У ночи длинная тень

В институте никто и не заметил неприятных событий в жизни профессора. По-прежнему еще по дороге из дома он в уме начинал свою лекцию и, войдя в аудиторию, продолжал с середины фразы. Все сразу же включались. И рассказ профессора, в паузах и отпивах из стакана, в удивленных размышлениях, был блистательным. Но кого-то в тесной аудитории недоставало, появилась некая пустота, и он невольно это чувствовал. Той пары жадных глаз не хватало – он их даже и не замечал раньше – той одной слушательницы, ошалело глядевшей прямо на него из середины первых рядов. Всё вроде бы на месте, а вот что-то не так в аудитории – такое странное ощущение не покидало его. Но и это – так, мимолетное. Может, показалось только? А может, это какой-то отголосок, след чего-то отболевшего, какой-то его вины?.. Чувство смутной какой-то вины вдруг появлялось в нем. Та девчонка? Метель, гололедица… Кажется, он толкнул ее тогда? Вот и в институте ее нет. Куда она делась? Что с ней?.. Это было не в мыслях, не оформлено сознанием, а в смутном тревожном чувстве, шло вторым планом на фоне читаемой лекции…

«Ладно, все хорошо», – продолжая рассказывать и не думая об этом, внемысленно спорил с собой Борисов, спорили в нем сами эмоции, независимо от него, который полностью, увлеченно читал в этот миг свою лекцию… «Все хорошо, ее просто отчислили. От истеричек надо освобождаться». И все же… пустота во втором ряду как-то беспокоила. Так непривычное зияние в деснах, где был недавно удаленный зуб, саднит и беспокоит, так выбитое окно в одной из комнат зимней дачи, когда уже заморозки и на весь дом несет оттуда холодом.

Хотя все миновало, но Борисову было холодно и неспокойно. Еще холоднее, еще одиноче, чем раньше.

Фитк снова сделал паузу, опять затянулся, со странной ухмылкой покрутил в бокале коктейльную соломину, и продолжал:

– Жанна даже подскочила на койке, увидев Нинку. – в белом халате плечо, знакомая челка на пол-лица, кукольный глаз и нос топориком, все это осторожно вдвигалось из-за двери в палату.

– Ого, Нинка! Молодчага, что пришла!

– Лежи-лежи, что ты, Жанк.

– Нинка, ну ты даешь! Всегда вот появляешься кстати, когда нужно, как добрый дух какой-то! А знаешь, у тебя сейчас такое же выражение, как тогда, помнишь, когда мы в школе контрошку у Генки списывали, вот у тебя сейчас такое же детективное лицо… Ну давай, давай, садись сюда, – Жанна подвинулась, освободив местечко на постели. – Да, кстати, как у тебя с работой-то?

– У меня порядок. А вот твои дела, чую, неважнец. Да?

Из-под копны волос, из-под рыжей челки, подстриженной так, что один ее конец совсем закрывал глаз, а другой едва задевал бровь, торчал лишь длинный нос, и впрямь «топориком», как говорила Нинкина мама.

– Борисов? – понимающе шепнула Нинка.

Глухо застучали об пол яблоки, посыпавшиеся из ее сетки.

– Кстати, сейчас будем есть плоды, – сказала Нинка и, согнув свою длинную фигуру, нескладно опустилась на четвереньки подбирать раскатившиеся по полу яблоки.

Потом они сидели, обнявшись, на койке, грызли «плоды» и выговаривались друг перед другом.

– Дурища! Жизни не знаешь! Идеалистка! Ну что твой Виктор Константинович, что он?

– Эх, если бы ты знала! Он та-ак рассказывает о войне Алой и Белой Розы! Он живет там, а не здесь, там, понимаешь? В эпохах!

– Да он же целлофановый пакет, твой Борисов. Вот, – Нинка щелкнула ногтем по пустому пакету из-под фруктов. – Оболочка, в которой одни твои бредни. Ты его сочинила.

– Он ведь никогда не любил, не знал женщину. Нет у него ни жены, ни любимой, никого-никого! А может, его возлюбленная это Жанна д’Арк, или Мария Стюарт, или… или…

Нинка печально почесала голову, пробормотала:

– Клинический случай.

