скачать книгу бесплатно
– А их бывший хозяин тоже убил свою жену? – с легкой улыбкой спросил я.
Пожилой старьевщик покачал головой и сделал растопыренными пальцами жест полного презрения.
– Нет! Он был дурак – убил себя.
– Это как же? Случайно или умышленно?
– Хе-хе! Он прекрасно знал, что делал. Это произошло всего два месяца назад. А все из-за одной темноглазой чертовки, которая живет и целыми днями веселится там, в Сорренто. Он долго плавал, привез ей жемчужное ожерелье на шею и заколки с кораллами для волос. Она обещала выйти за него замуж. Он только что сошел на берег, увидел ее на причале и предложил ей жемчуга и коралловые побрякушки. Она швырнула подарки ему в лицо и заявила, что он ей надоел. Вот так – и ни слова больше. Он пытался ее урезонить, но она разъярилась, как тигрица. Да, я стоял в небольшой толпе на причале и все видел. Ее темные глаза сверкали, она топала ногами и глядела на него, закусив губу, а ее грудь вздымалась так, словно вот-вот выпрыгнет из корсета. Она всего лишь рыночная торговка, а вот возомнила себя королевой. «Ты мне надоел! – крикнула она ему. – Убирайся! Видеть тебя больше не желаю». Он был высоким, стройным, сильным парнем, но вдруг закачался, лицо у него побледнело, губы задрожали. Он немного наклонил голову, развернулся, и никто даже не успел его остановить, как он спрыгнул с края причала прямо в волны, которые сомкнулись над ним. Выплыть он не пытался, просто камнем пошел ко дну. На следующий день его тело вынесло на берег, и я купил его одежду за два франка. Вам продам за четыре.
– А что сталось с девушкой? – спросил я.
– А-а, с ней? Она целыми днями веселится, я же вам говорил. Каждую неделю у нее новый любовник. Ей что за печаль?
Я вытащил кошелек.
– Я беру эту одежду, – сказал я. – Вы просите четыре франка, вот вам шесть, но за два сверху вы покажете мне укромное место, где я мог бы переодеться.
– Да-да, конечно! – Старик задрожал от алчного нетерпения, когда я отсчитал серебряные монеты и положил их в его морщинистую ладонь. – Что угодно за каприз щедрого незнакомца! Вот комнатка, где я сплю, ничего особенного, но там есть зеркало – ее зеркало, – единственное, что у меня от нее осталось. Сюда, сюда пожалуйте!
Он заторопился, спотыкаясь и цепляясь за беспорядочно разбросанные повсюду кучи одежды, едва не упав, открыл маленькую дверь, казавшуюся вырезанной в стене, и проводил меня в помещение, напоминавшее тесную кладовку, где стоял жуткий запах, а из мебели имелась лишь убогая кровать с соломенным тюфяком и сломанный стул. Маленькое квадратное оконце пропускало достаточно света, чтобы увидеть все, что нужно, а рядом с окошком висело зеркало, вставленное в серебряную раму старинной работы. Я сразу понял, что это ценная вещь, хотя в само зеркало в тот момент взглянуть не решился. Старик с некоторой гордостью показал мне, что дверь в его тесное пристанище запирается изнутри.
– Я сам сделал замок с ключом и врезал его в дверь, – сказал он. – Глядите, как все красиво и надежно! Да, когда-то я был мастер в этом деле – это было моим ремеслом, – пока в то утро не увидел ее с певцом из Венеции. Тогда я забыл все, что знал, – это как-то само собой ушло от меня, я так и не понял почему. Вот ваша одежда, не спешите, переодевайтесь себе, заприте дверь, комната в полном вашем распоряжении.
