скачать книгу бесплатно
– Да упокоится его юная душа с миром! Я нашел его уже мертвым.
В своем полузабытьи я поражен этим. Умер – и так скоро! Я не могу этого понять и снова погружаюсь в какие-то путаные видения. Теперь, оглядываясь назад на те мгновения, я вижу, что не могу ясно припомнить то, что случилось со мной после. Знаю, что испытал сильную, нестерпимую боль, что жуткие страдания буквально истязали меня и сквозь бредовую пелену я слышал приглушенные печальные звуки распевов или молитв. Кажется, я слышал еще и звук колокола во время причастия, но с каждой секундой мысли мои путались все больше, так что в этом я не уверен. Помню, как вскричал после приступа боли, продлившегося, как мне показалось, целую вечность:
– Только не на виллу, нет, нет! Вы не отнесете меня туда, я прокляну того, кто меня ослушается!
Потом помню жуткое ощущение, словно меня затягивало в глубокий водоворот, откуда я воздевал умоляющие руки к монаху, стоявшему надо мной. Я увидел угасавший блеск серебряного распятия, сверкавшего у меня перед глазами, и наконец с единственным громким зовом о помощи погрузился вниз, все глубже и глубже в пропасть черной ночи и небытия!
Глава 3
Затем наступил долгий период беспамятства, неподвижности и тьмы. Казалось, я погрузился в некий глубокий источник забвения и мрака. Будто во сне, передо мной все еще мелькали какие-то образы, сперва расплывчатые, но со временем начавшие обретать смутные очертания. Надо мной нависали странные трепещущие существа: тоскливые глаза смотрели на меня из едва видимого глубокого мрака, длинные костлявые пальцы, хватавшие пустоту, то ли предупреждали меня, то ли мне угрожали. Затем очень медленно перед моим взором возникло видение размытого красного тумана, словно на грозовом закате, и из середины этой кроваво-красной дымки ко мне приблизилась огромная черная рука. Она толкнула меня в грудь, схватила за горло чудовищной хваткой и железным натиском прижала к поверхности, на которой я лежал. Я забился, пытаясь высвободиться, мне хотелось закричать, но эта жуткая сила лишала меня дара речи. Я извивался вправо и влево, стараясь выскользнуть, но черная безжалостная рука точно сковала меня. И все же я продолжал бороться с жуткой, навалившейся на меня силой, которая стремилась сокрушить меня. И медленно, мало-помалу, я наконец-то одержал победу!
Я проснулся! Боже милосердный! Где же я находился? В какой жуткой атмосфере, в какой непроглядной тьме? Постепенно ко мне вернулись чувства, и я вспомнил свою недавнюю болезнь. Монах, человек по имени Пьетро – где они? Что они со мной сделали? Постепенно я начал понимать, что лежу на спине и… на чем-то очень твердом. Зачем они вытащили подушки у меня из-под головы? Какое-то покалывание пробежало у меня по жилам, я с удивлением ощутил собственные руки, они были теплыми, и сердце мое билось достаточно быстро, хоть и неровно. Но что же мешало мне дышать?! Воздуха, воздуха! Мне нужен воздух! Я поднял руки – и о ужас! Они уперлись в нависавшую надо мной твердую поверхность.
И тут правда озарила меня яркой и быстрой, как молния, вспышкой! Меня похоронили, похоронили заживо, а деревянное узилище, окружавшее меня, оказалось гробом! Меня охватило неистовство, превосходящее ярость обезумевшего тигра, и я начал изо всех сил рвать и царапать проклятые доски, всю силу рук и плеч вложив в попытки разбить и открыть заколоченную крышку! Но все мои усилия были тщетны! От ярости и ужаса я еще больше обезумел. Насколько легче любая смерть по сравнению с моей! Я задыхался, чувствовал, как глаза у меня вылезают из орбит, из носа и изо рта хлынула кровь, а по лбу стекали ледяные капли пота. Я остановился, ловя ртом воздух. Затем, собрав все силы перед еще одним яростным усилием, отчаянным движением уперся всеми конечностями в крышку моего тесного узилища. Она затрещала и подалась в стороны! И тут меня охватил новый прилив ужаса, и я рухнул на спину, тяжело дыша.