«Ух ты, Борисов, профессор, заморочил голову девчонке… Нет, это я так не оставлю, – злилась про себя Нинка, – пусть я никакая не студентка, простой человек, но Жанка моя лучшая подруга. Нет, я сама пойду к

этому Борисову и объяснюсь! Поговорить с ним надо, надо нам поговорить. Только вот адрес… Ладно, узнаю у них в институте…»

Свой план она осуществила через два дня.

«А вот тот самый дом, где живет таинственный злодей Борисов…» Нина остановилась и задрала голову. «Тэк-с… Пятнадцать этажей, ого, вот это домище! Над крышей – кирпичный барьер с зубчатыми украшениями. Замок, да и только. Стены крепости. Неплохо устроилась Алая Роза».

Она вошла в подъезд. «Хм, где же лифт? Неужели в этой сорокаметровой башне нет подъемного сооружения?..» Но лифт был, и не один, а целых два. И они находились между первым и вторым этажами, будто нарочно спрятанные от чужого глаза. Борисов жил на десятом. Вот и его дверь в черном дерматине, прорезь глазка. Тоже что-то средневековое. «Ишь, куда Роза забралась, не слишком высоко, но и не низко. И с улицы пыль не долетает, и с чердака не дует. Хитрец. Все учел!» – подумала Нина и нажала на квадратик звонка.

Тишина. Нина прислушалась. Вроде бы движение какое-то за дверью. Будто в квартире кто-то на цыпочках к двери подошел. Даже послышалось ей, как похрустывают суставы чьих-то ступней. Она прильнула к глазку и – странно расширенный увидела в упор, выпуклый, как виноградина, зрачок. Ее, наверно, тоже заметили, из квартиры раздалось глуховато-осторожное:

– Кто там?

– Откройте, почта! – выпалила Нинка.

Дверь слегка приоткрылась, блеснула надетая изнутри цепочка.

– Здравствуйте, – сказала девушка в эту щель угрюмому белевшему там куску лица. «Странный субчик», – подумала она. И произнесла официальным тоном: – Извините, мне нужен товарищ Борисов.

Дверь открылась шире.

– Зачем он вам нужен? – сухо спросил человек.

Нина молча теребила ухо своей шапки.

– Простите, а что вам, собственно, надо? – хозяин подозрительно покосился на ее сумку.

«Боится, не бомба ли у меня там», – решила Нинка и нахально мотнула раз-другой своей хозяйственной сумой. А вслух сказала:

– Я и говорю, почта. Расписаться надо. Может, пригласите все-таки войти?

«Или он чокнутый, или скрывающийся под маской ученого рецидивист…»

– Проходите, – недовольно проворчал хозяин.

Нинка прошла в коридор, затворила за собой дверь. Хотела было защелкнуть замок, но хозяин быстро проговорил:

– Нет-нет.

Он стоял перед ней, вглядывался и ждал. «Как на допросе, – подумала она, – как будто я гестапо». Окинула его взглядом: высокий, сутулый, бледное с желтоватым налетом лицо, но черты красивые. Да он был бы, пожалуй, красивым, если б не угрюмый этот взгляд. Угрюмый и немного затравленный. «Наверно, когда расслабляется, когда думает о чем-то хорошем, он очень даже ничего, – подумала Нина. – А сейчас глаза-то у него жуткие какие, как ножи…»

Все так же молча он смотрел на нее. Пришлось заговорить первой:

– Я вот, понимаете, пришла поговорить с вами насчет одной… В общем, одна ваша студентка…

– Ах, вот оно что! – Борисов брезгливо поморщился. – Так я и знал…

Нинка слегка растерялась. «А что я такого сказала? Чего он знал?» Она пожала плечами и тупо уставилась сначала на пол, потом на свою нелепую громоздкую сумку. Сама себе она казалась такой же нелепой. Идиотское положение.

А тот все молчал, зло и уже как-то спокойно, свысока. Когда Нина снова взглянула на него, показалось, что Борисов похож на пойманного, но ловкого разведчика из детективного фильма, что вот сейчас он бросится к выходу, плечом высадит дверь и удерет.

