Элохим

– Ну что, Моро, думаю пора расходиться.

Принц Антипатр также встал.

– Скажите там Черному Евнуху пусть забирает Лоло.

Когда Ольга ушла с Черным Евнухом, царь встал и пересел на мягкую кушетку, обитую красным бархатом. Точно такие кушетки были установлены во всех помещениях Дворца. Одна стояла даже в большой царской кухне. И во Дворце всем было известно, что если царь сел на красную кушетку, значит проснулся Злодей. «Нельзя обижать Злодея, – говорил душевно царь Черному Евнуху, – раз встал надо вст**лять, не дать ему опуститься». И он вст**лял Злодея в первую попавшуюся под руку рабыню или служанку. Всем им для его удобства было запрещено носить что-либо под платьем.

– Опять Злодей!

– Да, Сосо, – тяжко вздохнул царь. – Пересядь ко мне.

– Нет уж, зачем тогда отпустил Лоло?

– Злодей тебя хочет, Сосо.

– Ты его с*ешь во все д**ки. Ему без разницы. Кстати, успел по**мать ей ц**ку?

– Да. Ну, пересядь же. Не мучай Злодея.

Соломпсио встала и прислонилась спиной к стене у кушетки.

– Ну и как? Понравилась она тебе?

– Да. Закрыв глаза, представлял тебя. У вас почти одинаковые фигуры.

– Но она красивее.

– Нет. Ты красивее. Красивее тебя нет никого на свете. Знала бы, как красива ты даже в гневе.

– Это тебе так кажется. Я не красивая. Мне не нравится мой нос, мои ноги. Посмотри на мои руки, на мои ноги – и она высоко подняла подол платья – видишь, какие они худые? Одни кости!

У царя закружилась голова. Перехватило дыхание. Худенькие ножки Соломпсио были его мечтой.

– Перестань мучить меня, Сосо.

– Это не я, а ты сам себя мучаешь.

– Боже, ты опять разговариваешь со мной, как твоя мать.

– Меня это не колышет. Ни ты, ни мать.

– Как!? А я думал, ты любила свою мать.

– Я ее не любила. Я вообще никого не люблю. Для меня нет ничего святого.

– Ты каждый раз выкидываешь что-то новое. Что же тогда тебя волнует?

– Моя красота.

– Ну, ты и так красива!

– Я не говорю, что я уродлива. Но не так красива, как бы хотела.

– А как бы хотела?

– В совершенстве. Без малейшего недостатка.

– Как без недостатка? У каждой красавицы есть хотя бы один изъян.

– Я бы хотела быть самой красивой в мире. Так, чтобы красивее меня никого не было.

– Зачем тебе надо быть самой красивой?

– Самой красивой женщине в мире ничего не нужно. Ни денег, ни богатства, ни царства. Ее одно слово и есть деньги, богатство и царство. Ни один мужчина в мире не был бы достоин ее красоты. Все бы робели перед ней. И никто не посмел бы ей возразить или отказать в чем-либо. Все были бы у ее ног и мечтали бы выполнить ее малейшую прихоть. Самая красивая женщина есть царица мира. Владычица мира. Соперница Всесильного Бога.

– Соперница Бога?

– Да Соперница. Красота всесильна, как Бог. Быть может даже она сильнее Бога. И Богу это известно. Потому и Он не дал мне эту красоту. Знал, что если бы я была самой красивой женщиной в мире, я и Его поставила бы на колени перед собой.

– Но такой красоты не бывает, Сосо.

– Бывает. Грек Эврикл, твой приятель, рассказывал, что у них в Спарте была такая красавица. Елена. Из-за нее все греческие цари воевали лет десять. А стал бы кто-нибудь воевать из-за меня хотя бы один день.

– Я воевал бы хоть сто лет.

– Ты не в счет. Ты мой отец.

– Сосо! Тебе никак не угодить.

– Да, тебе не угодить мне. А что ты думал!? Породил меня такой, какой я бы не хотела быть. Это ты виноват, что я не родилась самой красивой. Выбрал не ту женщину.