Он кивнул несколько раз, изображая дружелюбие, и оставил меня одного. Я сразу же последовал его совету и запер дверь. Затем медленно шагнул к висевшему на стене зеркалу и взглянул на свое отражение. Меня пронзила нестерпимая боль. Глаз у торговца оказался верным, он сказал все как есть. В зеркале отражался старик! Если бы даже я пережил двадцать лет страданий, то и они не смогли бы столь ужасно изменить мой облик. Болезнь иссушила мое лицо, испещрив его глубокими морщинами, глаза глубоко ввалились, и несколько диковатое их выражение свидетельствовало о пережитых мною в склепе ужасах. В довершение ко всему волосы мои сделались белоснежными. Теперь я понял испуг человека, утром продавшего мне виноград на обочине дороги: мой странный вид мог обескуражить и поразить любого. Я и в самом деле едва себя узнавал. Узнают ли меня моя жена и Гвидо? В этом я сильно сомневался. От этих мыслей мне стало так больно, что на глаза навернулись слезы. Я торопливо вытер их.
– Право же, Фабио! Будь мужчиной! – сердито сказал я себе. – В конце концов, какая разница, черные у тебя волосы или седые? Неважно, как меняется лицо, лишь бы сердце оставалось прежним. Возможно, на какое-то мгновение твоя любовь побледнеет, увидев тебя, но, когда она узнает о твоих страданиях, не станешь ли ты ей дороже прежнего? Разве одно ее нежное объятие не вознаградит тебя за все прежние мучения и не сделает вновь молодым?
Выведя себя таким образом из состояния подавленности, я быстро переоделся в наряд неаполитанского ныряльщика за кораллами. Брюки оказались очень просторными, и в них очень кстати нашлось два глубоких кармана, куда легко поместились кожаные мешочки с золотом и драгоценными камнями, которые я взял из разбойничьего гроба. Когда мой торопливый туалет был окончен, я снова посмотрел в зеркало, на сей раз чуть улыбнувшись. Я и вправду очень сильно изменился, но, в конечном итоге, выглядел не так уж и плохо. Яркий рыбацкий наряд прекрасно мне подошел. Красная шляпа лихо сидела на белоснежных кудрях, густо ниспадавших мне на лоб, а осознание становившегося все ближе счастья придавало моим запавшим глазам часть былого бесшабашного блеска. К тому же я знал, что мне недолго оставаться в столь измученном и жалком виде. Отдых и, возможно, перемена обстановки, несомненно, вернут моему лицу прежнюю округлость и свежесть, даже мои белоснежные кудри обретут свой первозданный цвет – такое случалось. А если они так и останутся седыми? Что ж, есть многие, кто по достоинству оценит этот особый контраст между лицом молодого человека и волосами старика.
Закончив переодеваться, я отпер дверь душной комнатки и позвал старьевщика. Он подошел, шаркая ногами и наклонив голову, но, приблизившись ко мне и подняв взгляд, восхищенно всплеснул руками и воскликнул:
– Пресвятая Дева! Какой же вы красавец – прямо загляденье! Эх-хех! Святой Иосиф! Какой рост, какая стать! Жаль, что вы старик, наверное, в молодости вы были недюжинной силы!
Полушутя, только чтобы подтрунить над его замечанием касательно моей физической силы, я до самого плеча закатал рукав куртки, небрежно бросив:
– О, что до силы, то во мне ее еще немало осталось! Сами видите.
Он уставился на меня, коснулся моей руки пожелтевшими пальцами и, словно вампир, стал с интересом и удивлением ощупывать мои мускулы и со слезливым, почти детским восхищением приговаривать, бормоча себе под нос:
– Чудесно, чудесно! Как железная, подумать только! Да, да. Вы легко могли бы убить любого. Ах, когда-то и я был таким же сильным. Умел как следует орудовать шпагой и саблей. Хорошо закаленным острым клинком я мог разрубить сложенный в семь раз кусок шелка, не оставив ни одной нитки. Да, как масло резал! Вы бы тоже так смогли, если бы захотели. Вся сила в руке – в верной руке, что убивает одним ударом.
Он пристально посмотрел на меня своими маленькими мутными глазками, словно ему не терпелось побольше узнать о моем характере и темпераменте. Я внезапно отвернулся от него и показал на брошенную мной прежнюю одежду.
