скачать книгу бесплатно
И вдруг слышит Садко струнный перебор. Огляделся – ай, гусли! Сердце забилось часто-часто! Отец ни за что не хотел ему гусли покупать, противился: негоже здоровому лбу музыку тренькать!
Забылся Садко, шагнул к гуслям, взял в руки, любуется да прилаживается.
– Эй, товар деликатный. Или берешь, или не трожь! – прикрикнул торговец и отобрал инструмент.
Садко вытащил монету, которую ему отец-мельник в дорогу дал.
– Вот…
Глянул торговец на монету и фыркнул:
– За такие деньги – только так! – поднес к губам глиняную свистульку, и дунул в нее.
Садко вздохнул.
– Ладно, можешь подержать, – смилостивился торговец.
Садко осторожно взял гусельки, коснулся рукой струн – и будто ветерок загулял по золотой речке. Садко другой раз коснулся струн – и будто вынырнули из речки серебряные рыбы. Затосковало сердце Садко, и стал он петь…
Ах, что тут случилось с ярмаркой! Вся торговля встала. Кто протягивал деньги, кто – товар, все замерли. Песня Садко полетела над рыночной площадью, а оттуда в дома, в окна, да выше крыш! И так одиноко было Садко в центре новгородской толпы, что голос его зазвенел как птица…
И тут у горшечника лопнули все горшки.
– Тьфу! – огорчился горшечник.
Садко замолк. На ярмарку упала тишина. А через миг ту тишину порвал звук брошенной кем-то золотой монеты.
Монета подкатилась к ногам Садко. Певец поднял голову – и ахнул. Перед ним стояла девушка невероятной красоты: руки белые, очи черные. Девушка сверкнула глазами на Садко, и пошла прочь. А толпа перед ней с восторгом расступалась, только шепот стоял: «Любава-то еще краше стала!».
– Любава…
Садко смотрел вслед Любаве, открыв рот. А за красавицей сгибалась под тяжестью полной корзины служанка Чернавка. Чернавка семенила за хозяйкой, да все оглядывалась на Садко.
– Постой, Любава!
Но красавица продолжала шаг.
Садко поднял золотую монету, кинул ее торговцу, гусли заправил за спину и – следом! Но куда там, толпа за Любавой уж морем сомкнулась, поди – догони!
И тогда Садко вскочил на прилавок и напропалую полетел прямо через товары! Затрещала посуда, раскудахтались куры, рассыпалось зерно! В переполохе тощий воришка стащил у толстого немца кисет с деньгами.
– Держи вора! – крикнул хитрый воришка, указывая на Садко.
Немец всплеснул руками, обнаружив пропажу. И вся толпа, что была на ярмарке, понеслась за Садко, решив, что тот и вправду – вор. Эх, люди, люди…
Вот вылетел Садко на улицу, Любава уж далеко – в проулок сворачивает, Чернавка за ней идет, на Садко озирается.
– Любава!
А с другого проулка, значит, на эту улицу как раз свернул Василий на дюжем коне. Рядом француз семенит на тонконогой лошадке.
– Ваш сиятельств должен иметь хороший европейский манер!
Василий слушает да зевает.
– А не быть как грубый русский мужик!
– Да и надоел же ты мне, лягушка!
И тут замечает Василий Садко и бегущую за ним толпу. Все на одного! Не порядок! Глаза у Васи загорелись, спрыгивает он с коня, рукавчики засучивает.
А француз все, знай, талдычит:
– Вся Европ хотеть с Новгород торговать. Но как торговать, когда вы так диковать?!
И тут, наконец, француз замечает, что прямо на них с Василием несется парень с гуслями за спиной, а там и вся ярмарка!
Француз, как статуя, замер, глаза по плошке! Глядь, а Вася уже в охоточку толпу раскидывает направо, налево! Эть! Эть!
– О, mon dieu!
Тут француз в себя пришел. И дал деру. То есть кинулся галопом назад – в палаты княжеские.
А в палатах Фома и Лука стояли да вздыхали возле трона княжеского. На спинке трона небрежно висела княжья шапка с каменьями и горностаем.
– Вечно Васька её где ни попадя бросит! Нет у него к власти никакого уважения! А ведь ему через неделю – престол занимать! – говорит Лука.
– Кончилось время нашей опеки. Примерить что ль напоследок? – вздыхает Фома.
– Примерь, примерь, – кивает Лука, – отчего не примерить-то! Мы ж без умысла, так…
Фома нахлобучивает княжью шапку на себя.
– Ну?
– Как влитая!
Фома крутится, на трон лезет, позу важную принимает.
– А так?
– А так еще лучше!
Тут Фома расслабился на троне-то, развалился…
И как на грех в палату француз вбегает.
Фома от испугу вскакивает, шапку княжью с головы сдергивает, руку за спину заводит.
– Господа опекуны! Я отказываться учить! Я бежать Париж! – вопит француз.