– Как выбрал не ту женщину? Твоя мать была самой красивой женщиной, которую я когда-либо знал в своей жизни.

– Вот именно, в твоей жизни. Но не в мире!

– Что тебя не устраивает в ней?

– Все. И особенно нос. Еврейский. Крючком.

– Не крючком, а с маленькой горбинкой. Очень даже красивой.

– Мне нравится другой нос. Маленький, ровный и чуть вздернутый на кончике. Как у Лоло. Нашел бы тогда такую, как Лоло, может быть, я вышла бы красивее.

– Ну что теперь делать?

– Не знаю. Тебе же надо со мной спать, а не мне. Исправь свою ошибку. Исправь мне нос, ноги, грудь. Сделай меня самой красивой и я – твоя. Стану твоей женой. И нарожаю тебе самых красивых в мире детей.

Воображение царя не шло так далеко. Но вдруг он живо представил Соломпсио своей женой. Вспомнил, что египетский фараон Рамсес Великий женился даже не на одной, а как говорил Николай, на трех своих дочерях. «Иметь сына от собственной дочери!» От одной этой мысли у него заколотилось сердце. «Как она необыкновенна! Какая еще дочь на свете могла бы предложить такое своему отцу!». Да, он непременно женится на «своей Сосо», и она родит ему второго Ирода, такого же, как он сам, и он-то и станет его настоящим преемником! «Но Господи, что она требует!?»

– Ты требуешь невозможное, Сосо. Немыслимое!

– А что ты требуешь, дорогой абба? Мыслимое!? Др*ть меня, свою дочь и при этом, чтобы я была счастлива. Уж нетушки! Только за одно такое намерение следовало бы тебе отрезать твоего Злодея.

Совершенно неожиданно для царя Соломпсио вдруг начала тихо плакать. Слезы ручьями лились по ее щекам. Она безутешно рыдала и была невероятно красива в этот момент.

– Сосо, не надо, не плачь.

– За что мне такая жизнь? Что плохого я сделала? Что плохого в том, что хочу быть самой красивой. Какая женщина не хотела бы быть самой красивой? Пусть только какая-нибудь сука скажет, что это не так? Была бы красивой, разве твоя мерзкая сестра посмела бы оскорблять меня? Или посмел бы твой поганый сын смеяться надо мной? Или ты стал бы жалеть что-нибудь для меня? Никто меня ни во что не ставит. Никто не любит. Даже ты меня не любишь.

– Я тебя люблю больше всего на свете.

Царь встал, подошел к ней, хотел обнять ее за плечи, утешить.

– Не трогай меня!

Ненависть засверкала в ее глазах.

– Хорошо, хорошо. Только успокойся.

– Ты не меня любишь. Тебе надо своего Злодея в***вить в д**ку. Я для тебя такая же д**ка, как любая другая женщина. Знаешь, я еще маленькой девочкой знала, что ты какой-то ненормальный, и что в один день пристанешь ко мне, как приставал все время к матери. Поэтому всегда я страшно боялась тебя.

– Сосо, я безумно люблю тебя. Я любил и Мариамме. Но не так, как тебя. Ты умная, красивая, единственная на свете. Ни с кем мне так не интересно, как с тобой. Мы думаем одинаково, видим мир одинаково.

– Не верю, абба. Если бы ты любил меня так, как ты говоришь, то выполнял бы беспрекословно все мои желания, все мои капризы и прихоти. И ждал бы, пока я сама не подойду к тебе, а не притирался бы ко мне сзади на ступеньках. Если бы ты меня так любил, может быть, я сама и подошла бы к тебе.

Царь Ирод сел обратно на кушетку и запустил пальцы в волосы.

– Ошибся я, Сосо. Допустил ошибку. Неправильно понял тебя. Помню, за три дня до того случая я возвращался из Иерихона. Всю дорогу я думал о тебе, представлял себе, как мы встретимся. У меня сердце билось, как у мальчишки. Волновался и радовался, что вскоре увижу тебя. И вот мы встретились. Помню я обнял тебя, вдохнул в себя твой родной запах, а ты прижалась ко мне как всегда, но вдруг неожиданно подняла ногу, вот так невысоко, и закинула ее за мою. Словно земля ушла из-под ног. Это был самый светлый миг в моей жизни.

