изогнутые белые пальцы и заглянуло в мой покой, я услыхала внутри своей головы едва различимый голосок. Кто-то, кто сидел глубоко-глубоко внутри меня шепнул:

– Убей солнце, моя прелесть! Убей это чёртово солнце!

Свесив ноги с постели, я долго смотрела на сполохи тлеющих углей – поленья, что мамá подкинула перед уходом, почти полностью догорели. Я набиралась мужества, которого мне всегда так не хватало.

В комнате было тепло. Едва уловимо пахло гарью.

Затем перевела взор в темный угол, там на стене спокон века висел crucium – тау-крест с рельефным изображением раскинувшей руки Матери.

Наконец, я стала на пол и сквозь темный натопленный воздух пошла к своей цели.