Если… если меня похоронили в могиле, с леденящим ужасом думал я, какой смысл открывать гроб и обсыпать себя рыхлой землей, влажной, кишащей червями и костями мертвецов, всепроникающей землей, которая забьет мне рот и глаза, навеки заставив меня замолчать?! Эта мысль сверлила мне мозг, и рассудок мой был на грани помутнения! Я рассмеялся – подумать только! – и мой смех отдался у меня в ушах, как последний хрип умирающего. Но я мог дышать свободнее, даже оцепенев от страха, и чувствовал воздух. Да! Дивный свежий воздух как-то проник внутрь. Ободренный и воодушевленный осознанием этого факта, я нащупал образовавшуюся щель, а потом с невообразимой быстротой и силой принялся расшатывать доску, пока вдруг вся боковина гроба не подалась в сторону, так что я смог поднять крышку. Я вытянул руки, и никакая земля не мешала их движениям. Я ощущал воздух – и только. Поддавшись порыву, я выпрыгнул из ненавистного ящика и упал, пролетев небольшое расстояние, поранив руки и колени обо что-то напоминающее каменную кладку. Рядом со мной, издав глухой звук, упало что-то тяжелое.
Вокруг царил непроглядный мрак. Однако можно было дышать, и воздух был прохладным и освежающим. Превозмогая боль, я с трудом сел на том месте, куда упал. Конечности у меня оставались затекшими и непослушными, к тому же я поранился и меня бил лихорадочный озноб. Но мысли прояснились, их дикая череда сделалась ровной и упорядоченной, прежнее безумное волнение понемногу улеглось, и я начал размышлять о своем положении. Разумеется, меня похоронили заживо – в этом не оставалось ни малейших сомнений. Сильная боль, скорее всего, сменилась долгим беспамятством. Люди в трактире, куда меня привели больным, сразу же решили, что я умер от холеры. Охваченные паникой, с непристойной поспешностью, свойственной всем итальянцам, особенно во время холеры, они затолкнули меня в один из неказистых гробов, которые тогда сотнями делали в Неаполе, – простой ящик из тонких досок, какие наспех сколачивались в охваченном страхом городе. Но как же я превозносил эту небрежную работу! Окажись я в более прочном гробу, кто знает, не увенчались ли бы полным провалом мои самые отчаянные и яростные усилия? От этой мысли я содрогнулся. И все же мне не давал покоя вопрос: где я? Я обдумал свое положение со всех сторон и какое-то время не мог прийти ни к какому разумному заключению. Однако постойте! Я вспомнил, что назвал монаху свое имя и он знал, что я – единственный отпрыск богатого рода Романи.
Что же дальше? Ну естественно, добропорядочный святой отец исполнил лишь то, что велел ему долг. Он проследил, чтобы меня поместили в склеп моих предков – просторный склеп Романи, который не открывали с тех пор, как туда принесли тело моего отца для последнего упокоения с торжественностью и пышностью, свойственными похоронам богатого аристократа. Чем больше я об этом думал, тем более вероятным мне это представлялось. Склеп Романи! Его зловещий мрак привел меня в ужас, когда я еще юношей следовал за гробом отца к предназначенной для него каменной нише. Я отвел взгляд, вздрогнув от боли, когда мне велели посмотреть на массивный дубовый гроб с обвисшим и изодранным бархатом, украшенный почерневшим серебром, где содержалось все, что осталось от моей матери, умершей молодой. Мне стало плохо, закружилась голова, меня пробил озноб, и я пришел в себя, лишь вновь оказавшись на свежем воздухе, под высоким синим куполом небес. А теперь я заперт в этом склепе, став его узником, и какова моя надежда на спасение? Я задумался. Вход в склеп, как я помнил, закрывала тяжелая дверь с частой кованой решеткой, от которой вели высокие ступени – вниз, где я, по всей видимости, и находился. Положим, я смог бы в кромешной темноте на ощупь добраться до них и подняться к двери – но что с того? Она закрыта – нет, заперта на засов, – поскольку склеп располагался в дальнем конце кладбища, и очень маловероятно, что даже смотритель кладбища пройдет мимо него в течение нескольких дней, а то и недель. Значит, я должен умереть от голода? Или от жажды? Терзаемый подобными жуткими картинами, я поднялся с пола и выпрямился во весь рост. Ноги мои были босы, и холод камня пробирал меня до костей. Мне еще повезло, что меня похоронили как умершего от холеры: из страха заразиться на мне оставили хоть какую-то одежду – я был во фланелевой рубашке и своих обычных прогулочных брюках. К тому же что-то висело у меня на шее. Я ощупал ее, и на меня нахлынула волна сладостных и вместе с тем печальных воспоминаний.