– Знаете, – небрежно сказал я, – можете забрать ее себе, пусть она и стоит немного. Да, вот вам еще три франка за какие-нибудь носки и башмаки, которые, уверен, у вас для меня найдутся.
Старик в восторге стиснул руки и начал рассыпаться в льстивых благодарностях за неожиданную прибыль, призывая всех святых в свидетели того, что он сам и все закрома его лавки к услугам столь щедрого незнакомца. Он тотчас разыскал то, что я просил. Я обулся и встал, полностью экипированный и готовый отправиться к своему дому, когда мне заблагорассудится. Однако, увидев, насколько сильно я изменился, я решил не отправляться на виллу Романи днем, дабы не поразить жену своим внезапным появлением. Женщины – натуры очень чувствительные, и моя новая внешность могла бы вызвать у нее нервное потрясение, которое, возможно, возымело бы серьезные последствия. Я собрался выждать до захода солнца, после чего пойти домой известным мне обходным путем и постараться заговорить с одним из слуг. Я мог даже встретить своего друга Гвидо Феррари, и он бы постепенно донес до Нины радостное известие о моем возвращении с того света, таким образом подготовив ее к восприятию моего нового облика. Пока эти мысли проносились у меня в голове, старьевщик стоял рядом со мной, задумчиво склонив голову набок, и внимательно, словно ворон, смотрел на меня.
– Далеко путь держите? – с некоторой робостью спросил он.
– Да, – резко ответил я, – очень далеко.
Он положил руку мне на рукав, словно удерживая меня, и глаза его сверкнули недобрым огоньком.
– Скажите мне, – нетерпеливо пробормотал он, – скажите, я сохраню это в тайне. Вы направляетесь к женщине?
Я посмотрел на него сверху вниз, наполовину брезгливо, наполовину весело.
– Да, – тихо ответил я. – Я направляюсь к женщине.
Он рассмеялся беззвучным смехом – жутким смехом, от которого лицо его перекосилось, а тело судорожно задергалось.
Я бросил на него полный отвращения взгляд и, стряхнув его руку, шагнул к двери. Он торопливо засеменил за мной, смахивая слезы, навернувшиеся ему на глаза от только ему понятного смеха.
– Идете к женщине! – прокаркал он. – Ха-ха! Не вы первый, не вы последний – так уж повелось! Идете к женщине! Это хорошо, просто прекрасно! Идите к ней, идите! Вы сильный, и рука у вас твердая! Идите к ней, отыщите ее и – убейте! Да, да, вам это будет просто – проще простого! Идите и убейте ее.
Он стоял у низенькой двери, крича и показывая куда-то рукой. Его сгорбленная фигура и злобное лицо напомнили мне о чертях-карликах Генриха Гейне, которые изображались накладывающими горящие угли на головы святых. Я равнодушно бросил ему «прощайте», но он не ответил. Я медленно зашагал прочь. Оглянувшись, я увидел, что он по-прежнему стоит на пороге своей полуразвалившейся лачуги, его жуткий рот продолжает гримасничать, а скрюченные пальцы рассекают воздух, словно он поймал кого-то невидимого и душит его. Я спустился по улочке и завернул за угол, выйдя на оживленный проспект. В ушах у меня звенели его последние слова: «Идите и убейте ее!»
Глава 7
Тот день казался мне бесконечно долгим, пока я бесцельно бродил по городу, почти не встречая знакомых лиц, поскольку те, кто побогаче, опасаясь холеры, или вовсе уехали из города, или оставались сидеть взаперти в своих домах. Куда бы я ни шел, повсюду виднелись ужасные последствия бушевавшей эпидемии. Почти на каждом углу мне попадались похоронные процессии. Как-то раз я наткнулся на группу людей, стоявших у открытой двери и пытавшихся затолкать покойника в слишком маленький для него гроб. Было нечто по-настоящему отвратительное в том, как они сгибали руки и ноги, сжимали плечи усопшего – было слышно, как хрустят кости. С минуту я смотрел на эти зверские издевательства, а потом сказал:
– Вы бы сначала убедились, что он и вправду мертв.
