В барханах песочных часов

– Какие документики? – распалилась Янка, – нет у нас никаких документиков. Мы что, в тыл врага, что ли, шли?

– В тылу врага, гражданочка, как раз никаких документов иметь не полагается, – уточнил сержант. – Ну да все с вами ясно. Номер не прошел.

– Какой номер, что вы такое говорите?! – со слезами в голосе залепетала Пончик.

Сержант ее слова проигнорировал, и обратился к воспитательнице:

– Так вы утверждаете, что видели эту гражданку на предосудительном и постыдном снимке в безнравственной газете, где она давала рекламу своей развратной фирме “Золотая рыбка”?

Он смерил Янку презрительно-торжествующим взглядом.

– Да, товарищ Брычков, я утверждаю и могу дать письменные показания, – с готовностью откликнулась женщина. – И шляпа именно эта на ней была, я по ней ее и припомнила. Очень уж шляпа запоминающаяся. А больше, товарищи, извините, на ней ничего не было. Надо же, как за годы перестройки люди стыд потеряли. В газете голая сидит и еще улыбается, тьфу, срамотища.

У Пончика от изумления перехватило дыхание, и она кое-как выдавила из себя:

– На ней сеть была рыболовная, и белье, я художник костюма.

– Так, значит, вы соучастница, – перебил сержант.

– Не унижайся, Лариса! – воскликнула Янка. – Какое вы вообще имеете право совать свой нос в мою личную жизнь, Брычков? Я где хочу, там и фотографируюсь. Хоть в шляпе, хоть без шляпы.

Обращаясь к женщине, она ехидно бросила:

– Вы бы и рады, да кто вас фотографировать-то будет, ни фигуры, ни лица, лишь сто пудов косметики, завидуете чужой молодости и красоте, и не стыдно?

– Бесстыжая, уж попалась, так молчала бы, – прошипела воспитательница.

– Кстати, Брычков, вы будете отвечать, чего это вы, задерживаете ни с того ни с сего, делать вам, что ли, нечего, да еще оскорбляете, в чем дело, вообще? – пошла в наступление Лариса.

– Ну ладно, – заключил сержант. – Преступления вы, конечно, пока еще не совершили, но в мои обязательности входит и предупреждение преступлений. Есть всякие случаи. Так что вам придется проехаться со мной до отделения милиции. Если вы те, за кого себя выдаете, отпустим.

Он встал и пригласил подруг следовать за ним.

– Кра-са-ви-цы! – бросила им вслед воспитательница.

В пересказе Янки эти же события прозвучали более мужественно и трагично.

– Слава Богу, что вам не пришло в голову в женскую колонию сперва поехать, – вздохнула Леночка, – там бы вас точно к лишению свободы приговорили.

– Саламандра, полный мрак! – воскликнула Янка. – Страна дураков. Почему ты не моя мама?! Сейчас бы жила я в Париже…

Милицейский “жигуленок” подкатил прямо к подъезду. Они поблагодарили водителя и вышли. То, что предстало их взорам, ошеломило. На всех скамейках во дворе и у подъезда сидели молодые женщины с младенцами в руках. Из одеялец раздавались истошные вопли малышей, которым, по-видимому, пора было давать грудь. Некоторые мамы так и поступили – кормили прямо на улице.

– Хорошо, что конец мая теплый, а то б позаморозили детей, – удивленно произнес Трошин.

– У них что здесь, митинг кормящих матерей перестройки? – поразилась Янка.

Только Леночка сразу поняла, в чем дело, и сердце ее тревожно сжалось.

На лестничной площадке перед квартирой стояло еще несколько мамаш с малышами.

– Трошин пришел! – радостно воскликнула одна из них и, подступив вплотную к журналисту, подсунула ему под самый нос своего младенца. – Вот мы уже какие! – добавила она, нежно взглянув на застывшего в изумлении журналиста.

