скачать книгу бесплатно
Я, нижеподписавшийся, 22 января 1803 года поместил в «Венской газете» публикацию, в которой указал, что издание моего оригинального квинтета в C-dur у г. Молло вышло без моего просмотра, имеет много ошибок и непригодно для исполнения; ныне, чтобы восстановить пред достопочтенной публикой доброе имя г. Молло и Ко, я сим заявляю, что г. Молло и Ко никакого участия не принимали в этом издании, о чем считаю себя обязанным объявить в отмену упомянутой публикации.
Вена, 31 марта 1804 года.
Людвиг ван Бетховен.
К газетным объявлениям приходилось прибегать автору также в случае контрафакций, довольно частых с тех пор, как имя композитора стало популярным и произведения его стали приобретать значительную ценность на издательском рынке. Подобные перепечатки вызвали в 1802 году публикацию в ноябрьском приложении к газете «Leipziger Allg. Musik.-Zeitung».
Объявление.
Считаю своею обязанностью по отношению к публике и самому себе объявить, что оба квинтета С и Es-dur, из которых первый (заимствованный из одной из моих симфоний) издан г. Молло в Вене, а второй (из моего септета ор. 20) издан г. Хофмейстером в Лейпциге, – представляют собою не оригинальные квинтеты, а лишь переложения, сделанные гг. издателями. Переложение вообще есть предприятие, против которого в настоящее время (в наш обильный транскрипциями век) автор напрасно стал бы бороться. Но каждый вправе требовать, чтобы издатели переложений, по крайней мере, указывали об этом определенно на заглавном листе, дабы не позорить автора и не обманывать публику. В предупреждение подобных случаев на будущее время я публикую настоящее заявление. Вместе с тем уведомляю, что вскорости у Брейткопфа и Хертеля в Лейпциге появится новый оригинальный квинтет моего сочинения С-dur ор. 29.
Спустя год, в ноябре 1803 года, в том же издании появилось вновь подобная же публикация:
Предостережение.
Г-н Карл Цуленер, занимающийся перепечатыванием чужих изданий в Майнце, объявил о выпуске им всех моих сочинений для фортепиано и струнных инструментов. Считаю своим долгом сим уведомить всех любителей музыки, что я в этом издании не принимаю ни малейшего участия. Никогда не решился бы я на издание сборника моих произведений, что уже само по себе было бы опрометчиво, не сговорившись предварительно с их издателями и не позаботившись заранее об исправлениях, необходимых в некоторых отдельных пьесах. Кроме того, я должен заметить, что это противозаконно предпринятое издание моих произведений никоим образом не может быть полным, так как вскоре появятся в Париже некоторые мои новые произведения, коих г. Цуленер, как французско-подданный, не смеет перепечатать. В другой раз при случае выскажусь относительно издания моих произведений, под личным моим наблюдением и по предварительном внимательном просмотре их.
Другой издатель, Негели в Цюрихе, выпустил фортепианную сонату ор. 31, № 1, с таким множеством ошибок, что автор принужден был отправить немедленно то же произведение Зимроку в Бонн для напечатания вновь, в исправленном виде. По этому случаю он пишет Рису:
Будьте так добры исправить ошибки, перечень которых пошлите сейчас Зимроку, и прибавьте, чтобы скорее издал ее. Послезавтра я пошлю ему сонату и концерт.
Я вынужден вторично просить вас относительно неприятного занятия переписки набело ошибок цюрихской сонаты и пересылки Зимроку. Список ошибок, составленный вами, найдете у меня в Видене.
Знаки указаны плохо, а ноты в некоторых местах перепутаны, поэтому будьте внимательны! В противном случае вся работа напрасна. Ch’a detto l’amato bene?
Любезный Рис!
Прошу вас, окажите мне услугу и перепишите, хоть кое-как, это анданте. Завтра мне необходимо отослать его, и так как я не уверен в судьбе его, то желал бы иметь копию. Завтра, около 1 часа вы уж должны доставить мне его обратно. Я вас этим утруждаю, потому что один из переписчиков очень занят иными важными бумагами, а другой – болен.
Вышеупомянутых произведений касаются еще три записки к Рису.
Будьте добры сообщить мне: правда ли, что гр. Броун отдал уже два марша в печать, мне необходимо знать это, жду от вас всегда правду. Вам нет надобности ехать в Хельгштадт, так как время дорого мне.
Множество занятий моих привели к тому, что вы должны, дорогой Рис, отложить свое участие в концерте, я уже говорил об этом с Шупанцигом и через несколько дней непременно начну хлопотать о скорейшем устройстве.
Дорогой Рис, вы должны обставить дело очень осторожно, непременно настоять на получении от него чего-либо письменного; я написал, что вы слышали, будто неизвестное вам лицо говорило об этом деле в гостинице. Сделайте то же самое и скажите, что вся история уже дошла до меня, что я стремлюсь лишь узнать истину, таким образом проучить моего брата, во всяком случае, брат мой не должен знать, что г. Прош написал мне всю истину.
После ваших переговоров приходите ко мне.
Всего лучшего жене вашей, если муж упрям, то обязательно обращайтесь к жене.