Гробовщик удивленно на меня посмотрел, кто-то засмеялся и выругался.
– Клянусь телом Господним, если бы я думал, что это не так, я бы сам свернул его проклятую шею! Но холера не промахивается, так что он точно мертв. Вот, глядите! – И он постучал головой покойника о стенки гроба без малейшего сожаления, как если бы это было простое полено.
От всего этого меня затошнило, я отвернулся и ничего не ответил. Дойдя до одной из главных улиц, я заметил людей, нетерпеливо и смущенно поглядывавших друг на друга и тихонько переговаривавшихся. До меня долетел чей-то шепот:
– Король! Король!
Все головы дружно повернулись в одну сторону. Я остановился и тоже посмотрел туда. И тут я увидел Умберто Итальянского, бесстрашного монарха, кем подданные бесконечно восхищались, неспешно шагавшего в окружении нескольких придворных с серьезными лицами и четкой выправкой. Он обходил самые грязные и заброшенные уголки города, где холера бушевала с наибольшей силой, и защищался от заразы лишь сигаретой во рту. Он шагал легкой и уверенной поступью героя, лицо его отягощала грусть, словно страдания его народа глубоко отдавались в его добром сердце. Я почтительно обнажил голову, когда он проходил мимо, и его внимательный и добрый взор с улыбкой задержался на мне.
– Вот объект, достойный кисти художника, седовласый рыбак! – услышал я его слова, сказанные кому-то из свиты.
Я едва не выдал себя, совсем было собравшись выбежать вперед, броситься ему в ноги и поведать свою историю. Мне казалось жестоким и противоестественным, что он, мой возлюбленный государь, пройдет мимо, не узнав меня – меня, с кем столь часто и милостиво беседовал. Ведь, когда я приезжал в Рим, что обычно случалось ежегодно, на балах в Квиринальском дворце можно было увидеть не много почетных и желанных гостей, которые могли бы сравниться с графом Фабио Романи. Я задался глупым вопросом: кто же такой этот Фабио Романи? Похоже, известного всем галантного весельчака больше не существовало – его место занял «седовласый рыбак». Но, хоть я и думал о таких вещах, я удержался от того, чтобы обратиться к королю. Однако, движимый внезапным порывом, последовал за ним на почтительном расстоянии, как это сделали другие. Его Величество шел по наиболее пораженным мором улицам с такой беззаботностью, словно наслаждался прогулкой по розовому саду. Он спокойно заходил в самые грязные лачуги, где мертвые лежали вперемешку с умирающими. Он говорил добрые и ободряющие слова убитым горем и ужасом скорбящим, которые сквозь слезы с удивлением и благодарностью смотрели на своего монарха. Серебро и золото тихонько передавалось в руки измученных страданиями бедняков, а наиболее тяжело пострадавшие удостаивались личного внимания королевских казначеев и немедленной помощи. Матери с детьми на руках преклоняли колени и просили монаршего благословения, которое, желая их утешить, он воздавал со скромной заминкой, словно считал себя недостойным, и в то же время с бесконечно трогательной отеческой нежностью. Одна темноволосая девушка с безумным взором бросилась на землю прямо у его ног, поцеловала его сапоги и торжествующе выпрямилась во весь рост.
– Я спасена! – вскричала она. – Холере не дано идти одной дорогой с королем!
Умберто улыбнулся и посмотрел на нее так, как снисходительная мать может посмотреть на избалованную дочь, но ничего не сказал и двинулся дальше. Внимание монарха привлекла группа мужчин и женщин, стоявших у открытой двери бедной лачуги. Они о чем-то громко спорили между собой. Два или три гробовщика ругались и извергали проклятия, несколько женщин плакали навзрыд, а в центре стоял прислоненный к стене гроб, словно дожидаясь того, кого туда положат. Кто-то из свиты короля вышел вперед и возвестил о его приближении, после чего перебранка смолкла, мужчины обнажили головы, а женщины уняли рыдания.