– Ну и силен же твой папаша! – восхищенно шепнула Янка Леночке, – супермужчина! Пушкину, блин, и не снилось: пятьдесят младенцев сразу! Классно!

Леночка бросилась открывать двери и, запихнув в прихожую отца с подружками, прислонилась спиной к косяку, закатила глаза к потолку, и воскликнула:

– Господи! За что ты нас наказываешь! Па, это я виновата! Я раздала твои визитки в роддомах, чтобы позвонили в наш фонд! Па, это зашибенный прокол с фондом! Я не знаю, что делать.

Ирина Николаевна, уложив Иришку, вышла в коридор и с улыбкой сказала:

– Ну что теперь делать будешь, Дон Жуан? За удовольствие надо платить…

– Подожди, мать, нам не до шуток, – отмахнулся Трошин и пригласил подруг в свой кабинет.

– Дров мы наломали порядком с нашим ФЧК. Надо как-то этих матерей-одиночек спустить на тормозах. Но как? – вздохнул он.

– Я придумала! – вскрикнула Янка, – давайте дадим им бумаги, пусть напишут свои адреса и фамилии. Скажем, что пошлем им пособия на дом. И дело в шляпе.

– Давайте попробуем так, – согласился Александр Кириллович. Он взял со стола стопку бумаги и вышел в коридор, подруги двинулись за ним.

Выслушав журналиста, женщины на лестничной площадке загалдели:

– Александр Кириллович, мы вас все знаем и любим. Там внизу еще много мамочек ожидают. Спуститесь, пожалуйста. Выступите перед матерями-одиночками. Раз уж мы собрались. Подбодрите. Ваше слово – золото!

– А что, это интересно, – согласился он, и все спустились вниз.

Трошин избрал местом для своего выступления детскую площадку посреди двора. Через мгновение плотная толпа женщин сомкнулась вокруг знаменитого журналиста.

– Митинг матерей-одиночек Москвы разрешите считать открытым, – широко улыбаясь, объявил он.

– Ну, блин, смотри, Саламандра, как твой папаша порозовел от возбуждения. Столько телок парных вокруг! Классно! – не переставала восхищаться разворачивающимися на ее глазах событиями Янка. – Ну, блин, дает твой папаша, не теряется!

– Вопрос стоит один, – продолжал Трошин, – родить мы родили, а как воспитывать детей дальше, чтобы выросли полноценными членами нашего обновленного общества?!

– Ура! ура! ура! – истошно завопили из толпы. – Вы настоящий отец отечества! Трошину ура!

Пенсионерки с любопытством наблюдали за странным сборищем со скамеечки у подъезда. Одна покачала головой и сказала:

– Хороший человек, но беспутный, допрыгался. А на вид не скажешь, чтобы особый кавалер был. Чудеса!

– Никаких чудес нет, – ответила ей другая, – девки мужиков за славу пуще, чем за все остальное любят. Знаменитый он, вот и результат…

Тем временем Трошин входил в раж:

– Дорогие мои, любимые, родные мамы, несмотря на суровое время, я от имени Союза журналистов России благодарю вас за ваш подвиг деторождения. Я надеюсь, что среди младенцев, которые сейчас пищат в ваших руках, вырастут новые Гагарины, Пушкины, Шостаковичи, маршалы Жуковы и президенты Ельцины!

– И Горбачевы тоже, и Шеварднадзы! – раздался тонкий голосок в толпе.

– А почему бы и нет, дорогие мои, и Горбачевы с Шеварднадзами пусть тоже вырастут из этих сегодняшних младенцев, – с радостью согласился Трошин, – а пока наш фонд решил выписать каждой присутствующей сегодня на митинге матери-одиночке по пять тысяч рублей телеграфным переводом на домашний адрес, который мы вас попросим записать на этой бумаге.

– Ура, Трошину! Ура, Трошину! – вновь раздалось из толпы. – Настоящий отец отечества! Только Шеварднадзе есть смысл денег не давать, так как они от России отделились и значит сами себя пускай обеспечивают, – добавила голосистая толстушка с младенцем в красном одеяльце.