Еще в письме от 29 июня 1800 года к Фр. Вегелеру, где Бетховен выражает готовность при случае пристроить молодого Риса в Вене, он указывает на трудности, которые приходится преодолеть музыканту в этой «всемирной столице музыкального искусства», переполненной артистами всякого рода. Спустя четыре года к нашему герою, уже знаменитому виртуозу и выдающемуся компонисту, вращающемуся среди венской аристократии, обращается провинциальный органист и композитор Готлиб Видебейн с просьбой пристроить его в Вене и вместе с тем высказаться о его присланных произведениях, на что Бетховен, сам тщетно пытавшийся найти себе обеспеченное место и тяготившийся всякими ходатайствами, отвечает уклончиво.
Господину Видебейну в Брауншвейге.
Баден, 6 июля 1804 года.
Очень рад, милостивый государь, за выраженное вами ко мне доверие, хотя, к сожалению, не могу вполне помочь вам, так как вам кажется, что здесь легко зарабатывать пропитание, то нелегко вам представить себе, как Вена наводнена музыкантами, живущими только уроками, если бы я был уверен в продолжительном пребывании здесь, то предложил бы вам приехать сюда, чтобы попытать счастье, но так как, по всей вероятности, будущею зимою я отсюда уеду, то буду лишен возможности сделать для вас что-либо, рассчитывать на какое-нибудь место решительно не советую, ибо трудно ожидать платного места, мне кажется преувеличенным мнение о невозможности работать в Брауншвейге, ничуть не предлагая вам себя за образец, могу вас уверить, что живя в одном маленьком незначительном городке, все чего я достиг как там, так и здесь, было следствием моей самодеятельности; это вам в утешение на случай, если будете испытывать потребность совершенствования в искусстве – ваши вариации обнаруживают дарование, но должен вас упрекнуть в том, что вы изменили тему, зачем это? Никто не имеет права посягать на чужую собственность – это значит переделать, а потом писать новые вариации. Если могу быть вам полезным, то готов всегда быть к вашим услугам преданный вам Людвиг ван Бетховен.
В связи с обилием предложений, поступавших к нему от издателей, находятся предложения поэтов, пожелавших иметь свои произведения положенными на музыку Бетховеном. Одно из таких предложений было сделано композитору Мейснером, профессором эстетики в Праге, автором прелестных стихотворений и оперных либретто, через художника Макко, побывавшего в 1802 году в Вене для исполнения одного заказа и здесь познакомившегося с Бетховеном. В своей автобиографии Макко пишет: «Я нашел в Вене много интересных знакомых, даже друзей, с которыми мне тяжело было расставаться. Но надежда, что я вернусь через год, облегчила мне разлуку, и я последние дни провел с Л. в. Бетховеном на даче в прекрасных окрестностях Вены, и мы расстались в надежде скорого свидания». На предложение Мейснера написать ораторию на его текст Бетховен ответил следующим образом:
К художнику Макко.
Вена, 2-го ноября 1803 г.
Любезный Макко! Верьте мне, что ваше письмо для меня приятнее, чем письма какого-либо короля или министра. К тому же я должен также сознаться, что великодушием своим вы меня, действительно, немного унижаете, так как при отсутствии близких отношений с вами, я совершенно не заслуживаю вашей предупредительности. Вообще мне было очень неприятно, что я не мог провести с вами больше времени в Вене. Но бывают периоды в человеческой жизни, от которых хочешь избавиться и о которых часто судишь неверно. Вам, как великому художнику, это, вероятно, не совсем чуждо. Словом, как вижу, я не потерял вашего расположения, и это мне очень приятно, так как я вас ценю высоко и хотел бы только иметь близ себя такого же артиста по своей специальности.
Предложение Мейснера мне очень приятно. Ничего не могло быть для меня желаннее, как получить такое стихотворение от него, столь уважаемого писателя, который к тому же, лучше любого нашего немецкого писателя понимает особенности текста для музыки. Но в настоящую минуту мне невозможно приступить к оратории, потому что я только теперь начинаю писать свою оперу, что, вместе с постановкой, продлится до Пасхи. Итак, если Мейснер не очень спешит с изданием стихотворения, то мне было бы очень приятно, если бы он предоставил мне сочинить музыку. И если стихотворение еще не совсем готово, то я очень хотел бы, чтобы М. с этим не спешил, так как я вскоре, до или после Пасхи, буду в Праге, где сыграю ему несколько моих новых произведений. Они познакомят его с моим стилем и либо вдохновят его для дальнейшего, либо настроят так, что он перестанет и т. д. Объясните все это Мейснеру, любезный Макко; пора умолкнуть; ваш ответ относительно этого будет мне всегда приятен. Мейснеру прошу передать мою преданность и глубокое уважение. Еще раз мое сердечное спасибо, любезный Макко, за память обо мне. Вы рисуйте, а я буду писать ноты, и так мы будем – вечно? – да, может быть, жить вечно.
Ваш преданнейший Бетховен.
К г-ну Макко, весьма знаменитому художнику в Праге.
Отдать в доме барона фон Виммера.
Заказы поступали к Бетховену самого разнообразного рода и из разных концов, от издателей и виртуозов, от любителей и меценатов, на танцы и кантаты, на транскрипции и романсы; одна знатная дама, видимо потрясенная событиями французской революции и чуявшая замыслы Наполеона I, предложила ему, через издателя Хофмейстера, сочинить даже политическую сонату, на что Бетховен ответил отказом в вышеприведенном письме от 8 апреля 1802 г.
Эдинбургский издатель Томсон, заказавший Плейелю и Кожелуху несколько сонат для фортепиано со скрипкой на темы шотландских и ирландских народных мелодий, обратился в 1803 году с таким же предложением к Бетховену, но, видимо, найдя условия гонорара слишком тяжелыми, ограничился заказом гармонизации народных песен.