– Неправда! Не было такого. Я не помню, чтобы обвила твою ногу.

– Сосо, в эту минуту мне незачем лгать тебе. Я признаюсь, что неверно истолковал твой жест. Тогда все три дня я жил только тем мигом. И когда я увидел тебя на ступеньках, просто не удержался.

– Хорошо. Может быть, случайно, ненароком я коснулась твоей ноги. Но у меня и в мыслях не было подать тебе какой-либо знак.

– Знаю, Сосо. Не ты, а я виноват. Я неправильно понял твое движение. Но как мне теперь доказать, что ты для меня не очередная д**ка. Как доказать, что потерял голову.

– Не знаю. Ты не выполняешь никаких моих просьб. Все из тебя надо вытаскивать клещами. Ну, хорошо, мать твоя еле дышит. Скоро сама подохнет. Убей, тогда эту старую суку! Соломею! И не жди, чтобы я легла с тобой сразу спать.

– Хорошо, Сосо. Она будет казнена. Обещаю!

34

Анна просидела у изголовья кровати отца до возвращения Иосифа. С первой минуты своего прихода она внесла в дом теплоту и женский уют, которых не хватало там со времени смерти ее матери. Она по деловому быстро устроила все для полного покоя и удобства отца, сделала короткие распоряжения служанкам и левитам и лишь после ушла к нему.

– Уже мне хорошо, Нана. Одно твое появление – и я здоров.

Рабби Иссаххар приподнялся, чтобы присесть.

– Нет, нет, абба. Ложись, ты еще слаб.

– Знаешь, о чем я больше всего жалею?

– О чем?

– Что за всю жизнь ни разу не болел. Хорошо болеть, когда ты рядом. Знал бы раньше, болел бы каждый день.

– Ничего, абба. Ты еще наверстаешь. Буду приходить каждый день, пока ты не встанешь на ноги. Вот увидишь, еще надоем тебе! Пожалеешь, что заболел.

– Как ты мне напоминаешь мать! Она тоже всегда говорила: «Вот увидишь, еще надоем тебе».

– Не удивляйся, абба. Какая мать, такая дочь. Говорят же «яблоко от яблони недалеко падает».

– Мне поговорки не нравятся. Каждая поговорка содержит в себе крошечную истину и громадную ложь. Поговорками люди обычно бьют друг друга по голове, как молотком.

– Наверное, легче пользоваться чужой мудростью.

– Верно. Умница, ты моя. Всегда легче и удобнее скрывать скудость собственного ума за чужой мудростью. Но это не достойно человека. Твоя мать никогда не скрывалась за чужой мудростью. Всегда была искренна. И потому никогда не надоедала.

– Я очень любила имэ, абба.

– Я тоже, родная моя. Она была самой лучшей женой и матерью на свете. Уверен, ты тоже станешь лучшей матерью.

– О, абба, скорее бы. Так хочу, чтобы ты держал своего внука в руках.

– Я тоже, радость моя.

– Видеть тебя, Элохима и сына вместе. Всех своих трех мужчин одновременно. Наверно, нет большего счастья.

Капли слез выкатились из глаз рабби Иссаххара. Он быстро вытер их.

– Абба, что с тобой? Почему слезы? Не огорчила тебя?

– Нет, родная, это слезы радости.

– Да, абба! Хорошо, что вспомнила. Тот юноша с родинкой говорил, чтобы я встретила Элохима через тридцать дней у Шушанских ворот в полночь. Я посчитала, это попадает на двадцать пятое число. А кто меня пустит в Храм и к Шушанским воротам в полночь? И кто их откроет?

Шушанские ворота отпирались лишь один раз в году на Йом Кипур, чтобы вывести козла отпущения.