– Тогда и Горбачеву давать не надо, – разозлилась молоденькая мамочка. – Пусть сам Горбачев ему платит, своему второму Горбачеву, у него денег куры не клюют и свой фонд есть. А у Александра Кирилловича деньги частные, на всех не хватит.

– Так мы, родненькие мои, дойдем до того, что только будущему Гагарину порешим стипендию выписать, – расхохотался Трошин, все еще пребывая в состоянии эйфории от близости такой армады молодых струящихся любовью и материнством женщин.

– А квартиры когда будете раздавать? – воскликнула одна срывающимся от волнения голосом.

– Насчет квартир, это разговор будущего, дорогие мои, – ответил Трошин, посерьезнев. – Сейчас можем оказать только небольшую материальную помощь, но в будущем наш фонд…

– Какое будущее, о чем он говорит, девочки! – воскликнула женщина из переднего ряда, обращаясь ко всем собравшимся. – Мой второй Пушкин, как он обозвал моего ребенка, в грязной общаге и до дуэли не доживет! Предлагаю проголосовать, чтобы фонд ФЧК деньги матерям-одиночкам нашего района выплатил сразу наличными, а нескольким особо нуждающимся, как, например, я, приобрел бы хотя по однокомнатной квартире. Предлагаю голосовать!

– Во-первых, я не обозвал вашего сына Пушкиным, а назвал, и это, между прочим, большая честь, когда русского человека так назовут, – стал отбиваться раздосадованный Трошин. – Во-вторых, у нас не партийное собрание, а митинг. Какое может быть голосование? Да и не реальное это дело с квартирами.

Толпа недовольно загудела, младенцы истошно заголосили.

– Саламандра, сейчас твоего папашу будут бить, беги звони в ментовку пока не поздно, – шепнула Янка, – поверь моему чутью.

Леночка взглянула на побледневшего и как-то сразу осунувшегося отца и поняла, что подруга недалека от истины. Она бочком выскользнула из толпы, примостилась на лавочку рядом с пенсионерками и, вытащив электронную малютку, набрала номер районной милиции.

– Вот видишь, как ты ошиблась, – сказала пенсионерка своей соседке по скамейке, – это раньше мужиков за славу любили, а теперь им деньги да квартиры дорожей, другие девки пошли, продажные.

Дежурный милиционер, выслушав Леночку, раздраженно бросил:

– Что вы нам голову морочите! Кормящие матери-одиночки представляют опасность для мужика?! Не мешайте работать, девушка.

На детской площадке тем временем страсти накалялись:

– Товарищи дамы, успокойтесь, пожалуйста, так мы ничего не решим! – Потерянно взывал Трошин к разбушевавшимся женщинам.

Но было поздно. Со всех сторон его хватали за пиджак. Трясли, как грушу, и требовали немедленной выдачи стипендий. Леночка тщетно пыталась пробиться к отцу. Вдруг рядом хлестанул выстрел. Толпа мгновенно отхлынула назад, все оглянулись на звук. Впереди, потрясая над головой револьвером, стояла бледная, с широко распахнутыми глазами, Ирина Николаевна.

– Прочь от моего мужа! – истерично закричала она, и еще один хлесткий выстрел стеганул по ушам. – Всех перестреляю! – взвизгнув, направила револьвер на толпу.

Матери-одиночки, оправившись от шока, бросились в рассыпную, сгибаясь над своими младенцами, словно защищая их от града пуль.

Через несколько мгновений на детской площадке стояли только Трошины, Янка с Пончиком и одна курносенькая и глазастенькая девчушка с ребеночком в руках.

– Можете в меня стрелять, я ничего не боюсь, мне терять нечего, – сказала она с вызовом.

– Я вот сейчас ремень сниму, тогда тебе будет что терять, соплячка этакая! – заорал на нее Трошин. – Чей ребенок?