– Ну и дела… – пробормотала она.

Борисов двинулся прямо на нее, тесня к выходу. Отчеканил:

– Я не знаю никаких ваших студенток. И говорить с вами не намерен. Оставьте эти свои штучки при себе.

– Ой, но я ведь не сказала еще… – спохватилась она. – Но Жанка… Послушайте. Ну послушайте же!

Она вцепилась в пальто, свисавшее с вешалки около двери. Хозяин грубо выталкивал ее из квартиры. Нина упиралась, крепко цеплялась за пальто и тараторила:

– Ой, ну постойте же… Она же в больнице!.. Из-за вас все, из-за вас… Вы такое натворили, это же убийство…

– Что?!

Борисов остановился.

– Что такое? – произнес он с нажимом на «такое». – Убийство?

Нинка смолкла. Кажется, опять сморозила что-то не то. И взглянуть на Борисова больше не решалась, только все сильнее тянула на себя свисающее с вешалки пальто. Хрясь-сь! – раздалось вдруг над головой. Будто что-то обломилось под самым потолком, и на нее обрушился ворох каких-то вещей.

– И-и! – с испугу взвизгнула она и плюхнулась на пол вместе с пальто, металлической вешалкой, шапкой, шарфами и глухо стукнувшимся о ее голову зонтиком.

– Кажется, вы собирались меня шантажировать? – долетел сверху

зловеще-иронический голос Борисова.

– Нет! – отчаянно выкрикнула она с пола. – Ведь она совсем еще ребенок!.. Ребенок же!

– Ого! – все так же произнес Борисов. – Убийство, ребенок… Не слишком ли много для первого раза?

– Чего? – Нинка выбралась из-под вороха одежд, села, почесала затылок и поджала под себя ноги.

– Интересно, – слегка паясничая, продолжал Борисов. – Кто же все-таки убийца и чей ребенок? Неужели во всех этих ужасных злодеяниях повинен я? Может, мне публично покаяться, а? Что вы предлагаете?

Нинка обалдело уставилась на Борисова. Она как-то плохо соображала, что делать дальше.

– Может, вы все-таки соизволите подняться с полу, мадам? – сказал он и галантно протянул ей руку. – Чтобы покинуть мое скромное жилище, вам сначала надо встать. Не на карачках же вы поползете отсюда?

Нинка загнула в рот свою рыжую прядь и пробормотала:

– Ну и ну! Клинический случай…

А Жанну в больнице опять навестили мама с бабушкой. Дни тотались, наступая друг на друга, а она не ощущала хода времени. А к соседке по палате, Лидии Семеновне, сын приходил даже, когда посещений не было, как-то ухитрялся. Жанка сразу его заприметила. Виктор. Вот и накануне: встала, чтобы расчесать волосы, а потом только прошла между койками к окну, глянула во двор – вот он, тут как тут. В дубленке нараспашку, в вязаном шарфе – один конец рулоном вокруг шеи, другой болтается чуть не до земли, – долговязый, тонкий, не идет, летит вприпрыжку меж белыми тополями. Все ближе к их корпусу. Глянул вверх на «свои» окна, заметил ее, Жанку, замахал большой ладонью, как ластой. Приветствует. Крикнул, улыбаясь, что-то. И Жанке вдруг свежо и радостно, будто она у выбитого окна на приятном таком сквозняке (пока Виктор еще бежит, пока она смотрит на него…) Что-то от взлетевшей птицы, осеннего ветра, косого паруса – во всей повадке его, Жанка не может определить, но чувствует это. Летит, летящий весь. И так всегда – даже когда стоит рядом или просто сидит в изголовье материнской койки.

– Лидия Семеновна! – позвала Жанна. – К вам.

Он всегда приходит неожиданно, в неприемные дни, и тетя Шура в строгом накрахмаленном халате, который никак не вяжется с ее затрапезным и опухшим рябоватым лицом, за рублевку проводит его в палату.