Ответ Бетховена издателю с далекого севера дышит польщенным самолюбием и не лишен самохвальства.
Вена, 5 октября 1803 года.
Милостивый государь!
Я с большим удовольствием прочел ваше письмо от 20 июля: охотно принимая ваше предложение, считаю долгом заявить вам, что я готов написать шесть сонат, в которых, согласно вашему желанию, будут темы шотландских песен, разработанные соответственно вкусу шотландцев и характеру песен. Что касается гонорара, то я полагаю, что триста дукатов за шесть сонат не будет много, принимая во внимание, что в Германии мне дают столько же за подобное число сонат даже без аккомпанемента. Вместе с тем предупреждаю вас, что надо вам поспешить с решением, потому что я получаю столько предложений, что вскоре может быть буду лишен возможности быстро удовлетворить ваш заказ.
Простите за поздний ответ, причиною были мое пребывание на даче и несколько весьма спешных работ. Любя особенно шотландские песни, я с исключительным удовольствием примусь за сочинение ваших сонат, и смею утверждать, что если вы примете условие гонорара, то будете вполне довольны.
Примите уверения в глубоком почтении Людвига ван Бетховена.
К числу «весьма спешных работ» относились три марша (ор. 45) для фортепиано в четыре руки, заказанные русским графом Броуном по случаю забавного недоразумения. Фердинанд Рис, проживавший в Бадене у гр. Броуна, часто знакомил семью и гостей последнего с новейшими произведениями Бетховена; однажды он сыграл, между прочим, марш своего собственного сочинения, принятый слушателями за композицию Бетховена; одобрительные восклицания, восторги послышались со всех сторон и до того смутили пианиста, что он не успел или не решился разъяснить недоразумение. Через несколько дней Риса навестил его учитель и был встречен комплиментами хозяев по случаю сочинения прелестного марша. Композитор в недоумении; все просят Риса повторить марш, Бетховен слышит незнакомую ему пьесу и начинает хохотать. В результате последний получает заказ написать три марша и вскоре, между делом, даже во время уроков с Рисом, оканчивает эту работу. Первое исполнение этих пьес у Броуна сопровождалось эпизодом совершенно противоположным тому, который вызвал их сочинение: один из гостей, граф Пальфи, продолжал оживленную беседу с дамами, несмотря на то, что Бетховен среди игры бросил на него несколько негодующих взоров; наконец, автор вскакивает со стула, бросает крышку на клавиши и восклицает:
– Для таких свиней я не стану играть!..
Злопамятный граф Пальфи, состоявший директором казенного театра, отомстил дерзкому музыканту при постановке «Фиделио», но большинство знакомых, меценатов и приятелей охотно прощали ему подобные выходки.
Известное Andante favori, предназначавшееся быть частью сонаты С-dur, ор. 53 (1804 г.), вызвало раздор между автором и Ф. Рисом. Последний, прослушав несколько раз это Andante в исполнении Бетховена, долго не мог забыть его и, преследуемый красивыми темами пьесы, постоянно напевал их; однажды, проходя мимо дворца кн. Лихновского, вздумалось ему зайти и проиграть несколько раз отрывки пьесы, сохранившиеся в памяти; князь также увлекся ими и стал сам подбирать на рояле, а затем посетил автора, жившего в это время у Шотландских ворот, близ нынешнего университета, и при нем сыграл то же самое, шутя прибавив:
– Меня посетило вдохновение, послушайте новое произведение, навеянное им.
Бетховен, резко отклонявший в подобных случаях предложение композиторов-дилетантов даже с княжеским титулом, отнесся к своему гостю сначала снисходительно, но, услышав свое новое произведение, хранившееся еще в рукописи, потребовал объяснения и затаил месть к Рису. Спустя несколько дней у кн. Лихновского, за завтраком, Бетховена просили познакомить гостей с оперой «Фиделио», готовившейся к постановке; против обыкновения, он охотно согласился исполнить просьбу и сел за рояль; при этом он обвел взглядом всех присутствовавших и заявил, что будет играть лишь при условии, если Рис удалится. Увещания и просьбы были напрасны; Рис, со слезами на глазах, должен был уйти, а кн. Лихновский, невольный виновник такого остракизма, продолжал уговаривать композитора вернуть обиженного ученика; в результате Бетховен вскочил со стула, закрыл рояль и совершенно отказался играть.
Этой чертой характера, этим капризным нравом, некоторое время удачно пользовались братья Людвига, чтобы оттолкнуть его от тех друзей, которые им были не по душе. Нетрудно было подчинить своему влиянию этого титана с ребяческими наклонностями. В минуты разлада с близкими он уже не находит друзей среди окружающих, бранит даже преданного ему Ст. Брейнинга, даже Шупанцига и уверяет, что у него лишь один истинный друг среди живых, да был еще давно умерший: говоря это, Бетховен, вероятно, подразумевает пастора Аменда, переселившегося в 1800 году в Курляндию, и покойного Ленца Брейнинга. Приводимые ниже три записки рисуют нам настроение композитора под впечатлением ссоры с приятелями, причина которой обыкновенно бывала ничтожной или заключалась в простом недоразумении.
Любезный Рис!