– Ребенок мой, нам некуда идти. Родители меня выгнали из дому, когда я забеременела, – спокойно продолжала девчонка.

– Ну, блин, подарочек, – удивилась Янка, – ты в каком классе учишься, мамаша?

– В девятом, но я уже не учусь… если возьмете, могу уборщицей работать в вашем фонде. Я умею мыть полы и убирать квартиру, и готовить могу. Возьмите меня в свой фонд. У вас же, наверно, еще нет уборщицы?!

Трошин в сердцах махнул на нее рукой, быстро подошел к жене и нервно спросил:

– Где ты взяла револьвер, Ира?

– Да он у тебя на столе лежал, Саша. Ты же Кирному вчера показывал, забыл? Пригодился пугач, молодец, – нежно погладила она ствол.

В это время к детской площадке подошел, прихрамывая, ветеран трудового фронта Великой Отечественной войны дядя Петя по кличке Берлин. В руке у него позвякивала сетка, набитая пустыми бутылками.

Берлином его прозвали за то, что он когда «поддатый», всегда орет, что «самолично Берлин брал». Никто с ним не спорил, хотя все знали, что в ту пору военную дядя Петя еще сопливым пацаном был. Но легенда устраивала, верно потому, что настоящих ветеранов почти не осталось, а общество, видно, не слишком комфортно себя ощущает, если в нем нет людей, которые что-то когда-то брали.

– Совсем обнаглел народ, – укоризненно покачал головой дядя Петя, – среди бела дня из нагана баба палит. Сталина на вас нету, демократы окаянные.

– Не сердись, дядя Петя, это же игрушка, – весело ответила ему Ирина Николаевна и, наставив револьвер на сетку с пустыми бутылками, нажала спусковой крючок. Звук выстрела смешался со звоном битого стекла. Осколки веером брызнули на землю. Ирина Николаевна вскрикнула и выронила револьвер. Дядя Петя удивленно поднес к носу пустую сетку с одной бутылкой без горлышка и в сердцах выдохнул:

– Твою мать! Разрывная… Ведьма рыжая! Сталина на вас нету… Что хотят, то и творят.

Он отшвырнул сетку в сторону, плюнул и медленно поковылял обратно к подъезду.

Трошин быстро пошарил по карманам, вытащил смятую пятитысячную купюру, сунул ее Леночке:

– Догони и отдай ему…

Она остановила ветерана за рукав, сказала:

– Извините нас, пожалуйста, дядя Петя, нечаянно получилось. Вот, папа передал вам. Здесь в сто раз больше, чем эти бутылки стоят.

Ветеран Петя взял купюру, повертел ее в руке и гордо произнес:

– Передай своему папе, чтобы он заткнул эти деньги себе в жопу! Я Берлин брал! Меня не купишь!

С этими словами он сунул деньги в свой карман и быстро заковылял по направлению к гастроному.

– Бо-оль-шой оригинал! – сказал Трошин.

– Зовут-то тебя как? – спросил он затем у девчушки с младенцем.

– Меня Лиза, а его Юрик, как Гагарина, – улыбнулась Лиза, почувствовав в голосе Трошина некоторое участие.

– Ну что ж, бедная Лиза, не бросать же тебя на улице. Пойдем с нами. Подумаем, что с тобой делать.

Вся компания двинулась к подъезду. Никто не обратил на них особого внимания, даже после выстрелов, словно это была уже норма жизни москвичей. Лишь пенсионерки на лавочке возле подъезда отметили, что Трошин действительно мужик что надо, если даже в дедовском ранге его так жена ревнует: с наганом выскочила…

Дома за чаем Трошин предложил Лизе поехать с ним к ее родителям и уладить дело. Но она наотрез отказалась.

– Ну, ты, блин, даешь, – не вытерпела Янка и насела на Лизу, – вот Саламандра своего ребенка одного оставила чужим людям, потому что не иметь детей это великое несчастье, а ты к своим не хочешь возвращаться. Ты подумай своей башкой…

– Если бы я не думала, то так бы поступила. Я им не нужна, а с ребенком и подавно.