Жанка вышла в коридор навстречу. С дальнего конца, с оглядкой прикрыв за собой дверь, парень быстро зашагал к палате. Длинный, на ходу приглаживает короткие темные волосы. А лицо у него круглое, глаза – удлиненные и светлые. Вот поравнялся с ней в коридоре, остановился.

– Жанна, привет! Ну как ты?

– Привет, – отозвалась она. – Все хорошо.

– Поправляешься?

– Да вроде бы.

– На, это тебе, – он вынул из кармана большущий в шершавой кожуре оранжевый апельсин.

– Ой, да ну тебя! Не надо.

– Держи-держи! Не зря же я его волок, – весело, в упор смотрел на нее; так смотрел, будто не Жанна перед ним, а фотоаппарат, из которого вот-вот «вылетит птичка».

– «Волок», – передразнила она. – Подумаешь, тяжесть какая.

«Чего уставился, – подумала, – вечно он меня разглядывает, что я ему, репродукция, что ли?..» Но вообще-то ей льстило, что он так обалдело на нее смотрит.

– Давай почищу, – взял апельсин и стал отдирать ногтями толстую шкуру. Брызнул в лицо дымок сока, свежо пахнуло цитрусом. – Ешь! – сказал он и прямо в коридоре стал кормить ее апельсином: отделил одну дольку, вложил ей в губы, потом другую. Она послушно брала дольки ртом, сжимала зубами, высасывала. Как остро и сладко, как освежает ее апельсиновый сок! А еще больше – внимание парня, его дружеская нежность, его скрытая ласка. Он задерживал над ее губами свою руку, пальцы тихонько гладили ее подбородок и щеку. Ей вдруг так хорошо и дремотно стало, как давным-давно, в детстве, когда мама несла ее, вымытую и теплую, из ванны, завернув в огромное махровое полотенце. Жанке было хорошо и просто и этим Виктором, Витей, как с самой собой. Его ладонь легла на ее плечо… Дверь палаты отворилась. Лидия Семеновна, запахивая синий больничный халат, колченого ковыляла, такая радостная, к сыну. Жанна отскочила от него.

– Мама! – сказал он, и сетка с апельсинами перепорхнула в другую руку, и сам он как вспорхнул: вот стоял он, вот – его уже нет, уже они оба в палате.

– Витюша… – слабо донеслось оттуда.

В тот день Жанка, оставшись одна в коридоре, была растрогана чем-то. Чем же? При чем тут апельсины! Может тем, что увидала чужую радость и счастье встречи? Как они любят друг друга, мать и сын! И сама она вроде бы причастна к их свету, к их счастью, ведь Витя и ее всегда замечает, явно льнет к ней.

А сегодня – уже совсем не то, сегодня Жанне грустно. Лидия Семеновна рядом на койке покряхтывает, меняет позу. Она хоть и не очень старая, но грузная, у нее такое изможденное серое лицо. От нее веет одеколоном и зубной пастой, она «держится», но ни бодрости, ни аппетита нет; видно, дела ее плохи. А Жанне опять видится ее Витя, его легкий шаг, повадка шагать бегом и чуть косо, как парус – под углом к воде – летящей яхты. Нет, на Лидию Семеновну он ничуточки не похож, ну вот нисколечко! Может, в отца?.. Она встрепенулась: да вот он, входит в палату. Быстро подсел на койку у матери, кивнул Жанке. Потом Жанна вышла в коридор, чтоб не мешать. Чтобы он на обратном пути опять постоял с ней в коридоре, где им тоже никто не помешает. Но он проскользнул на этот раз мимо, лишь поспешно рукой махнул. Напрасно она ждала. Она уныло вернулась в палату, встала у окна. Посмотреть хоть, как он уходит. Во дворе ждала кого-то девушка: невысокая, в длинном пальто с капюшоном. Поглядывала то на окна, то на подъезд. Вот она заулыбалась, двинулась вперед. К ней вприпрыжку летел паренек в дубленке, Витя. Подскочил, как бережно поправил он ее капюшон, обнял, наклонился к ее лицу… Сейчас поцелуются… «Да что он в ней нашел? – подумала Жанка. – Нескладеха какая-то. Ни кожи, ни рожи, репа в капюшоне! Мымра, и все!»