Это была тонкая золотая цепочка, на которой висел медальон с портретами моей жены и ребенка. В темноте я вытащил его и покрыл страстными поцелуями и слезами – первыми, что пролились после моей смерти, горькими и жгучими слезами, хлынувшими из моих глаз. Стоило жить, пока свет озаряет улыбка Нины! Я решил бороться за жизнь, какие бы ужасы ни ждали меня впереди. Нина – моя любовь, моя красавица! Ее лицо сверкало передо мной в тлетворном мраке усыпальницы, ее глаза манили меня – ее юные верные глаза, которые, я был уверен, утопали в слезах от скорби после моей предполагаемой смерти. Я, казалось, видел, как моя добросердечная любовь рыдает одна в гулком безмолвии комнаты, хранящей память о тысячах наших объятий. Ее дивные волосы растрепаны, ее прекрасное лицо побледнело и осунулось от горького бремени! Малышка Стелла тоже наверняка будет, бедняжка, удивляться тому, отчего я не пришел, как обычно, покачать ее под сенью ветвей апельсинового дерева. А Гвидо, мой храбрый и преданный друг! Я с нежностью подумал о нем. Казалось, я знал, насколько глубокой и долгой будет его скорбь из-за моей кончины. О, я использую все способы, чтобы выбраться отсюда, чтобы найти выход из этого мрачного склепа! Как радостно им всем будет вновь меня увидеть – узнать, что я все-таки не умер! Какой прием они мне устроят! Как Нина ответит на мои объятия, как моя маленькая дочурка прильнет ко мне, как Гвидо крепко пожмет мне руку! Я улыбнулся, представив себе эту радостную сцену на старой доброй вилле – в счастливом доме, освященном крепкой дружбой и нежной любовью!
Внезапно до моего слуха донеслись размеренные гулкие звуки – один, два, три! Я насчитал двенадцать ударов. Какой-то церковный колокол отбивал наставший час. Мои мечтания развеялись, и я снова вернулся к мрачной реальности своего положения. Двенадцать часов! Полдень или полночь? Этого я сказать не мог и стал прикидывать. Когда мне стало плохо, было раннее утро, немногим более восьми часов. Я встретил монаха и попросил его помочь бедному маленькому торговцу фруктами, который, в конечном итоге, скончался наедине со своими страданиями. Теперь, если предположить, что моя болезнь длилась несколько часов и я, возможно, впал в забытье – умер, как сочли окружавшие меня люди, – это произошло где-то около полудня. Тогда они, разумеется, поторопились похоронить меня как можно быстрее – в любом случае до захода солнца. Один за другим складывая эти звенья в одну цепочку, я пришел к заключению, что колокол, который я только что услышал, скорее всего, отбил полночь – полночь после моих похорон. Я вздрогнул и ощутил какую-то нервную дрожь. Я человек не робкого десятка, однако, несмотря на всю свою образованность, подвержен некоторым суевериям. А какой неаполитанец от них свободен? Это свойство нашего южного народа. К тому же было что-то невыразимо пугающее в звуках колокола, гулко отбивавшего полночь и с лязгом звеневшего в ушах того, кто был заживо замурован в склепе с разлагающимися останками своих предков на расстоянии вытянутой руки! Я пытался обуздать свои чувства и собрать всю силу духа. Я старался отыскать наилучший способ выбраться на волю. Я решил, если возможно, на ощупь дойти до ведущих из склепа ступеней и с этой мыслью вытянул вперед руки и начал с предельной осторожностью медленно двигаться вперед. Но что это? Я замер, прислушавшись, и кровь застыла у меня в жилах! Пронзительный крик, проникающий в самую душу, долгий и печальный, эхом разнесся под низкими сводами моей усыпальницы. Меня бросило в холодный пот, сердце заколотилось так громко, что я слышал, как оно бьется о ребра. Снова раздался пронзительный звук, сопровождаемый свистящим шумом и хлопаньем крыльев. Я постарался дышать спокойно.