– Что за люди? – вздохнула Ирина Николаевна.

– Эх, еще одно дитя прибавилось покинутое и несчастное, – сказала Пончик.

Леночка вдруг встала из-за стола и вышла из комнаты. Через минуту она вернулась с листом бумаги и авторучкой. Протянув все это Лизе, она решительным голосом сказала:

– Ну вот что, бедная Лиза, пиши под мою диктовку заявление о приеме в ФЧК.

Лиза приготовилась записывать прямо на обеденном столе, отодвинув чайную чашку в сторону.

Леночка продиктовала:

– Я, такая-то такая-то и мой сын, такой-то такой-то, просим вас принять нас в члены ФЧК. Меня на должность домработницы, а моего сына в должности ночного сторожа с окладом согласно штатного расписания. Обязуемся за время проживания на жилплощади фонда отвечать за сохранность имущества, а также за состояние сантехники, электричества и прочего коммунального хозяйства фонда. Теперь распишись за себя и за сына.

Она взяла у Лизы листок, прочла и рассмеялась:

– Па, ты как в воду глядел: у нее действительно второй Юрий Гагарин! Вы что, родственнички космонавту?

Лиза надулась и буркнула:

– Однофамильцы… и ничего смешного. Пусть будет еще один Юрий.

– Лена, все это очень мило, конечно, но я не понял, на какую жилплощадь ты Лизу определила? – спросил Трошин, переглянувшись с женой.

– Поживет пока на квартире Влада. Будет убирать и охранять, – ответила она.

– А ты, бедная Лиза, гони сюда паспорт и запомни, если что-нибудь стыришь или бардак устроишь в квартире, вылетишь в тот же миг, как пробка. Поняла?

– Поняла! Только паспорта у меня еще нет, я его через два года получу, – отозвалась та. – А “бедная Лиза”, это что, теперь будет мое прозвище?

– Да, дитя мое покинутое несчастное, – сказала Пончик, – у каждого уважающего себя гражданина должно кроме имени и прозвище быть. У нас у всех тоже есть: Я, например, “Пончик”, Лена – “Саламандра”, Янка – “Золотая рыбка”, Александр Кириллович – “Демократ”, Ирина Николаевна с сегодняшнего дня “Застрельщица”. Тебе еще предстоит познакомиться с Кирным “Папуасом”, с Карповым “Терминальчиком”, не путай с криминальчиком. И наконец с Бобом по прозвищу “Шпион”. У тебя будет второе в нашей компании литературное прозвище. Но топиться не обязательно…

– А моему сыну, тогда, тоже надо придумать прозвище, – заметила Бедная Лиза.

– Охо-хо-хо! – заохала Янка, давясь смехом. – Ой, блин, помру! Неужели не ясно, что он “Космонавт”.

Разговор перебил телефонный звонок. Вновь звонили из милиции, и Трошину пришлось объясняться по поводу стрельбы во дворе.

Ему, как известному журналисту-демократу, в очередной раз поверили на слово, что пистолет был не настоящий, а купленный в комке пугач.

Положив трубку, Трошин вздохнул и заявил:

– Надо кончать с этим фондом, братцы, дело пухнет и пахнет керосином! Будем считать, что ФЧК выполнил свою миссию в лице спасения Бедной Лизы и ее ребенка. Поскольку обществу известно высказывание Достоевского о слезе ребенка, то ни одна собака теперь не посмеет нас упрекнуть в равнодушии к народному неблагополучию. Все!