Так как Брейнинг не постеснялся изобразить меня пред вами и швейцаром, как человека жалкого, пустого, мелочного, то поручаю вам словесно передать Брейнингу мой ответ на один лишь первый пункт его письма, на который отвечаю только для того, чтобы этим оправдать себя пред вами. Итак, скажите ему, что я вовсе не думал упрекать его за поздний отказ, и что если бы даже Брейнинг в самом деле оказался виновным, то все же мне слишком дороги и приятны добрые отношения окружающих, чтобы из-за нескольких сотен, и даже более того, оскорблять кого-либо из друзей своих. Вам самим известно, что я шутя вас упрекнул в том, что вы так поздно доставили отказ. Я уверен, что вы можете это припомнить; я же все это давно забыл. Брат мой, в присутствии Брейнинга, начал за столом об этом говорить, утверждая, что Брейнинг виноват. Я тут же стал отрицать и сказал, что вы виноваты. Мне кажется, что это достаточно доказывает, что я Брейнингу никакой вины не приписываю. Но Брейнинг вскочил с места, как бешеный, и высказал желание позвать наверх швейцара. Такое необыкновенное для меня обращение при людях, которых я постоянно избегаю, вывело меня из терпения: я вскочил с места, опрокинул свой стул, вышел из дома и больше не возвращался. Поступок этот побудил Брейнинга представить меня пред вами и швейцаром в таком прекрасном виде, а также написать мне письмо, на которое я, впрочем, ответил молчанием. Брейнингу мне больше сказать нечего. Его образ мыслей и поступки по отношению ко мне доказывают только, что между нами никогда не должно было быть дружбы, и ее впредь, конечно, не будет. Настоящим письмом хотел я разъяснить вам дело, так как вы порицали весь мой образ мыслей и все мои поступки. Я знаю, что если бы дело было вам известно, то наверное, вы этого не сделали бы, и это меня совершенно удовлетворяет.
Теперь, любезный Рис, прошу вас немедленно, по получении сего письма, пойти к брату моему, аптекарю, и сказать ему, что я через несколько дней оставлю Баден, и чтобы он немедленно нанял квартиру в Деблинге, как только вы ему об этом дадите знать. Я уже сегодня чуть не уехал: мне здесь противно, все это мне надоело. Постарайтесь, ради Бога, чтобы он нанял сейчас, так как мне хочется немедленно переселиться. То, что написано на обороте, не показывайте ему и не говорите ничего об этом; мне хочется всячески показать ему, что я вовсе не так мелочен, как он, и после этого письма я напишу ему, хотя решение мое прекратить с ним дружбу остается неизменным.
Ваш друг Бетховен.
Баден, 14 июля 1804 г.
Если вы, любезный Рис, можете найти лучшую квартиру, то я был бы очень рад.
Братьям моим скажите, что вы еще не нанимаете. Мне очень бы хотелось иметь квартиру на большой нешумной площади или на Бастионе. Г-н брат мой не позаботился прислать вина, и это непростительно, так как оно мне весьма необходимо и полезно. В среду постараюсь быть на репетиции. Мне не нравится, что вы находитесь у Шупанцига. Он мог бы быть мне благодарен, если бы похудел от моих колкостей. Прощайте, дорогой Рис. У нас теперь скверная погода, и я не могу оградить себя от посетителей, мне необходимо бежать отсюда, чтобы иметь возможность уединиться.
Ваш истинный друг Л. в. Бтхвн.
Баден, 24-го июля 1804 г.
Вас, вероятно, удивило дело мое с Брейнингом. Верьте мне, дорогой, что вспышка моя была следствием разных неприятностей, ранее причиненных им мне! Я одарен способностью во многих случаях скрывать обиду и воздерживаться от гнева. Но будучи раздражен в такое время, когда наиболее склонен к гневу, я лопаюсь, и притом несравненно громче других. Брейнинг обладает, без сомнения, превосходными качествами, но он считает себя чуждым всяких недостатков, хотя как раз имеет их гораздо больше, чем те люди, которым он их приписывает. У него мелочный дух, который я уже в детстве презирал. Предчувствия мои почти предсказывали мне развязку с Брейнингом, так как наши поступки, мысли и чувства слишком расходятся. Я, однако, предполагал, что препятствия эти возможно будет преодолеть, но опыт показал противное. А теперь – прочь всякая дружба! Только двух друзей нашел я в мире, с которыми никогда я не приходил в столкновение. Что это за люди! Один из них умер, а другой еще жив. И хотя почти шесть лет мы ничего не знаем друг о друге, я все-таки уверен, что в сердце его я занимаю первое место, как и он в моем. Основанием дружбы служит сходство людей в отношении умственном и нравственном. Я желаю, чтобы вы только прочли письмо мое к Брейнингу и его письмо ко мне. Нет, никогда больше не займет он прежнего места в сердце моем! Тот, кто в состоянии приписать своему другу такой низкий образ мыслей, а также позволить себе так низко поступать с ним, недостоин моей дружбы. Не забудьте насчет моей квартиры. Прощайте. Не портняжничайте слишком. Передайте мой поклон красивейшей из красавиц. Пришлите мне полдюжины иголок.
Никогда в жизни не мог бы я поверить, что в состоянии быть таким ленивым, как здесь, в настоящее время. Если за сим последует порыв прилежания, то, пожалуй, может появиться что-нибудь хорошее.
Vale. Бетховен.
На этот раз Ф. Рису недолго пришлось выслушивать ламентации раздраженного композитора, очень часто посещавшего своего ученика, чтобы лишний раз взглянуть на трех красавиц, дочерей портного, проживавшего рядом с Ф. Рисом.