– Это сова, – сказал я себе, устыдившись собственного страха, – бедная безобидная птица, спутник и страж мертвых. Вот почему ее голос полон печали и скорби, но она не причинит мне вреда.
Я пополз дальше с еще большей осторожностью. Внезапно из почти непроглядной темноты на меня уставились два огромных желтых глаза, беспощадных и донельзя голодных. На мгновение я опешил и попятился назад, а эта тварь налетела на меня со свирепостью тигра! Я отбивался от нее, во все стороны размахивая руками, а она вертелась вокруг моей головы, метила мне в лицо и била своими огромными крыльями, которые я чувствовал, но не видел. Лишь желтые глаза сверкали во мраке, словно глаза зловещего демона! Я бил направо и налево, яростная схватка длилась несколько мгновений, меня затошнило, закружилась голова, но я бесстрашно продолжал бой. Наконец, слава богу, огромная сова отступила. Треща крыльями, она ринулась назад и вниз, явно измотанная, дико взвизгнув от бессильной ярости, когда ее горящие глаза исчезли в темноте. Задыхаясь, но не потеряв присутствия духа – каждая клеточка моего тела дрожала от возбуждения, – я продолжил свой путь, как мне казалось, к каменной лестнице, рассекая воздух вытянутыми руками и медленно продвигаясь вперед. Вскоре я наткнулся на преграду, твердую и холодную, – конечно же, это каменная стена. Я ощупал ее сверху и снизу и обнаружил пустоту – это первая ступень лестницы? Я задумался: она казалась очень высокой. Я осторожно прикоснулся к ней – и внезапно наткнулся на что-то мягкое и влажное, наподобие мха или мокрого бархата. С некоторым отвращением ощупав это нечто пальцами, я вскоре определил, что передо мной гроб продолговатой формы. Любопытно, но эта находка не произвела на меня особого впечатления. Я обнаружил, что методично пересчитываю рельефные металлические полоски, служившие, как я заключил, неким украшением. Восемь полосок вдоль, между ними что-то мягкое и влажное, и четыре полосы поперек. Потом меня словно укололи, и я быстро отдернул руку, раздумывая: чей это гроб? Отца? Или же я только что перебирал, словно в бреду, обрывки бархата на огромном дубовом гробу, в котором покоились священные остатки красоты моей покойной матери? Я стряхнул с себя безразличие, в котором пребывал. Все усилия, предпринятые мной, чтобы найти выход из склепа, оказались напрасны. Я затерялся в беспросветном мраке и не знал, куда двигаться. С удвоенной силой я ощутил ужас своего положения. Меня начала мучить жажда. Я упал на колени и громко застонал.
– Боже всемилостивейший! – вскричал я. – Спаситель мира! Во имя святых упокоившихся душ, коих Ты содержишь в Твоих святых пределах, смилуйся надо мной! О, матушка моя! Если рядом со мной действительно лежат твои бренные останки, то помысли обо мне, о светлый ангел на небесах, где дух твой почиет с миром! Помолись за меня и спаси меня или же дай мне умереть теперь же, не мучаясь боле и не терзаясь!
Я произнес эти слова вслух, и звуки моего стенающего голоса, разнесшиеся под мрачными сводами склепа, даже мне самому показались странными и исполненными невообразимого ужаса. Я знал, что если мои страдания продолжатся, то я лишусь рассудка. Я не смел вообразить себе все то ужасное, на что может решиться безумец, заключенный в эту обитель смерти и тьмы в окружении разлагающихся трупов. Я оставался стоять на коленях, закрыв лицо руками. Потом заставил себя несколько успокоиться и постарался сохранить хоть какое-то душевное равновесие. Но тише! Что за чудесные, веселые и ободряющие звуки раздались вдалеке? Я поднял голову и прислушался, словно зачарованный.