– Что здесь происходит, друзья мои? – чрезвычайно участливо спросил монарх.
На мгновение воцарилось молчание. Гробовщики казались угрюмыми и пристыженными. Затем одна женщина с пухлым добродушным лицом и покрасневшими от слез глазами вышла вперед и заговорила:
– Да благословит Ваше величество Пресвятая Дева и все святые угодники! – воскликнула она. – А что до происходящего, то все бы устроилось, ели бы эти бессовестные свиньи, – тут она указала на гробовщиков, – не докучали нам. Они скорее человека убьют, чем подождут час, всего часок! Девушка скончалась, Ваше величество, а Джованни – вот бедный парень! – все никак от нее не отступится. Вцепился в нее обеими руками. О, Пресвятая Дева! Подумать только! Она умерла от холеры, а он, что бы мы ни делали, не желает с ней расставаться, они же приехали, чтобы забрать ее тело для похорон. А ведь если мы его, бедняжку, оттащим силой, то он уж точно помешается. Всего часок, Ваше величество, один часок, потом придет преподобный отец, и ему удастся уговорить Джованни скорее, чем нам.
Король повелительным жестом поднял руку – стоявшие расступились перед ним – и вошел в жалкую лачугу, где лежало тело, ставшее причиной ссоры. Свита последовала за ним, я тоже нашел себе местечко в уголке у самой двери. Открывшаяся взорам вошедших сцена была столь ужасной и жалкой, что не многие могли бы безучастно смотреть на нее. Сам Умберто Итальянский обнажил голову и остановился в молчании. На убогой кровати лежало тело девушки в самом расцвете юности. Ее нежная красота еще оставалась не тронутой обезображивающей рукой постигшей ее смерти. Можно было бы подумать, что она спит, если бы не окоченевшие конечности и не восковая бледность лица и рук. Прямо поперек ее тела, почти закрывая его собой, лежал безжизненно рухнувший на него человек. Его можно было бы тоже принять за мертвого, если бы не слабые признаки жизни, которые он подавал. Его руки крепко обнимали тело девушки, а лицо было спрятано на холодной груди, которая уже никогда не отзовется на его нежные ласки. Прямой солнечный луч, словно золотистое копье, пробивался в полутемную комнатенку и освещал всю эту сцену: распростертые на кровати тела, величественную, исполненную сочувствия фигуру короля и любопытные лица стоявших вокруг людей.
– Вот видите! Так он здесь и лежит со вчерашнего вечера, когда она умерла, – прошептала заговорившая с королем женщина. – А руки он сцепил, как железный капкан – даже пальцы разжать не можем!
Король шагнул вперед и тронул несчастного влюбленного за плечо. Его голос, исполненный удивительной мягкости, прозвучал в ушах окружавших прекрасной музыкой:
– Сын мой!
Ответа не последовало. Женщины, тронутые простыми и проникновенными словами короля, принялись тихонько всхлипывать, и даже мужчины тайком вытерли глаза. Король снова заговорил:
– Сын мой! Я – твой король. Разве ты меня не поприветствуешь?
Юноша поднял голову, покоившуюся на груди возлюбленной, и пустыми глазами уставился на обратившуюся к нему августейшую особу. Его осунувшееся лицо, спутанные волосы и безумный взгляд придавали ему вид человека, который долго блуждал в лабиринте жутких видений, откуда не было иного выхода, кроме самоубийства.
– Дай мне руку, сын мой! – продолжил король властным голосом.
Очень медленно, с огромной неохотой, словно его принуждала к действию некая магнетическая сила, которой он не мог противостоять, Джованни отнял руку от мертвого тела, которое столь упрямо обнимал, и протянул ее королю, как тот велел. Умберто крепко сжал ее в своей, удержал там на мгновение, посмотрел бедняге прямо в глаза и произнес поразительно спокойно и просто:
– В любви нет смерти, мой друг!
