Муравейник в лёгких

– Что ж, вижу, с работами моего отца вы знакомы, – сказал Винстон, – мы действительно здесь случайные гости. Но как, по-вашему, нам отсюда выбраться?

– Всё, что нам нужно, – это встать всем народом на Чёрную Пустошь… – Бонд прикусил язык, но понял, что поздно – главную часть своего замысла он в самодовольном забытьи уже выпалил, а вот оставлять без остальной будет как-то глупо и даже опасно.

– Разрешите поинтересоваться, зачем?

– Из летописей мы знаем, что в эпоху «Кхэ» наш мир сотрясало от природных катаклизмов: он расширялся и схлопывался со страшной силой, раз за разом обращая наше Королевство в пыль. Но тогда же поднимались и неистовые ветра, дувшие снизу вверх, словно мир пытался вытолкнуть своё содержимое прямо к нёбесам, а дальше… Впрочем, никто не знает, что там дальше – ушедшие за пределы нёба назад уже не возвращались. Но факт тот, что всякое знание о том, куда ведёт Склизкий Путь, восходит именно к эпохе «Кхэ». Ей же датируются и свидетельства побывавших в поднёбесье, но побоявшихся или осознанно отказавшихся идти дальше. Пьяняще чистый воздух, две белых островерхих стены, одна над другой, а между ними – ослепительный свет… Конечно, эти истории окрестили сказками, а их авторов – сумасшедшими.

– Вы правы, Нё Бесьё, все, безусловно, так. Но вы так и не ответили, зачем всё-таки нам всем нужно становиться на Чёрную Пустошь. Хотя погодите-ка… мокротные грунты, землетрясения… Мой отец считал это место сейсмически активной зоной. Но вы же не хотите сказать, что ваша цель… спровоцировать второй Большой Кхэ?..

Нё Бесьё уже заикнулся, чтобы объясниться, но Винстон, вспомнив что-то ещё, продолжал:

– Минутку… Так ведь исследования эти нигде не публиковались – они под цензурой.

– У меня есть доступ к королевским архивам, – выпалил наконец Нё Бесьё. – Поймите меня правильно, я не призываю никого к уничтожению нашего мира – мне самому меньше всего хотелось бы этого. Я забыл сказать: видите ли, я не подстрекатель и не революционер – я писатель, а мой трактат – художественное произведение, в корне своём фантастическое, о том, как народные толпы в ходе забастовки заполоняют Чёрную Пустошь, тем самым провоцируя Большой Кхэ. В живых после него остаётся только горстка тех, кого забросило на самый верх, в поднёбесье. Там уже развивается настоящая драма: кто-то не готов навсегда покинуть старый мир и добровольно соскальзывает вниз, чтобы на его руинах возвести новый. К такому решению, помимо страха перед неизвестностью, склоняет ещё и соблазн оказаться у истоков новой цивилизации, а значит – и власти. В общем, сплошной психологизм, нравственный выбор – всё как у нас любят. Основное же действие происходит уже за пределами нёба, там, откуда лишь на избранных лился Божественный свет… Но это, уж извините, тайна – вплоть до публикации. А то знаете, какая сейчас беда с авторскими правами…

– И как же будет называться эта ваша вещь? – с искренним интересом спросил Винстон.

– Ой, вы знаете, название – это всегда так трудно… Мне кажется, в нём должно уместиться всё произведение и даже немного больше. Поэтому, бывает, до самой вёрстки не могу определиться. Но с этим у меня пока что всё однозначно – «Мне бы в нёбо».

– Постойте, а это не ваше случайно, где ещё героя вместе с домом уносит ураган, после чего он оказывается в таком же мире, как наш, только его населяют совсем другие муравьи с другой Королевой, культурой и историей?.. О, а в конце ещё выясняется, что мир этот всё время был за стеной нашего, как же она…

– «А доли здесь склизкие», – тихо подсказал Нё Бесьё, и сейчас ему не пришлось, как всегда в таких случаях, корчить скромность – он знал, что и концепция параллельного мира принадлежит отцу Винстона. – Да, моя работа.

– Что ж, довольно смело, – сказал Винстон, – местами колко, местами чувственно, оставляет послевкусие такое, знаете… терпкое. Только, в идейном аспекте мне не совсем близко. Понимаете, вы всё ищете счастье где-то там, в нёбе, в Чайхоне, где каждый день – сплошная благодать. Но, если спросите меня, я убеждён, что истинную Чайхону, как и истинную Чёрную Пустошь, можно отыскать только внутри себя самого, а любые карты, обещающие туда привести, вы только не обижайтесь, лишь водят за нос.

– Признаюсь честно, такое мне доводилось слышать лишь от себя самого, в своих же мыслях… – Нё Бесьё как-то отрешённо улыбнулся, уставившись в никуда, но затем, опомнившись, мотнул головой, как бы стряхивая эту задумчивость, и заговорил с прежней живостью: – Но мы всё обо мне да обо мне, а вы, меж тем, ещё ничего не сказали о том, каким вы себе видите наше, так сказать, вызволение.

– А я, представьте, вовсе и не считаю, что нас нужно откуда-то вызволять.

– Неужели?