Она в сердцах прихлопнула муху на подоконнике и отошла от окна. Почувствовала вдруг такую ломоту в затылке, что слезы навернулись на глаза. «Тихо!» – приказала себе и вышла в коридор.

Кто-то во врачебном халате бойко шел по коридору. Чтоб успокоиться, она стала его разглядывать. Мужчина, невысокий, полнеющий, живой мужичок с розовым бодрым лицом. Остановился рядом с Жанкой, спросил дружески:

– Что, голова болит? Подожди, сейчас таблетку принесу. Ты из третьей палаты?

– Ага.

– А зовут как?

– Жанна.

– Правда? Красивое имя. А я смотрю: девушка такая красивая, а лицо бледное, значит голова болит.

Жанка досадливо дернула плечом. Почувствовала, что вот-вот расплачется. «Спокойно. Я же ведь красивая. Ишь, как этот на меня уставился, так и ест глазами. Очень даже красивая. А та мымра в капюшоне, ну и пусть. Она ему надоест скоро…» – Чуть полегчало. – «Спокойно! Вот назло всем им заморочу этому голову». Она состроила очаровательную улыбку, и нацелила на медика «киношный» взгляд исподлобья.

Тот обрадовано заулыбался.

– Ну что ж, милости прошу в гости, моя койка слева, – сказала она и, покачивая бедрами, направилась к палате. «Кто он, лаборант или санитар? А может, врач?»

Лидии Семеновны не оказалось, ее перевели в бокс. Значит, и Витя сюда больше не придет. Нескольких больных уже выписали, но койки пустовали недолго. Появились новые люди со своими пакетами и разговорами…

Жанка легла в постель и отвернулась к стене. Паршиво было на душе. Все ее раздражало: белые тумбочки впритык, муторные стены, болтовня больных женщин. Натянула одеяло на голову. Тумбочки и стены исчезли, но голоса остались – въедливыми осами так и лезли в уши. Она рывком вытянула из-под головы подушку и нахлобучила ее сверх одеяла. Но бабья болтовня стала от этого еще слышнее. Дробный украинский говор перекрывал остальные.

– Я, девки, тогда, значит, лимитчицей была. Ну, семнадцати нет, после школы мне все хи-хи да ха-ха. Симпатичная была страсть, а сама-то рослая, а как волосы распущу да глаза намажу, так все парни мои. Ну, баловалась, бывало, с ребятами, как и все девчата наши, ну да никого не любила. И вот раз, значит, идем мы с девками в театр. И вдруг вижу! Ой, девки, как глянула я на него!.. Ну, сидим мы с девчатами в буфете, антракт, а народу жуть, все столики забиты. Он подходит, значит, лет тридцати так, видный такой! Высокий, одетый импортно, причесочка от лучшего мастера, сам такой чернявенький, а глазищи синие, как иллюминация горят, и все на меня одну зыркает. «Девочки, возьмите в свою компанию». Ну, девчонки захихикали, подвинулись, а он возле меня стоит и на край моего стула присаживается, а я сижу, и что на меня нашло, не знаю, никогда со мной такого не бывало, а я… Вот так и познакомились. Сперва ко мне в общагу ходил. Ох и любила ж я его, девки! Прямо помутнение какое-то… Потом я у него и жить стала. Квартирка однокомнатная, паркет, шкаф гардеробный, значит. Костюмов у него, девки, рубашек – прорва! Любил одеться, черт глазастый. Ну, значит, кормила я его, одевала, деньги он у меня брал, «карманные» называл их. Не работал, не. Ну не хотел. Мож, спекулировал чем. А я вкалывала в две смены, дуреха, выкладывалась для него, за рублем гналась, значит. А он днем, пока я на работе, где-то шлялся, вечером приходил, это я уж потом узнала. Отпуск мы проводили на Украине, у родни моей, сказывался моим мужем. А квартиру свою на это время сдавал за шестьдесят рублей. Вот так-то. Сволочь он был, а я, дура, любила его. Старалась. Потом узнала: он, гад, всю свою жизнь вот так на бабах ехал. И до меня у него были девчоночки глупые, и после. Чуял, гад, кто деньгу зашибает, нюх у него был волчий. Жениться, конечно, не собирался.