Храм охранялся безупречно. Круглосуточно вооруженные левиты под строгим наблюдением трех священников посменно и неусыпно несли дозор. Левиты стояли на страже по одному, перед каждыми воротами и на каждом углу стен Храма. Еще по одному левиту стояло на страже перед Притвором Жертв и Притвором Занавесей и за задней стеной Каппорета, Святая Святых. Спать на посту было строго запрещено. Провинившемуся начальник охраны подпаливал на теле рубашку.

Ключи от ворот хранились под мраморной плитой на полу в Притворе Очага[41]. Хранитель ключей, старейший из трех священников, спал по ночам над этой плитой. Но ворота Храма отпирал и запирал один человек – Гебер. Он и начальник охраны непосредственно подчинялись Второсвященнику.

– Не волнуйся, Нана. Это моя забота. Йешуа устроит все, как следует. Впрочем, зачем откладывать. Йешуа все еще здесь?

– Да, здесь. Вот тебе колокольчик. Элохим дал его мне, чтобы я могла при необходимости позвать горничную со второго этажа.

– Спасибо, доченька. Очень предусмотрительно. Прямо, как у царя Ирода. Только не золотой, а медный. Но медный колокольчик звонче звенит. Ирод не знает.

Рабби Иссаххар позвонил пару раз в колокольчик. Открылась дверь и показалась голова юного левита, присланного недавно Храмом взамен Иосифа.

– Не смущайся, молодой человек! Входи!

Юноша вошел и закрыл за собой дверь.

– Как зовут?

– Никодим.

– И кто тебя прислал, Никодим?

– Его Преосвященство, рабби.

– Сдержал свое обещание. И вовремя. Никодим, мальчик мой, будь любезен, пригласи Йешуа.

– Сию минуту, рабби.

Йешуа бен Сия не пришлось долго ждать. Он вошел и сел на стул недалеко от Анны.

– Йешуа, выясни, на чей мишморот[42] попадает двадцать пятое число. И пригласи ко мне Гебера завтра. Двадцать пятого в полночь Анне надо быть у Шушанских ворот. Мне нужно, чтобы она беспрепятственно попала в Храм и к Шушанским воротам.

– Рабби, сделаю, как вы сказали. С вашего согласия и, если Анна не возражает, я сам провел бы ее в Храм двадцать пятого.

– Я не против, – сказала Анна.

– Тогда, Йешуа, устрой все заблаговременно, чтобы все прошло гладко.

– Хорошо, рабби. А как вы чувствуете себя сегодня?

– Лучше, почти здоров.

– Рабби, могу ли задать еще один вопрос?

– Да.

– Не помните, не съели ли вы ничего подозрительного у Ирода во Дворце?

– Нет, Йешуа, не съел.

Анна внимательно следила за ответом отца и спросила:

– А зачем, абба, так долго стояли с Иродом на площади. Почему не отказались?

– У нас с Симоном была договоренность вместе выйти к народу.

– Абба, зачем Ироду понадобилось обновление Храма?

– Трудно сказать, Нана. Говорит, хочет попасть в историю, не остаться на ее обочине.

– А по-моему, рабби, у него другие цели, – сказал Йешуа бен Сий. – Более земные и далеко идущие.

– Какие?

– Он хочет захватить власть в Храме. Упразднить пост Коген Гадола или самому стать им как хасмонейские цари.

– Захватить власть в Храме он сможет, но упразднить Коген Гадола или стать им самому ему вряд ли удастся.

– Нам еще не хватало идумейского Коген Гадола, – сказала Анна.

– Он поставил идумеев на все руководящие посты, – сказал Йешуа бен Сий. – Начальник метельщиков на рынке, и то идумей.

– Абба, это правда, что царь Давид обратил всех идумеев в рабство?

В этот момент послышался стук в дверь.

– Открыто. Войдите! – откликнулся рабби Иссаххар и прибавил шутливо: – Только по одному!

Анна и Йешуа бен Сий улыбнулись. Вошел Иосиф.

– Как раз. Вовремя. Вот и спроси у самого сына Давидова.

Иосиф поздоровался со всеми.