Глава 14

2002 год. ФСБ, Следственный отдел

Туркин бросил взгляд на экран компьютера. Его мысли пришли в полный беспорядок. В какой-то миг реальность стала восприниматься им чем-то наподобие цветных линий, таких вот, вроде этих, на мониторе, образующих лабиринт. Да, лабиринт, в котором блуждает следствие…

– В самолете не было Ёхомбы, – проговорил он, вслепую нащупывая выход из мысленной сумятицы коридорчиков и переходов. Казалось, монитор отражает его ощущения…

– М-да, – протянул майор. – Знамо дело. В последний момент Старик внезапно покинул здание аэропорта, м-да. Его что-то спугнуло. Или кто-то. Вообще, Старик неадекватен, понять его нельзя. Хитрый, осторожный, но со странностями. Он ведь видения видит, может и узрел чего, или просто засек журналиста…

Туркин прошелся по кабинету мягкой кошачьей походкой, остановился у двери. Процедил:

– Что ему журналист? Его ничто не проймет.

Майор Челомей повернулся было к компьютеру, но тут же отшатнулся от него и произнес:

– Я лично сам этим занимался. Сам видел. Божмеров засек бегство Ёхомбы, и вернулся уже от трапа. Поймал такси, но Старик успел пропасть. Машина Старика как растворилась, ну как в воздухе растаяла, мы потеряли ее из виду. Божмеров заметался, стал расспрашивать, но никто ничего не заметил, будто и не было Старика вовсе, а ведь у него такая заметная, броская внешность. Странно? Странно. Вот и делай после этого выводы. Как вести Старика? Кстати, мы ведем его с самого начала, и не моя вина…

Алексей не договорил.

Федор закурил, опустился в кожаное кресло с высокой узкой спинкой. Нахмурился. Оба мужчины надолго замолчали. Майор разложил на столе распечатки документации и принялся тщательно их сверять со своими записями. Потом достал из ящика стола диктофон, вложил кассету, нацепил наушники.

– Итак, в самолете не было Рафиса-Янданэ Ёхомбы и Боба Божмерова, – нарушил он молчание.

Киллера тоже не было, – уточнил полковник. – Он прибыл в аэропорт с опозданием.

– Знаю, – бросил Челомей. – Мы давно ведем Оскара Мадору, но это первый случай, когда он опаздывает на дело. С ним такого не бывает, педант.

– Педантичен как немец, – подтвердил полковник. – Знаю я этот тип людей, и мне такие нравятся, честное слово. В этой истории много необъяснимого. Но вот что странно: почему террористы, уничтожив всех подчистую, оставили в живых двух молодых женщин? И что за странная история с явлением дьявола? Галлюцинации?

– Возможно, самолет попал на плантации Дьявольского Цветка? – предположил майор. – От запахов да от пыльцы вполне могут и глюки начаться. Только так можно объяснить всю эту чертовщину. Обе женщины потеряли память. Друг дружку они в упор не видели, нашли обеих рядом, в полшаге одну от другой. Обе твердили, что перенесли сексуальное домогательство нечистой силы. Вот, сам послушай, – Алексей протянул полковнику плеер.

– Да не надо, слышал уже, – отмахнулся Федор. – Их, похоже, чуть Сатана не изнасиловал, причем он менял облик, воплощался в голую бесовку эту, как ее… в Астарту. Бред какой-то.

– Чтобы во всем этом разобраться, надо обращаться к мистикам и эзоретикам, – сказал впроброс Алексей.

– Мистики, эзотерики, – повторил Туркин. – Разве это не одно и то же? Ладно, отвлечься надо, застопорились ведь. Давай сыграем в шахматишки, за доской есть разбег мысли. Мож, чего скумекаем, по ходу.

Федор выдвинул ящик секретера, достал доску, разложил на столе, стал расставлять шахматные фигурки из резной кости.

– Не люблю играть на мониторе, – бросил сосредоточенно. – Эти шахматишки мне презентовали зэки в Бодайбо в свое время. Было такое времечко, было…

– Изящная резьба, мастерски сработано, – привычно сказал Алексей. Он хорошо знал эту слабость полковника к любимым, памятным ему, костяным шахматам. И догадывался, что с ними у Федора были связаны какие-то особые воспоминания.