– Вот подлец, – отозвался кто-то.

– По-одлый, по-одлый, – поддакнул другой голос.

– А все они такие. Я вам, бабы, вот что расскажу, – заговорили слева. – Был у меня отчим. Такой весь вежливый, непьющий. Шофером работал. А сам с высшим образованием.

– Чего ж тогда шоферил?

– А чего же? Инженер сколько получает? А шофер зашибает нормально, и левачит, а чего ж? Мамка у меня продавщица была. А как померла мамка-то – ой, подруги! Деньги после нее остались, все мамкины сбережения, так он фиг нам с сестрой дал. Из дому нас выжил, к тетке мы жить укатили. Мы с Ленкой еще в школе учились тогда. Боялись мы его шибко. Вот так-то, подруги.

– А, хватит об этом! Надоело, – досадливо отозвались через койку от Жанны. – Мужики все такие. Вот мой муж: ласковый как теленок, что ни слово у него – милая, любимая. А сколько я абортов от него сделала, сколько в кожно-венерический из-за него таскалась! И каждый раз: «Прости, милая, не хотел, нечаянно, так вышло, в последний раз…» Я ему: «Последний раз-то твой резиновый выходит». Вот ведь что… Прикидываются они все, им лишь бы своего добиться, а там хоть трава не расти.

– Такая уж их подлая порода. Пропадешь совсем ни за грош ни за копеечку…

– А мне муж сотрясение сделал, треснул спьяну, упала, и на тебе, сотрясение мозга, вот сюда и загремела…

Жанка откинула одеяло с лица. Перевернулась на спину, уставилась в серый, в подтеках, потолок. Озлилась: «Каждый раз вот так. Все одна и та же трепотня. Ноют-ноют, на жизнь жалуются, на мужей-зятей, и не надоест им, вот зануды! А сами, лишь помани, опять бегут. К тем же мужикам. Ну что опять завелись, как патефон испорченный. Выздоровеешь тут, как же. Ни днем, ни ночью покоя нет… – Она поскребла ногтями свою немытую

голову. – Ни ночью. Храпят, как извозчики, духотища, бормочут что-то во сне, вскрикивают. Черт те что, а не палата…

Да-а, заснешь тут, как же! Вот и лезут в башку мысли всякие. О Витьке об этом. О Борисове. И обо всем прочем. Расстройство одно. Да еще болтовня эта бабская, наслушаешься тут всякого. Вот не повезло их палате. Такой контингент подобрался, как нарочно. Стоит только одной какое-нибудь идиотство свое рассказать – и сразу, на тебе, со всех коек такой же бред посыплется. И такого наплетут, хоть стой, хоть падай. А ты потом думай лежи, тьфу! И неужели все это так и бывает? Все правда?! Весь сон пропадет с ними.

Она рывком опять перевернулась на живот, накрыла голову одеялом. «А ведь он даже узнать не захотел, где я, – раздраженно подумала о Борисове. – Ему все равно, жива я, умерла ли… – От злости у Жанки даже скулы свело. С трудом сглотнула слюну. – Вот негодяй! Толкнул меня так, что я башкой об лед трахнулась, и не заметил даже. Сволочь. А я могла и вовсе концы отдать. Да он небось и не заметил даже, что я существую на земле. Что я дышу, учусь, хожу на его лекции! Я для него всего лишь фамилия в журнале, одна из многих человеко-единица, за которую он получает зарплату. Так, что ли? Ему что я, что какая-нибудь там лимитчица, «балующаяся» с парнями… Интересно, ходят ли к нему лимитчицы, или как их там?

Завтра посетительский день. Придут мама и бабушка. Господи, поскорей бы! Как хочется домой!..» Жанка свернулась под одеялом в клубок и тихо заревела в подушку. Плакала, плакала, и не могла остановиться. От этого стало так хорошо, легко и скучно! И хотелось вот так лежать, не двигаясь, и плакать. И больше ничего.