Французская армия, овладев берегами Рейна, двинулась внутрь Австрии навстречу союзным войскам – русским и немецким. В покоренных странах Наполеон I привлекал на службу в своей армии всех молодых людей. Фердинанд Рис подвергся той же участи, как уроженец уже покоренного Бонна; ему предстояло явиться в действующую армию, но у бедного музыканта не было необходимых к тому средств; население отовсюду бежало в паническом страхе, о перевозочных средствах нельзя было думать; Рису предстояло отправиться пешком к месту службы, предварительно добыв несколько десятков гульденов на необходимые расходы.
Бетховен, конечно, сам помог бы своему ученику и другу, но кошелек его оказался в это время пуст, и вот, при всем отвращении к ходатайствам, он ищет помощи у своих богатых покровителей. Одна из таких записок сохранилась у Риса, почему-то не доставившего ее по назначению.
К княгине Жозефине Лихтенштейн.
Простите, светлейшая княгиня, если податель сего, быть может, неприятно вас изумит! Бедный Рис, ученик мой, вынужден по случаю этой ужасной войны взять ружье чрез плечо и, как иностранец, обязан уже чрез несколько дней убраться отсюда. У него ничего нет, ровно ничего, а между тем ему предстоит долгий путь. Устроить концерт при таких обстоятельствах представляется совершенно невозможным. Он вынужден прибегнуть к благотворительности. Рекомендуя вам его, знаю, что вы простите мне этот поступок. Только в крайней нужде может благородный человек прибегнуть к подобным средствам.
В таком уверении посылаю я вам этого бедняка, чтобы сколько-нибудь облегчить его положение. Он вынужден обратиться ко всем, его знающим.
С глубочайшим почтением Л. ван Бетховен.
Повздорив с другом детства, Ст. Брейнингом, он вскоре шлет ему свой портрет-миниатюру (работы Хорнемана) с объяснением возникшего между ними разлада, с раскаянием и просьбой восстановить былую дружбу.
Мой милый, добрый Стефан, да исчезнет за этим портретом все, что когда-то произошло между нами. Я знаю, что истерзал твое сердце. Страдания, которые ты, конечно, заметил, достаточно наказали меня за это. То, что вооружало меня против тебя, не было злобой, нет! В противном случае я никогда не был бы достойным твоей дружбы; страсти в тебе и во мне; но во мне таилось недоверие к тебе; между нами стали люди, недостойные ни тебя, ни меня.
Мой портрет давно уже предназначен тебе, ты знаешь ведь, что я его постоянно хранил для кого-то; кому же мог бы я отдать его от всего сердца, как не тебе, верный, добрый, благородный Степа! Прости мне, если я причинил тебе неприятность; я страдал не меньше. Не видя тебя так долго, я понял вполне, насколько ты был дорог моему сердцу и будешь таким вечно. Надеюсь вновь, как прежде, принять тебя в свои объятия.
Твой.
Капризный нрав Бетховена, в связи со стилем его композиций, с его внешностью и образом жизни, служил нередко темой анекдотов и басен, в которых описывались не только события, вдохновлявшие композитора, но также приемы сочинения, якобы необычайные, создававшие одним взмахом пера величайшие произведения искусства.
Сказочное часто занимает взрослых не меньше, чем детей; обыденные явления, лица и поступки менее гармонируют с элементом чудесным, нежели то, что возводится людьми в ранг чрезвычайного, необычайного, создающего эпоху в истории человечества. Толпа привыкла окружать прославленных деятелей ореолом таинственности; процесс создания великих произведений искусства и великих научных открытий нередко приписывался участию высшей невидимой силы. Еще и ныне мы неохотно сочетаем процесс творчества с тяжелой, мучительной работой; в каждом выдающемся графическом или мелодическом узоре мы охотно признаем плод минутного вдохновения, наития, но не многодневных забот, стараний, поисков. Толковые исследования этого психического явления (творчества) появились недавно, еще мало проникли в публику и еще не изгнали одного из тех предрассудков, которые гнетут нашу мысль чаще, чем мы то подозреваем.
Остроумно определил понятие о вдохновении Наполеон I: «Это – минутное разрешение задачи, долго обдумываемой»; ум, сосредоточившийся на одной мысли, после долгого напряжения находит наиболее совершенную форму для ее выражения; старания и даже страдания, сопровождающие эти поиски, легко проследить в эскизах, в черновых набросках гениальных представителей искусства, как Микеланджело, так и Леонардо да Винчи, как Пушкина, так и Льва Толстого, как Шопена, так и Бетховена, памятные книжки которого, относящиеся к 1801–1804 годам, заслуживают нашего ближайшего знакомства.