В ответ на ход Федора Алексей двинул свою ладью и раздумчиво произнес:

– Обе женщины уверяли, что террористы ни с того, ни с сего покончили с собой. Экспертиза это подтвердила. Но вот чего я не понимаю, совсем не возьму в толк, так это историю с французским младенцем.

Полковник сделал ход конем. Притушил сигарету. По селектору попросил у секретарши кофе на двоих. Девушка принесла поднос с дымящимися перламутровыми чашечками, поменяла пепельницы и вышла. Кабинет заполнил терпкий кофейный дух.

– Уф-ф, – втянул ноздрями запах Алексей. – До чего ж хорошо она заваривает кофе.

– Это кофе хороший, – бросил Федор. Он держал в воздухе фигуру, поглаживая пальцами ее точеный костяной корпус. – А насчет твоей непонятливости вот мое мнение: плохо работаешь. Не разберешься – уволю.

Он двинул короля.

– Поясняю, – продолжил, сжалившись, Туркин: – У Елены Трошиной в Париже родилась разнополая двойня. Мальчик был слабенький, и врачи частной клиники, бездетная супружеская пара, уговорили молодую мать временно оставить у них ребенка, так как везти малыша было опасно. А когда она согласилась на это, то врачи, воспользовавшись ситуацией, назревшей к тому времени, уговорили женщину отдать малыша им на усыновление, так как давно мечтали о ребенке. В тот период Елена узнала, по нашим сведениям, о гибели мужа, в то же самое время ситуацию усугубила авария в Москве – родители Трошиной попали в автокатастрофу и находились в больнице в тяжелом состоянии. Возможно, это было покушение на журналиста. Не исключено. Вся эта информация была так преподнесена Трошиной, приправленная ссылками на неспокойный политический фон в Москве, на то, что она с детьми может погибнуть на своей родине, и надо бы позаботиться о спасении хотя бы одного малыша. Что женщина поддалась на уговоры. Но родственники и подруги не одобрили в дальнейшем ее поступка. Сначала-то промолчали, но потом все высказали, и неоднократно. Впоследствии ее ближайшая подруга Яна уговорила навестить сына и попытаться забрать его, в крайнем случае выкрасть. Ну, понял?

– Это-то понятно, другое понять не могу, – обеспокоено ответил Челомей и сделал большой глоток из своей чашечки. – Как получилось, что…

Разговор прервал телефонный звонок. Полковник схватил трубку:

– Алё! Что? Где ты! – рявкнул, зрачки его сузились. – А, ты где? Точнее?

Глава 15

Начало 90-х

– Па, что у тебя за кассета вечно в мой плеер проникает, про духовное падение общества, про грядущие катастрофы из-за этого, прямо ужастик какой-то? У кого ты брал интервью?

Она собиралась бежать за молоком для Иришки и попутно слушать какую-нибудь легкую музычку, но теперь решила не брать плеер. Возможно, родители специально ей подсовывают жуткое душеспасительное интервью, с воспитательной целью.

Из кухни послышался отцовский голос:

– Лена, это очень интересный человек, профессор востоковед, путешественник, философ. Внимательно изучи его слова и обдумай. Звать его Ромгур.

Леночка набросила на плечи нубуковую курточку, сунула в карман электронную “малютку”. Она любила звонить из людных мест, рисуясь перед окружающими. Ей вовсе не хотелось думать о деградации общества и о страшных последствиях всего этого. И профессор Ромгур ее не интересовал. Ей было радостно, погода ведь такая чудесная! Москва изумрудилась клейкой зеленью, плясала солнечными лучами, ворковала нагретыми карнизами, и Леночке казалось, что она слышит слова: “Живи и радуйся, девочка моя, я вечный город, и нет никого в мире, кто бы решил мою судьбу за меня, радуйся и не сомневайся в моей правоте, я тебя берегу, радуйся, девочка моя!”