– Иосиф, – обратилась к нему Анна. – А правда, что царь Давид сделал идумеев рабами у иудеев?

– Наверное, – ответил Иосиф. – Царь Давид был способен на многое.

– Хороший ответ, – оценил рабби Иссаххар.

– Вот почему у них вырос большой зуб на нас, – сказала Анна.

– Видимо, – согласился Иосиф. – Но я не имею ничего против них.

– Ничего нет хуже того, чем стать рабом у бывших рабов, – посетовал Йешуа бен Сий.

– Но нам не впервой, Йешуа, – ответил Иосиф. – Мы были рабами в Египте и Вавилоне. Теперь пора испытывать рабство у себя дома.

– Испытание – наша судьба, – сказал Йешуа бен Сий. – Всевышний, наверно, не подвергает ни один другой народ столь тяжким испытаниям как нас.

– Абба, почему другие народы не любят нас? Не думаю, чтобы царь Давид и их обращал в рабство.

– А, Иосиф? Не обращал? – спросил рабби Иссаххар.

– Нет, – ответил тот. – Времени было отпущено мало, не успел.

– Другие народы не всегда правильно трактуют богоизбранность евреев, – сказал рабби Иссаххар в свою очередь. – Богоизбранность не привилегия, а осознание собственного предназначения в этом мире. У каждого народа есть свое предназначение, как и у каждого человека. Но одни осознают его, другие еще нет. В этом разница как между людьми, так и народами. Иудеи, быть может, раньше всех осознали собственное предназначение. Но это не означает, что мы лучше или хуже других народов. Люди есть люди. Иногда они могут быть хорошими, иногда плохими. Точно так же народы.

– Абба, им еще не нравится, что мы разделили Храм на дворы для евреев и гойев. Что иноплеменникам под угрозой смерти запрещено пересекать согер и вступать ногой во внутренние дворы Храма.

– Это не совсем так. Храм разделен не только и даже не столько по народному признаку. Под угрозой смерти всем сынам Израиля, за исключением Коген Гадола, запрещено переступать порог Святая Святых. Храм разделен по многим признакам и многократно. Но главное по предназначению и по принципу представительства. У Коген Гадола одно назначение, у священников другое, третье у мирян. В Египте ворота храма вообще были закрыты для народа. Только священники и фараон имели доступ к храму. А наш Храм открыт для всех.

– Абба, тебе нужен покой, – сказала Анна, встав с места. – А я утомляю тебя своими глупыми вопросами. Иосиф, пора нам домой.

– В самом деле, уже поздно, – сказал Иосиф.

– Приду утром, абба. Спи спокойно, родной мой.

Все трое попрощались с рабби Иссаххаром.

– Йешуа, – позвал рабби Иссаххар своего племянника, когда тот был у двери. – Задержись на минутку.

Иосиф и Анна вышли за дверь.

– Йешуа, когда-нибудь в будущем ты станешь Коген Гадолом. Я в это верю. Но Зиз Аарона я передам тебе уже двадцать пятого. Перед тем как пойдешь проводить Анну к Шушанским воротам. И тебе надо будет надеть его в ту ночь.

– Но, рабби, вы говорили, что…

– Я помню, что говорил. Мое время подходит.

– Вот увидите, вам уже завтра станет лучше.

– Нет, Йешуа. Не станет.

– Но почему?

– Потому, что смерть уже улыбнулась мне.

35

Было уже далеко за полночь, когда Соломпсио вернулась от отца к себе, в дом Мариамме. Дверь ей открыл Черный Евнух.

– Все спят? – спросила она.

– Да, Ваше Высочество. Только ваша служанка не спит. Ждет вас.

– Она мне не нужна. Отправь ее спать.

– Слушаюсь, Ваше Высочество.

– Да прекрати называть меня Высочеством.

– Как прикажете, Ваше Высочество.

– Зови просто по имени. Соломпсио. Нет, лучше Елена. Или еще лучше Элла.

– Хорошо, Элла.