Первая из них заключает в себе наброски за время с октября 1801 г. до мая 1802 года; это большая тетрадь в переплете, в формате поперечного («продолговатого») in folio, т. е. тетрадь длиннее по направлению нотных линий, а поперек их – уже; в тетради 192 страницы, на странице 16 рядов нотных линий. Первые пять страниц покрыты эскизами оркестровых пьес, оставшимися в проекте; следующие 8 страниц заняты набросками «Жертвенной песни» на слова Маттисона, написанной еще в 1795 году и лишь после многократных переделок сданной автором в 1806 году в печать; насколько тема эта полюбилась Бетховену, видно не только из разнообразных набросков для одноголосного пения с аккомпанементом фортепиано, но также из ор. 121, написанного около 1822 года, где тот же текст поется хором и соло с сопровождением оркестра, причем в мелодии чувствуется близкое родство с мелодией 1795 года. С 14-й до 28-ю страницы тетрадь занята набросками музыкальных идей на два отрывка из кантаты Метастазио «Буря»; один из этих отрывков, сочиненный в 1798 году, появился в печати в 1803 году (в издании Брейткопфа и Хертеля серия 23, № 38), другой же, более обстоятельно записанный здесь на стр. 48–78, появился лишь в 1826 году (ор. 116). За темами некоторых мелких пьес, танцев и задуманных, но не написанных произведений, следует обширный эскиз финала 2 симфонии (от 33-й до 43-й стр.). Среди более или менее законченных, определенно выраженных музыкальных идей, встречаются отрывки совершенно неизвестные, наброски тем из скрипичных и фортепианных сонат, даже отрывки чужих печатных произведений, как например юмористический канон на злободневный тогда вопрос относительно установления начала наступившего столетия в 1800 или 1801 году. Далее, на протяжении около ста страниц, записаны отрывки будущих скрипичных сонат (ор. 47 и трех сонат под ор. 30), причем расположение этих отрывков подтверждает сообщение Риса о том, что финал (Крейцеровой) сонаты ор. 47 предназначался сначала для сонаты ор. 30, № 1, но затем Бетховен изменил это намерение, найдя финал слишком блестящим для настроения a-moll; между этими набросками встречаются также эскизы первой части фортепианной сонаты d-moll, ор. 31, № 2, багателей ор. 119, вариаций ор. 35 и ор. 34 (с оригинальным погребальным маршем в 5 вариации).
Вторая из упомянутых нами выше записных тетрадей Бетховена по внешнему виду почти не отличается от первой; служила она композитору для записи в промежуток времени между октябрем 1802 и апрелем 1804 года; наброски сделаны преимущественно чернилами, из чего можно заключить, что записаны они дома, не на прогулке. Первые 70 страниц заключают в себе почти исключительно эскизы 3-й симфонии, преимущественно первой ее части; здесь легко проследить постепенное создание темы погребального марша (2-й части), здесь заметно намерение автора связать содержание 3-й части с 1-й, включив в начало trio главную тему первой части; заметно также значение, которое имело для автора создание этой симфонии; почти ничто его не отвлекало от нее, посторонних эскизов почти не видно. Последующие страницы покрыты отчасти набросками неизвестных, не напечатанных отрывков самых разнообразных музыкальных произведений, отчасти эскизами, в которых можно узнать зародыш темы trio в 3-й части 6-й симфонии, двух вокальных номеров, предназначавшихся для заказанной Шиканедером оперы, мелодии многих других задуманных Бетховеном композиций, легко отвлекавших его от сочинения оперы, фортепианные упражнения, наброски сонаты ор. 53, четвертого фортепианного концерта G-dur, начала 5-й симфонии (более интересного, мощного, рельефного в окончательной обработке); оперы «Фиделио», оратории «Христос на Масличной горе» и др.
Начиная иногда несколько эскизов одновременно на разных страницах, Бетховен оставлял одни из них в зачатке, другие развивал, причем недостаток места принуждал его переносить продолжение на страницы, часть которых была уже исписана; чтобы установить связь между такими разрозненными отрывками, композитор прибегал к различным отметкам: части одного эскиза он связывал надписью NB или № 100, № 500, № 1000, или в одном месте ставил vi, в другом de (vide – смотри); над вариантами более удачными ставил отметку – «лучше», а наименее удовлетворявшее его перечеркивалось до полной неразборчивости; местами наброски даже не содержат в себе нот, а лишь такты и указания ритмического свойства. Переделки, которым подвергались в этих эскизах первоначальные музыкальные идеи, сводятся к изменениям в ритме, к перестановке тактовых черт, к вариантам в линии мелодического узора и в гармонизации; ими изобиловали не только тетради эскизов, но также рукописи законченных произведений.
Заметив множество помарок и подчисток в larghetto второй симфонии, уже совершенно готовой, Рис попытался узнать от автора их причину; композитор более словоохотливый и экспансивный, чем Бетховен, быть может, стал бы объяснять своему преданному и талантливому ученику причины, вызвавшие каждый вариант, каждую новую ноту, но Бетховену такие анализы были противны, он лаконически ответил Рису:
– Не смущайтесь изменениями; этак лучше – и больше ничего!
Соната ор. 106 была уже гравирована, когда Бетховен потребовал прибавления двух нот в начале adagio; Рис, удивленный сначала темпами, указанными автором (по метроному) для первого и последнего allegro и обнаруживающими применение такой быстроты, а следовательно такой беглости пальцев, какими не задавались композиторы фортепианные до Бетховена, был еще более поражен таким требованием автора, но, исполнив его и приставив эти две ноты, составляющие ныне первый такт adagio, Рису нетрудно было заметить прелесть вступления с новым тактом.
Постоянные заботы о наиболее совершенном выражении и изложении замысла, не ограничиваясь эскизами и вариантами, вызвали также появление единственной оперы Бетховена в трех капитальных переделках и к ней четырех увертюр или, вернее, четырех сходных между собой вариантов одной увертюры.
Популярность Бетховена, как композитора инструментальной музыки, многочисленные предложения издателей печатать его сочинения, контрафакции последних, все это ставило Бетховена наряду со многими современными ему корифеями искусства, но была между ними некоторая разница: Моцарт и Гайдн пожинали лавры, как на концертной эстраде, так и в театральном зале, двери которого все еще были закрыты для Бетховена, и куда он задумал проникнуть, испытав свои силы в сочинении оперы.