Их взгляды встретились, застывшие губы молодого человека разжались и, вырвав ладонь из королевской десницы, он разразился бурными рыданиями. Умберто тотчас обнял его своей монаршей рукой и с помощью одного из придворных поднял с кровати, после чего вывел из комнаты – юноша не сопротивлялся, сделавшись послушным, словно ребенок, хоть и продолжал судорожно всхлипывать. Рыдания сохранили ему рассудок и, вероятно, даже жизнь. Негромкие восторженные аплодисменты сопровождали доброго короля, когда тот шел сквозь небольшую толпу людей, ставших свидетелями происходившего. Поблагодарив их легким изящным поклоном, он вышел из лачуги и сделал знак гробовщикам, по-прежнему ждавшим снаружи, приступать к их скорбной работе. Затем двинулся дальше, сопровождаемый восторженными благословениями и восхвалениями, которых мог бы удостоиться завоеватель, вернувшийся с трофеями после сотни выигранных сражений.
Я смотрел вслед его удалявшейся фигуре, пока она не скрылась из виду, и чувствовал, что само присутствие героя, человека, который был «королем от головы до ног»[2 - Цитата из пьесы У. Шекспира «Король Лир». – Примеч. ред.], придало мне сил. Да, я роялист. Под властью такого государя мало кто из здравомыслящих людей придерживался бы иных взглядов. Однако, будучи убежденным роялистом, я приложил бы все усилия, дабы способствовать низвержению и смерти тирана, будь он хоть трижды коронован! Не многие монархи могут сравниться с Умберто Итальянским – даже сейчас я вспоминаю о нем с теплотой в сердце, и после всех перенесенных мною страданий его образ предстает как высшее воплощение Благодатной Силы, окруженное светлым сиянием бескорыстной доброты – сиянием, которым Италия освещает свой дивный лик, вновь улыбаясь той прежней своей улыбкой, как в счастливейшие дни величайшего могущества, когда сыны ее вознеслись высоко лишь потому, что были искренни. Изъян современного общественного устройства состоит в том, что мы не вкладываем душу в то, что делаем. Мы редко любим работу как таковую и выполняем ее, лишь чтобы что-то за нее получить. В этом и кроется секрет всех неудач. Друзья едва ли станут радеть друг о друге, если не смогут также порадеть и о своих интересах. Верно, существуют исключения из этого правила, но таких людей называют глупцами.
Как только король скрылся из виду, я также покинул место вышеупомянутого происшествия. У меня появилось желание зайти в трактир, где мне стало плохо, и после несколько затянувшихся поисков я нашел его. Дверь была открыта. Я увидел толстого хозяина, Пьетро, перетиравшего стаканы, словно он все время только этим и занимался. В углу стояла та же скамья, на которую меня положили и на которой, как все полагали, я умер. Я вошел, хозяин поднял взгляд и поздоровался со мной. Я ответил на его приветствие и заказал кофе и булочки. Беззаботно усевшись за столик, развернул газету, пока он суетился, обслуживая меня. Пьетро смахнул со стола пыль и, вытирая чашку с блюдцем, отрывисто спросил:
– Долго плавали, приятель? Хороший улов?
Я на мгновение смутился, не зная, что ответить, но потом, собравшись с духом, ответил утвердительно.
– А что у вас? – веселым тоном поинтересовался я. – Как холера?
Хозяин печально покачал головой.
– Святой Иосиф! И не говорите! Люди мрут как мухи. Вот только вчера – клянусь Бахусом! – кто бы мог подумать? – Он глубоко вздохнул, наливая мне горячий кофе, и еще печальнее покачал головой.
– Так что же случилось вчера? – спросил я, хотя прекрасно знал, что он мне ответит. – Я в Неаполе совсем чужой и не знаю здешних новостей.
Вспотевший Пьетро уперся толстым большим пальцем в мраморную столешницу и принялся задумчиво выводить на ней узоры.
– Вы никогда не слышали о богатом графе Романи? – поинтересовался он.