– Но только наедине. Пусть это будет нашей маленькой тайной. А я буду звать тебя Коко. Хорошо, Коко?

– Хорошо, Элла.

– А Лоло тоже спит?

– Да. Давно. Как вернулась, легла спать.

– Она очень красивая. Не видела никого красивее. Она затмила даже красавицу Мариамме. Я имею в виду не мать, а мачеху, – уточнила Соломпсио.

– Да, она очень милая.

– Милая и красивая – вещи разные. Хотя ты прав. Она одновременно и красива, и мила. А как я, по-твоему?

– Вы тоже очень красивы.

– А кто красивее. Я или она?

– Вы одинаково красивы.

– Значит, она, – сказала грустно Соломпсио. – Хорошо, что не солгал. Терпеть не могу врунов.

– Нельзя вас сравнивать. Вы обе красивы. Каждая по-своему. Она светловолосая, белокурая. Как дочь Солнца. А у вас волосы черные, длинные, словно шелковые. Как у дочери звездной ночи.

– А ты прямо поэт, Коко. Только жаль, что хобот у тебя никчемный.

Соломпсио неожиданно схватила Черного Евнуха между ног, как бы проверяя верность своих слов, и убедившись в безжизненности его ****а, разжала пальцы.

– Не обижайся, Коко. Я пошутила, – рассмеялась она и побежала по ступенькам вверх на второй этаж.

Там в коридоре первая дверь вела к покоям ее матери, где теперь и поселилась Ольга. Комнаты Соломпсио и маленькой Сайпро находились дальше по коридору.

Соломпсио на несколько секунд задержалась у дверей Ольги, приоткрыла их, убедилась, что Ольга спит, а затем, ушла к себе. Разделась, вошла в смежную ванную комнату. В ванне вода была еще теплой. Она залезла в нее. Братья ей рассказывали, что в Риме самые знатные аристократки принимают ванну из ослиного молока. Якобы, кожа становится нежной и пахнет как у младенца молоком. «Интересно, сколько же ослих надо держать, чтобы ежедневно заполнять ванну? – спросила она про себя. – Сто, двести, а может быть пятьсот?». Она закрыла глаза. Почувствовала свое тело невесомым. Подняла ноги, острые коленки показались из-под воды. Повела тоненькими пальчиками по животу, потом вниз, еще ниже и сжала ноги вместе.

Она с удовольствием уснула бы так. Но вода довольно быстро остыла. Она встала и вылезла из ванны. Вытерлась и накинула на себя шелковую ночную рубашку.

Спать теперь расхотелось. Подошла к окну. Сад во дворе был залит лунным светом. В темноте за деревьями выступала крыша Красного Пентагона. Она посмотрела в сторону Августова дома. За высокими стенами Женского двора были видны лишь верхний этаж и кровля царского дома. Окна в покоях царя были ярко освещены. Царь еще не спал. «Интересно, чем он занят?», – невольно мелькнуло в голове. «А может быть поговорить с ним об ослином молоке. Стоит ли? Сколько же ослят останется без молока!? И еще захочет влезть со мной в ванну. Нет, не стоит. Все это чушь собачья, римский маразм».

Отошла от окна. Подошла к кровати и легла навзничь прямо на покрывало. Закрыла глаза. Некоторое время так и лежала, с закрытыми глазами. Сон не шел. Что-то не давало ей спать. Но не могла понять что?

Открыла глаза. Перевернулась на живот, обняла подушку и уставилась в темноту. Затем внезапно вскочила на ноги и вышла из комнаты.

Она пересекла коридор и бесшумно вошла в спальную комнату своей матери. На широкую кровать, стоящую недалеко от окна, падал лунный свет. Она подошла ближе.

Ольга спала сладким сном. Ее расплетенные волосы красиво расстилались по подушке. Соломпсио осторожно приподняла край пуховика. Ольга лежала без ночной рубашки. Соломпсио скинула с нее пуховик. При лунном свете обнажилась изумительная красота ее тела. Соломпсио оцепенела на несколько секунд. Ольга не проснулась. Было слышно, как она дышит, и было видно, как ее грудь слегка вздымается с каждым вздохом.