Жил тогда в Вене Эммануил Шиканедер, поэт и композитор, антрепренер и либреттист, актер и танцор, написавший текст для феерической оперы Моцарта «Волшебная флейта». Опера имела огромный успех, принесла несколько сот рублей композитору и десятки тысяч – либреттисту, ставившему оперу в стареньком театре An der Wien или Auf der Wieden (поляки и чехи называют Вену – Виден); удачная антреприза и казенная субсидия от дирекции королевских и императорезких театров, к числу коих принадлежало также это невзрачное здание, позволили Шиканедеру обновить и отделать зрительный зал и его фасад; впоследствии было сделано также немало переделок, и в наши дни театр продолжает красоваться там же, на Magdalenenstrasse, близ Ринга, Кернтнертора, близ величественного оперного театра, которому значительно уступает как в репертуаре, так и по внешности. Имя Керубини тогда не было известно в Вене, его модные в Париже оперы были знакомы дирекции королевского театра только по названиям и нескоро появились бы здесь, если бы Шиканедер не поспешил выписать несколько партитур и не поставил бы «Лодо иски» и «Двух дней» в немецком переводе; казенный театр также выписал партитуры Керубини, но Шиканедер предупреждал каждую постановку и брал большие сборы, тогда как королевская опера постоянно опаздывала с этими новинками. Наконец, директор королевского театра, барон Браун, отправился в Париж с целью получить от знаменитого композитора привилегию на постановку в Вене его опер. Шиканедер, со своей стороны, задумался над средством доставления публике интересных новинок и вспомнил о модном композиторе, Людвиге ван Бетховене, еще не написавшем ни одной строчки драматической музыки; переговоры с последним были успешны и в начале 1803 года, согласно договору, Бетховен получил бесплатную квартиру в здании театра, где муза должна была внушить композитору мелодии желанной антрепренером оперы «Александр в Индии». Но не суждено было сбыться замыслу Шиканедера: вместо работы над оперой, Бетховен занялся хором и оркестром театра An der Wien, прошел с ними свою ораторию «Христос на Масличной горе» и назначил на 5 апреля в том же театре концерт, где публике предстояло впервые услышать названную ораторию и 2-ю симфонию.
Вероятно, в благодарность за сотрудничество и в память совместной работы над ораторией, композитор послал автору текста, поэту Хуберу, свой гравированный портрет с запиской:
Господину фон Хуберу.
При сем, почтеннейший Хубер, получите обещанный портрет мой, так как сами пожелали иметь его от меня, то, конечно, не можете винить меня в этой нескромности.
Будьте здоровы и вспоминайте иногда
о вашем истинно уважающем друге Людвиге ван Бетховене.
Несмотря на ряд репетиций, дирижер все еще был недоволен исполнением и в день концерта устроил генеральную репетицию, продолжавшуюся с 8 часов утра до 2 часов пополудни; музыканты и певцы, утомленные и голодные, гневно поглядывали на дирижера-автора, ропот их становился все громче, пока покровитель нашего композитора, князь Лихновскии, не приказал подать всем холодную закуску и вина.
В концерте 5 апреля 1803 года, давшем Бетховену значительный сбор в 1800 фл., исполнены впервые оратория «Христос в Гефсиманском саду», 2-я симфония и фортепианный концерт c-moll. «Бетховен просил меня, – рассказывает Зейфрид, – перевертывать ему страницы во время исполнения концерта с оркестром, но это было легче сказать, чем сделать: предо мною были почти совершенно чистые листы бумаги, только кое-где было нацарапано несколько иероглифов, которые должны были служить ему указателем. Он играл всю партию наизусть, ибо она была еще не написана, что с ним случалось часто. Он должен был незаметно кивать мне к концу страницы, и мой нескрываемый ужас, при мысли пропустить этот момент, доставлял ему большое удовольствие. После концерта, во время скромного ужина, он вспоминал мою растерянность и много смеялся».
Концерт c-moll, несмотря на многочисленные красоты свои, доныне, более ста лет, услаждающие слух любителей и знатоков, несмотря на величественно мрачные октавы первой темы, несмотря на прелесть побочной темы, принимающей при своем повторении в g-moll и f-moll характер безысходной, безутешной грусти и глубокого вздоха, несмотря на много других замечательных эпизодов в одной только первой части, современниками автора был принят сдержанно и не имел того успеха, какой выпал на долю оратории, хотя последняя не только лишена, в значительной своей части, религиозного настроения, но даже в наиболее интересных местах представляет подражание, не всегда удачное, настроению и стилю итальянских комических опер XVIII века, их игривости и изяществу, обильно легкими мелодиями и колоратурными фокусами, с трудом выполняемыми немецкими певицами. Вслед за первым исполнением оратории рецензент Allg. Mus.-Zeitung поспешил засвидетельствовать ее необыкновенный успех, отчасти явившийся причиной нового заказа оперы Бетховену; «он быстрыми шагами, – говорит рецензент, – идет к цели и, подобно Моцарту, произведет переворот в музыке».
Впрочем, по случаю четырех постановок оратории, эта газета Брейткопфа и Хертеля, редактировавшаяся Рохлицем, дала в течение 1803 года несколько противоречивых отзывов и проявила в отношении к ней и к автору странное непостоянство; то газета удостоверяет, что «оратория не понравилась», то резко упрекает Бетховена в том, что он увеличил цены на места в концерте 5 апреля вдвое, втрое, и даже в 10 раз (ложи); то восторгается ей и «свидетельствует об успехе ее». В довершение всего та же фирма купила у автора право издания оратории.