Фитк прервался, картинка погасла, словно выключенный экран. Я заметила, что наш журнальный столик видоизменился, он стал выше и длиннее, а Фитк курит кальян. Передо мной тоже оказался кальян. Я затянулась, голова пошла кругом, и тут в пространстве вспыхнула новая картинка, а голос Фитка зазвучал сам по себе, без его участия:

– Ух, я симпопуля как сосиска! – изрек веселый Войтек и потер толстый нос. – Разве меня нельзя не любить? – по-русски Войтек говорит не очень правильно. –Хочешь жвачку?

И, не дожидаясь ответа, выудил их кармана куртки горсть жвачных пластинок в ярких обертках, зашвырнул их в Нинину сумку.

– А я на «Бонни Эм» был! – прибавил он.

– Без билета? – не поверила Нина.

– Как всегда.

– А как же ты мимо билетерш проскочил? – Нина запустила пальцы в свои рыжие лохмы, пытаясь пригладить.

– Да она торчит там, как сосиска, я и прошел мимо.

Белейшие ледяные джунгли на стекле вдруг заполыхали – это солнце разлилось по разукрашенному морозом окну. Солнечно стало в комнате, солнечные полосы легли по всему паркету. Они же оранжево вспыхивали в Нининых волосах, на большом ореховом шкафу. А плечистый и спинастый Войтек, такой рослый и большой, сидел по-турецки на тахте и возился с магнитофоном.

Войтек, бывший Нинкин одноклассник и лучший, кроме Жанки, друг, ездил вместе с матерью в Брно, на свою родину. Теперь он снова, наконец, в Москве… Нинка знай себе жевала жвачку и без умолку болтала – еще бы, она не виделась с Войтеком целых два месяца, а за это время столько всего накопилось, не пересказать, уйма всего! А ей не терпелось все поскорее выложить Войтеку. Ну вот хотя бы про зуб…

– Представляешь, – мычала она, ворочая языком за щекой вязкий комок жвачки. – В час ночи вдруг просыпаюсь. Боль – будто башку распилили, жуть! Зуб, представляешь?

– Зуб? – переспросил Войтек, что-то подвинчивая в магнитофоне.

– Болит! – радостно кивнула Нинка. – Одеваюсь, качу в дежурную больницу на Дзержинке. Темень, ни зги! Таксист заигрывает!

– Заигрывает? – Войтек ревниво покосился на нее.

– Ага, – кивнула Нинка. – «Айда, говорит, в ресторан прокатимся, девочка…» – «Какой, отвечаю, ресторан, у меня зуб! Гони на Дзержинку!»

– Пригнал? – Войтек ткнул пальцем клавишу, диски завращались, с тихим шелестом перематывая пленку.

– Приехала. Врач в кресле храпит, аж стены пляшут. Бужу его, трясу, за халат дергаю. А он приоткрыл один глаз и ворчит: «Ну, чего еще там?» Я ему: «Дяденька, зуб болит…» А он зевает и бормочет недовольно: «Ну и что? А я спать хочу». Наконец, уговорила я его. Сделал укол, заморозку, значит. Сказал: «До шести утра болеть не будет, а там приходи». Ну, еду домой. Разделась, легла. В четыре снова боль, жуть! Вскакиваю, шлепаю босиком взад-вперед, ни анальгин, ни тройчатка, ничего не помогает, сигаретами дымлю как паровоз, полощу одеколоном. Ни фига! Болит!

– Болит? – Войтек сочувственно поскреб пятерней курчавый чуб.

– Болит, – кивнула Нинка, щурясь на солнце. – В пять одеваюсь, значит, бужу отца: «Папочка, поедем со мной на Дзержинку?» – «А почему не на Ленинские горы?» – говорит. Ну. Опять тащусь в больницу. Врач храпит в кресле в той же позе, носом такие трели выводит соловьиные, аж голова в такт дрожит. Ну, тормошу его, дергаю, а он просыпается и мямлит: «А, это ты, Люлёк?» – «Угу», – мычу. «Не кричать можешь?» – «Не знаю», – говорю. «Будешь орать, вышвырну!» – говорит…