Я отрицательно покачал головой и уткнулся взглядом в чашку с кофе.
– Ах, ну да! – продолжил он, тихонько вздохнув. – Это уже неважно, нет больше никакого графа Романи. Все кончено – раз и навсегда! Но он был богат – говорят, как сам король, – а вот видите, как святые его низвергли! Брат Чиприано из ордена бенедиктинцев принес его сюда вчера утром – его поразила холера, – и через пять часов он умер. – Тут хозяин таверны прихлопнул комара. – Да! Умер, как вот этот кровосос! Да-да, он лежал на деревянной скамье напротив вас. Похоронили его еще до заката. Прямо какой-то кошмарный сон.
Я сделал вид, что всецело поглощен разрезанием булочки и намазыванием на нее масла.
– Не вижу в этом ничего особенного, – равнодушно произнес я. – То, что он был богат, ничего не значит: богатые и бедные умирают одинаково.
– Правда, святая правда, – согласился Пьетро, снова вздохнув, – ведь все его богатство не спасло благочестивого Чиприано.
Я вздрогнул, но быстро взял себя в руки.
– О чем это вы? – спросил я как можно равнодушнее. – Вы говорите о каком-то святом?
– Ну, пусть его и не причислили к их лику, но он этого заслуживает, – ответил хозяин. – Я говорю о святом отце-бенедиктинце, который принес сюда умирающего графа Романи. Ах, а ведь он и не знал, что Господь вскоре приберет и его самого!
Я почувствовал, как у меня защемило сердце.
– Он умер?! – воскликнул я.
– Умер, как мученик! – ответил Пьетро. – По-моему, он заразился холерой от графа, поскольку ухаживал за ним до самого конца. Да, он окропил его тело святой водой и в гроб вместе с ним положил свое распятие. Потом отправился на виллу Романи, взяв с собой ценные вещи графа – часы, кольцо и портсигар. Он не мог успокоиться, пока самолично не отдал их молодой графине, сообщив ей, как скончался ее муж.
«Бедная моя Нина!» – подумал я.
– И сильно она опечалилась? – поинтересовался я с некоторой долей любопытства.
– Откуда я знаю? – произнес хозяин, пожав пухлыми плечами. – Святой отец ничего не сказал, разве что она упала в обморок. И что с того? Женщины от всего падают в обморок – от мыши до трупа. Как я сказал, достопочтенный Чиприано проследил за похоронами графа и едва оттуда вернулся, как занемог от болезни. А сегодня утром он умер в монастыре – да упокоится душа его с миром! Я всего лишь час как об этом узнал. Да! Святой был человек! Он обещал мне теплый уголок в раю, и я знаю, что он сдержит свое слово так же твердо, как сам святой Петр.
Я отодвинул нетронутую еду. Она вызывала у меня отвращение. Я готов был оплакивать этого благородного смиренного человека, пожертвовавшего своей жизнью ради других. Одним героем стало меньше в этом мире трусливых и малодушных людишек! Я сидел молча, погруженный в печальные мысли. Хозяин бросил на меня любопытный взгляд.
– Вам не нравится кофе? – наконец спросил он. – Или аппетита нет?
Я заставил себя улыбнуться.
– Нет, ваши слова способны отбить даже самый сильный аппетит у любого, родившегося на этих берегах. И вправду, Неаполь развлекает приезжих лишь печалью. Здесь больше нечего услышать, кроме разговоров о мертвых и умирающих?
Лицо Пьетро приняло почти виноватый вид.
– Да, и то верно! – послушно согласился он. – Мало о чем еще говорят. Но что поделать, друг мой? Это все холера, и на все воля Божья.