Такое отношение возмутило Бетховена и вызвало вышеприведенное резкое, бранное письмо (в сентябре 1803 г.).
Третьим выдающимся произведением этого концерта была симфония № 2, D-dur.
«Во второй симфонии, – говорит Берлиоз, – все благородно, энергично, гордо. Интродукция (largo) – верх совершенства. Самые красивые эффекты отчетливо и неожиданно сменяются в ней; певучая мелодия, торжественная и трогательная с первых же тактов, производит внушительное впечатление и подготовляет к волнению. Ритм уже смелее, оркестровка богаче, звучнее и разнообразнее. С этим превосходным adagio связано увлекательное allegro con brio. Группето, исполняемое в первом такте темы альтами и виолончелями в унисон, появляется затем местами, чтобы ввести то секвенции crescendo, то имитации между духовыми и струнными инструментами, отличающимися новизной и оживлением. В середине встречается мелодия, первая часть которой исполняется кларнетами, валторнами и фаготами, а конец – остальным оркестром tutti, мужественный и энергичный характер которого усиливается удачным выбором аккордов аккомпанемента. Andante трактуется здесь не так, как в первой симфонии. Оно не представляет темы, разработанной канонными имитациями, а чистую задушевную мелодию, изложенную сначала в струнном квартете, а затем необыкновенно изящно видоизмененную легкими штрихами, причем все время выдержан нежный характер, отличающий основную тему. Это очаровательное воспроизведение беспорочного счастья, чуть-чуть омраченного несколькими меланхолическими возгласами. Причудливое, фантастическое scherzo настолько же искренно весело, насколько andante полно счастья; вообще же вся эта симфония дышит весельем, и даже воинственные порывы первого allegro лишены признаков борьбы: в них слышен лишь юношеский пыл благородного сердца, еще не потерявшего веры в лучшие иллюзии жизни. Автор еще верит в бессмертную славу, в любовь, в самоотвержение… И какой размах в его веселье! Какая стремительность! Сколько остроумия! Различные инструменты оспаривают друг у друга частицы мелодии, но ни один не исполняет ее целиком; каждый отрывок ее, перекатываясь с одного инструмента на другой и вследствие этого постоянно меняя колорит, как бы переносит нас в волшебные игры грациозных духов Оберона. Финал в том же роде, это – второе scherzo, только в двухдольном размере: шутливый характер его, пожалуй, еще изящнее и пикантнее».
В концерте 5 апреля присутствовал скрипач Георг-Август-Полгрен Бриджтоуер, которому мы обязаны появлением так называемой «Крейцеровой сонаты»; скрипач-мулат Бриджтоуер, сын какого-то африканца, неведомыми велениями судьбы попал в город Белу Царства Польского, женился здесь на польке, а затем появлялся в высших слоях лондонского общества под именем «абиссинского принца». Этот мулат состоял скрипачом при принце Уэльском, впоследствии короле Георге IV. В 1803 году он приехал в Вену словно нарочно для того, чтобы вызвать на свет божий одну из лучших страниц музыкальной литературы. Игра Бриджтоуера электризовала Бетховена и несмотря на то, что Бетховен писал медленно, на этот раз первое allegro и тема с вариациями были написаны им за несколько дней до концерта, в котором соната эта должна была исполняться. Финал первоначально предназначался для другой, A-dur-ной скрипичной сонаты, посвященной императору Александру I. Скрипичную партию даже не успели переписать, и Бриджтоуер должен был играть тему с вариациями прямо с едва высохшей бетховенской рукописи. Фортепианная же партия вовсе еще не была написана, и Бетховен играл ее по одним наброскам. Бриджтоуер впоследствии поссорился с Бетховеном из-за какой-то красавицы, а соната, посвященная первоначально в рукописи Бриджтоуеру, впоследствии была посвящена Крейцеру, отчего ее обыкновенно и называют «Крейцеровой». Насколько Крейцер был достоин такого внимания со стороны Бетховена, и насколько справедлива судьба, сохранившая в связи с этой сонатой имя Крейцера, видно из того, что сей самый Крейцер, или как французы его называли Kreze, стоявший во главе известной скрипичной школы в Париже, при первом исполнении 2-й бетховенской симфонии убежал вон из зала, затыкая себе уши. Сама соната, сохранившая надолго его имя, была для него, как рассказывает Берлиоз в своем «Voyage musical», письмом за семью печатями и никогда не была им исполняема. Первое издание сонаты было озаглавлено так: Sonata per il pianoforte ed un violino obligato, quasi come d’un Concerto. И действительно, это, в сущности, «концерт» для двух инструментов, и в этом стиле нет в музыкальной литературе произведения равного ему. Первое allegro – это такой неукротимый поток страсти, что и у Бетховена не найдется другой подобной страницы.
«Знаете ли вы первое престо? Знаете?!. У! Страшная вещь эта соната. И именно эта часть…» (Л. Толстой).
В числе многочисленных переложений этой сонаты находится ор. 30 известного скрипача и композитора Берио, полагавшего, что вариации (2-я часть) Бетховена написаны неудобно для скрипки и потому сочинившего новые, увы, никому ныне неведомые.
Некоторые подробности относительно исключительной, но недолговременной симпатии, которую питал Бетховен к скрипачу-мулату, а также причину позднего появления в печати «Крейцеровой сонаты» легко подметить в следующих записках композитора.
К виртуозу-скрипачу Г. А. П. Бриджтоуеру.