Фома шапку Луке за спиной перекидывает, а тот ему обратно! Шутка ли! За такое – голова с плеч!
– Опять?! – очень строго кричит Фома, косясь на Луку.
– Опять! Он опять всех перебивать! Доколе…
Фома зашвыривает, наконец, шапку за трон, бежит к окну…
А там – свара! Лупит Василий народ новгородский, одних направо отправляет, других налево.
Фома к Луке оборачивается. И вдруг как завопит:
– Доколе славным новгородцам терпеть лихоимство!
Лука Фоме подмигивает и тоже в окно высовывается:
– Стража! Взять виновников побоища, невзирая на звания, и бросить в подвал!
Тотчас княжеские дружинники всем составом со двора кинулись – приказ исполнять.
– Acta est fabula! – сказал довольный француз.
– Баста! – сказали Лука и Фома, потирая руки.
Когда дружинники прибыли, Василий уже свой порядок навел: кто кричал «Держи вора!», теперь или на своих двоих удирал, или уползал на четвереньках. Были, конечно, и сильно покалеченные.
Но не справиться бы дружинникам с разгоряченным Василием, если б тот не увидел девочку в слезах. Она ходила меж покалеченных и звала тоненько: «Тятька! Тятька!».
– Переборщил…
Переборщил – не то слово! Всюду стоны, у кого носы разбиты, у кого под глазами фингалы. Повисли руки у Васи как плети, глаз потух. Да, натворил делов…
Стыдно Василию стало перед новгородцами, вот сам он дружинникам и сдался. Заодно и Садко повязали. И бросили обоих в темницу, в мешок каменный.
Захлопнулись кованые железом двери темницы! Заперся тяжелый замок! Часовые у дверей стали туда-сюда похаживать: «Ать-два! Ать-два!».
А за часовыми, довольно сложив руки на круглых животах, наблюдали Фома и Лука. Убедились дядья, что племянничек заперт крепко, и прочь пошли. Да быстро так!
Добежали до конюшен – никого! Встали у сеновала – пошушукаться.
– Здорово ты придумал, Фома!
– А то!
– Ой, и хитер же ты, Фома!
– В ледяных подвалах посидит – небось, охолодится!
Вдруг Лука прислушался. Кажись, храпят!?
– Тсс! Кто тут есть, выходи!
Дядья огляделись. Никто не вышел. Только храп с посвистом стал сильнее. Да из сена длинное ослиное ухо вылезло.
Лука ойкнул. А Фома рукой махнул.
– Осел! …А ты знаешь, Лука, что в тех подвалах-то?
И тут Фома шепнул Луке на ухо такое, отчего Лука попятился и перекрестился.
– Вона, куда ты, Фома, метишь!
Из сена резко поднялось второе ослиное ухо.
– Не трусь, Лука! Наш теперича Новгород! Ох, и откроем торговлю! – радостно зашептал Фома.
– Перво-наперво, акцизы! – добавил Лука.
– Пошли, брат! Дел невпроворот!
И они ушли.
Как только шаги за ними смолкли, сеновал зашевелился. А потом кто-то с ослиными ушами так чихнул, что все сено разлетелось. И тут же рядом в конюшне заржали кони. Ведь обладатель ослиных ушей – это и был наш старый знакомый Конек-Горбунок.
Хотите знать, почему его появление вызвало такой смех в конюшне?
Седая грива покрывала Горбунка с ног до головы, и эта грива была сплошь усеяна репейником да колючей сухой травой.
Горбунок хотел было вскинуть упавшую на глаза прядь. Но ноги его подкосились… Ай!…
– Встать – отжаться! – скомандовал сам себе Горбунок.
Он встал, попробовал отжаться. Вышло еще хуже: все четыре копыта без подков разъехались в стороны.
Кряхтя, кое-как поднялся Горбунок и побрел к поилке. Видно, какая-то мысль застряла в его голове, потому что он вдруг вновь тряхнул гривой и произнес:
– А! Не мое дело!
У поилки стеной встали кони. Горбунку как всегда никто не уступил места. Пить кони не хотели, просто вредничали, делать-то им все равно было нечего. И пришлось коротышке Горбунку протискиваться меж стройных лошадиных ног. А так недолго и копытом в глаз схлопотать!
Но вот Горбунок припал к воде, сделал глоток… и тут же выплюнул. А кони опять заржали!
– Гадость, – сказал Горбунок, – А раньше-то, бывало, за царским столом сиживал, чаи какие хошь заморские да мед-пиво пил… Э! Что вам объяснять! Разве вы хорошую жизнь знаете? – он уныло уставился на свое отражение в воде поилки – Молодой был, горячий…
И Горбунок поплелся обратно – на сеновал. Там завалился на бок. Закрыл глаза. Покрутился. Сел.
Нет, сон к Горбунку не шел в этот полдень.