– Да. Вы, наверное, знаете – мой отец в своих исследованиях пришёл к выводу, что наш мир пожирает сам себя, причём тем быстрее, чем чаще на нас нисходит благодать. Глупо отрицать, сколь много удовольствия нам доставляет её вкушение. Мир во время всеобщей трапезы становится оплотом любви и тихой радости, а муравей, ещё перед первой затяжкой бывший для тебя подозрительным незнакомцем, становится, как и было задумано природой, родным братом. Но радость эта, вернее только намёк на неё, как бы её обещание, проходит, не успев наступить, и её сменяет мучительное ожидание добавки. И так раз за разом. Благодать – это явление временное, эфемерное, на ней не созиждется храм вечного счастья. Сделать это нам удастся лишь своими силами. А благодатью мы только подпираемся, как костылём, чтобы не впасть в дикарство. Мой отец пытался донести это до Королевы – потому он здесь и оказался.

– Подождите, неужто вы хотите сказать…

– Я, как и мой отец, полагаю, что нам нужно полностью отказаться от приёма благодати.

– Но вы же понимаете, к чему нас это приведёт?! – распалился Нё Бесьё, уже привыкший к первосортной, парной благодати, нисходившей на него по личному благопроводу в его альвелофте. – Массовые беспорядки, кровопролитие, королевская гвардия. Впрочем, в пророчестве сказано и про это: «И придёт конец, когда охладеет любовь и последний муравей поклонится ужасному…» ну, вы поняли.

– Да я вам больше скажу: если мы перестанем вкушать благодать, Чёрная Пустошь начнёт расти ещё быстрее – мой отец заключил, что, вдыхая священный дым, мы не даём ему стать конденсатом, который, стекая вниз, формирует то, что мы называем Чёрной Пустошью. Иными словами, мы как бы снимаем с мира часть ответственности за тот вред, который он наносит самому себе.

– Ну и какой же тогда толк в отказе от благодати?

– Если отец всё правильно рассчитал, достигнув определённых размеров, Чёрная Пустошь перестанет расти, потому что вместе с этим перестанет сходить и благодать – миру станет слишком больно себя уничтожать. А сейчас извините, я хотел бы выяснить, почему нас так долго не принимают и где, в конце концов, секретарь.

Винстон встал и, пройдя за секретарский стол, направился ко входу в палаты, откуда уже длинные, уставленные стражей коридоры вели в зал для аудиенций и королевские покои. Нё Бесьё, до этого поглощённый кошмарными фантазиями о мире без благодати, опомнился и, увидев своего собеседника уже у дверей, кинулся за ним. Заботила его, конечно, только собственная голова, которая могла запросто слететь с плеч за молчаливое потворство вторжению в покои Её величества. Но забота оказалась чрезмерной: не рассчитав скорость, Нё Бесьё влетел обернувшегося на его сдавленные вопли Винстона и протаранил им дверь.

Лёжа на выломанной створке и ощущая всем телом яркий свет, льющийся из высоких дворцовых окон, Нё Бесьё не хотел поднимать голову. Он был уверен, что уже через мгновение в него вонзятся алебарды стражников. И он бы долго ещё так пролежал, если бы не голос Винстона, раздавшийся под ним:

– Здесь никого нет.

Оба поднялись и огляделись. В передней, где допущенных до аудиенции подданных обыскивали, не было ни души. Справа зиял сквозной проход через весь дворец. Нё Бесьё и Винстон не говоря ни слова, двигаясь пугливой поступью, миновали бальный и картинный залы, библиотеку, столовую, но везде их встречало только беспечное колыхание занавесок. В одной из комнат они наткнулись на винтовую лестницу, ведущую в подвал. Винстон, потеряв всякую бдительность, ринулся вниз. Нё Бесьё нашёл его стоящим перед одной из камер в самом конце длинного коридора. Как и во всех остальных, в ней никого не было, а тяжёлая дверь была настежь открыта.

– Здесь держат политзаключённых. Держали, – сказал Винстон, и голос его был таким же холодным и мрачным, как этот подвал.

Поднявшись наверх и уже ничего не боясь, они прошли к тронному залу. На двери висел смоляной папирус с королевским сургучом. Нё Бесьё зачитал вслух:

«Если вы читаете это, скорее всего, вы – вандал, пришедший за моими богатствами. Свиту я разогнала ещё вчера, так что смело берите всё, что есть, сдирайте со стен картины, умостите собой мой бесценный трон – мне не жалко. Напротив – я даже буду рада, если последние мгновения, отведённые вам, вы проведёте в роскоши, лишь ради крохи которой горбатились всю жизнь. Я же отправляюсь туда, где два мира слились в единую розовую сферу, где никогда не бушуют ветры, а благодать самых невообразимых сортов струится извилистыми ручьями бесперебойно. Все мы изо дня в день улетали, но летать, увы, дано лишь одной мне. С вами была Королева Органелла Вторая, теперь уже не ваша.

И да сбудется же то, чему должно!»

Винстон толкнул дверь нижней лапкой, так что та с грохотом ударилась об стену.

На троне кто-то сидел. Окна, за которыми был просторный балкон, где Королева раньше любого подданного вкушала благодать, были распахнуты. С улицы бил яркий полуденный свет, но высокая спинка трона бросала на лицо сидящего непроницаемую тень. Обездвиженные испугом, Нё Бесьё и Винстон словно бы снова обратились в личинок. А затем раздался голос восседавшего:

– Сегодня поистине прекрасный день…

– Папа! – воскликнул Винстон и бросился к трону. Беломор даже не шелохнулся.

– Сегодня сбудется пророчество, самое главное из всех…

– О чём вы говорите? – подал голос Нё Бесьё, по-прежнему стоявший в дверях. – И что здесь вообще происходит?

На этот вопрос ответило небо, потемнев от затянувшей его благодати, последней в жизни всего Королевства.

Обычно Оля покупает себе Винстон, но сегодня у неё не было настроения, так что она взяла Парламент.