Когда он произносил эти последние слова, я заметил человека, неспешно шедшего мимо двери трактира. Это был Гвидо Феррари, мой друг! Я бросился было к выходу, чтобы заговорить с ним, но что-то в его взгляде и манере держаться охладило мой пыл. Он шел очень медленно, покуривая сигару, на губах у него играла улыбка, а в петлице пиджака красовалась недавно сорванная роза сорта «Слава Франции», похожая на те, что во множестве росли на верхней террасе моей виллы. Я проводил его пристальным взглядом, с чувством некоторого потрясения. Он выглядел совершенно счастливым и умиротворенным, даже более счастливым, чем я когда-либо его видел. А ведь… А ведь я, как ему было известно, я, его лучший друг, умер лишь вчера! И с таким свежим горем он улыбался, как человек, идущий на праздник, да еще с алой розой в петлице, что уж никак не могло быть признаком траура! На мгновение меня пронзила острая боль, но в следующую секунду я посмеялся над своей чувствительностью. В конце концов, что значили эта улыбка и роза? Человек не всегда в ответе за выражение своего лица, а что до цветка, он мог сорвать его по пути, не думая. Или, что еще более вероятно, его могла вручить ему моя дочь Стелла – в этом случае он вставил розу в петлицу, чтобы порадовать ее. На его лице не было печати горя? Верно! Но посудите сами: ведь я умер только вчера! Времени оказалось явно недостаточно, чтобы соблюсти все внешние приличия, которые сопровождают траур, однако никоим образом не свидетельствуют об искренности чувств. Довольный своими логичными рассуждениями, я не стал пытаться следовать за Гвидо, позволив ему идти своей дорогой, не ведая о моем существовании. Подожду до вечера, решил я, вот тогда все и разъяснится.
Я повернулся к хозяину.
– Сколько я вам должен? – спросил я.
– Сколько сами решите, друг мой, – ответил он. – Я никогда с рыбаков много не брал, но времена нынче тяжелые, и мне, возможно, окажется нечего предложить вам на завтрак. Многие годы я проявлял снисходительность к людям вашего ремесла, и достопочтенный Чиприано, покинувший нас, говаривал, что святой Петр мне это зачтет. Мадонна и вправду особенно благосклонна к тем, кто снисходителен к рыбакам, поскольку все святые апостолы были из них, а я бы не хотел лишиться ее покровительства. И все же…
Я рассмеялся и бросил ему франк. Он сразу же спрятал его в карман, и глаза его сверкнули.
– Хотя вы и на полфранка не заказали, – признался он с несвойственной неаполитанцам честностью, – но святые вам за это воздадут, будьте покойны!
– Уверен! – весело ответил я. – Прощайте же, друг мой! Желаю процветания вашему заведению, и да благоволит вам Пресвятая Богоматерь!
На это пожелание, являвшееся, как я знал, общепринятым среди сицилийских моряков, добрый Пьетро ответил с дружеской сердечностью, пожелав мне удачи в следующем плавании. Затем он снова принялся перетирать стаканы, а я провел остаток дня в прогулках по самым пустынным улицам города. Я с нетерпением ждал, пока небо окрасится багрянцем заката, который, словно огромное победное знамя, станет сигналом моего благополучного возвращения к любви и счастью.
Глава 8
И вот, наконец, наступил благословенный и долгожданный вечер. Подул легкий ветерок, остужая от дневного зноя раскаленный воздух и принося с собой ароматы тысяч цветов. Небеса засияли царственной пышностью закатных красок, и неподвижный, словно зеркало, залив отражал все это великолепие оттенков с ослепительным блеском, еще более усиливая и без того волшебное очарование вечерней зари. Кровь моя бурлила от страстного желания, однако я сдерживал себя. Я ждал, когда солнце погрузится в застывшее зеркало вод, когда ослепительное сияние, сопровождающее его закат, померкнет и превратится в размытый небесный отсвет, напоминающий тонкие покровы, ниспадающие с еле видимых силуэтов парящих ангелов, когда желтый край полной луны неспешно поднимется из-за края горизонта. Затем, больше не сдерживая нетерпение, зашагал по знакомой тропинке, поднимавшейся к вилле Романи. Сердце выпрыгивало у меня из груди, руки и ноги дрожали от волнения, шаг сделался сбивчивым и торопливым, и этот путь показался мне длинным как никогда.