Соломпсио сняла рубашку и бесшумно легла рядом. Лежа на боку, она некоторое время любовалась красивым профилем Ольги. Потом она прильнула губами к ее губам. Ольга мгновенно открыла глаза. Соломпсио ласково улыбнулась. Нежно взяла ее руку и положила себе на грудь. Ольга ощутила ее сердцебиение. В полумраке их глаза встретились. Неожиданно для самой себя Ольга потянулась к ней. И они сошлись в долгом поцелуе.

Вскоре, обнявшись, Соломпсио и Ольга уснули глубоким сном.

Между тем ночная жизнь во Дворце, как обычно, шла своим чередом.

Здоровенные галлы и фракийцы из личной охраны царя повсюду продолжали тр*хать царских рабынь и служанок. Кто прямо в коридоре, кто на лестничной площадке, кто на ступеньках перед троном, а кто и на кухне. В подземельях люди Ахиабуса по второму кругу др*ли свою очередную жертву, перепавшую им из последней игры в «идумейские лепестки». В казармах первого двора многие идумейские воины др*чили самих себя. А один из них тайком сандалил своего мула в конюшне. Некоторые геи-германцы сношались между собой в бараках.

В Агриппиевом доме, у себя в спальной, Соломея потела под тринадцатилетним рабом. А в соседней комнате ее второй муж Костабар др*чил себя, подглядывая в замочную скважину. Тем часом одутловатый Ферорас пыхтел над худенькой мулаткой. Николай Дамасский в это время точил себе новое перо. А принц Антипатр только что сл*л свое семя в глотку губастой черной рабыни, после изнурительного часового сношения с другой женщиной – женой Ферораса, приходящейся ему не только теткой, но и молочной сестрой. Их вместе вырастила Дорис, мать принца Антипатра.

В гареме экс-царицу Дорис языком пытался возбудить ее старый евнух. Но тщетно. Другая царица, самаритянка Малтаче, усиленно мастурбировала под пуховиком полированной эбонитовой палкой. Юные царицы Поло, Федра и Элпо, на которых царь женился лишь недавно, молча страдали от одиночества, каждая в своей комнате. А царские жены-племянницы, обнявшись валетом, облизывали друг у друга пятки.

В это же время раб Симон отс*сывал Злодея в парилке, где царь, откинув голову, лежал на сосновой скамейке и обливался потом.

– Ни одна женщина, – признавался царь Черному Евнуху, – не умеет так с*сать Злодея, как Симон. Прямо выс*сывает из тебя всю душу. А впрочем, тебе не понять.

Лишь тяжело беременная Клеопатра Иерусалимская и красавица Мариамме Вторая, которая все еще не могла забыть свою первую любовь, двоюродного брата, да еще царские львы в яме за Августовым домом спали мирным сном.

Соломпсио проснулась утром с рассветом и обнаружила, что Ольги нет рядом. Она быстро накинула на себя ночную рубашку и выбежала в коридор.

– Коко! Коко!

– Да, Ваше Высочество! – откликнулся снизу Черный Евнух. – Я здесь.

Внизу в передней показалась курчавая голова Черного Евнуха.

– Где Лоло?

– Она вышла в сад, Ваше Высочество.

– Да, да, Сосо! Она в саду, – крикнула снизу маленькая Сайпро. – Сама видела, как она взяла огурец и вышла в сад.

– Что взяла!? – спросили одновременно Черный Евнух и Соломпсио.

– Большой огурец. Вот такой, – показала ручонками маленькая Сайпро.

Черный Евнух тут же ринулся к дверям. В то же самое время Соломпсио стремглав сбежала по ступенькам вниз. Через минуту они были у Красного Пентагона.

Ольга сидела на солнце и смачно ела огурец. Черный Евнух оглянулся по сторонам. В саду кроме них никого не было. Он быстро подошел к Ольге. Та еще не успела понять, что к чему, как Черный Евнух вмиг выхватил из ее рук огурец и спрятал его за пазухой.