– Фью, фью, фью! Чвик, явик, чвик! Тр-р-ля! Тр-р-ля! Тр-р-ля!
Это был соловей. Прелестная птица с ангельскими трелями! Как я благословлял тебя в тот черный час отчаяния! Как славил Бога за твое невинное бытие! Как вскочил на ноги, рассмеялся и заплакал от радости, когда ты, не ведая обо мне, осыпал ласкающий воздух жемчужным дождем соловьиных трелей! Небесный посланник утешения! Даже теперь я думаю о тебе с нежностью, ибо по твоей милости все птицы стали предметами моего обожания. Род человеческий сделался отвратительным в моих глазах, но певчие обитатели лесов и холмов – столь чистые и свежие – казались мне ближе всего к счастливой райской жизни на этой земле!
Меня охватил прилив силы и храбрости. У меня родилась новая мысль. Я решил двигаться на голос соловья. Он пел сладостно и ободряюще, и я вновь начал свой путь сквозь тьму. Я полагал, что птица сидела на одном из деревьев у входа в склеп, и если я пойду на ее голос, то, скорее всего, достигну той самой лестницы, которую столь мучительно искал. Спотыкаясь, я двинулся вперед. Меня одолевала слабость, ноги и руки тряслись. На этот раз ничто не мешало моему продвижению, дивные трели соловья слышались все ближе и ближе, и надежда, почти исчезнувшая, вновь ожила в моем сердце.
Я едва ощущал свои движения. Казалось, что-то влекло меня вперед, словно во сне, золотой нитью птичьего пения. Внезапно я зацепился ногой о камень и рухнул ничком, но боли не почувствовал: конечности мои слишком онемели, чтобы ощутить очередной удар. В темноте мои отяжелевшие и воспаленные глаза что-то уловили, после чего я издал благодарственный возглас. Тонкий луч лунного света, не толще стрелы, наклонно падал в мою сторону и указывал на то, что я наконец достиг выхода, к которому стремился.
Я упал на нижнюю ступеньку каменной лестницы. Я не мог разглядеть входную дверь склепа, но знал, что она должна находиться в самом верху крутого подъема. Но к тому времени я слишком устал, чтобы двигаться дальше. Я неподвижно лежал там, куда добрался, смотрел на одинокий лучик лунного света и слушал соловья, чьи восторженные трели совершенно явственно звенели у меня в ушах. Бомм! Гулкий колокол, который я слышал раньше, с лязгом отбил очередной час. Скоро настанет утро. Я решил отдохнуть. Совершенно вымотанный и телом и душой, я положил голову на холодные камни столь же охотно, как если бы они были мягчайшими подушками на свете, и через несколько мгновений забыл о своих невзгодах, погрузившись в глубокий сон.
Я, наверное, успел проспать некоторое время, прежде чем был внезапно разбужен ощущением удушающей слабости и тошноты, сопровождаемым острой болью в шее, как будто бы меня кто-то жалил. Я поднес руку к тому месту – и… Боже мой! Забуду ли я когда-нибудь, что ощутил, сомкнув дрожащие пальцы вокруг этой твари? Она вцепилась в мою плоть – крылатое, липкое, дышащее воплощение ужаса! Она впивалась в меня с отвратительным упорством, которое привело меня в исступление, и, едва не обезумев от отвращения и страха, я громко закричал! Я судорожно сжал обеими руками ее пухлое мягкое тело, я буквально отодрал ее от себя и зашвырнул как можно дальше во мрак склепа. На какое-то время я и вправду потерял рассудок – вокруг бушевало эхо от пронзительных воплей, которые я не мог сдержать! Наконец, умолкнув от полного изнеможения, я опасливо огляделся по сторонам. Лунный свет исчез, на его месте пробивался луч бледно-серого света, при котором я легко смог разглядеть всю лестницу и закрытую дверь наверху. Я ринулся вверх по ступеням с лихорадочной поспешностью безумца, вцепился обеими руками в железные прутья и принялся неистово их трясти. Дверь, надежно запертая, была неподвижна, как скала. Я позвал на помощь. Ответом мне стала мертвая тишина. Я стал смотреть сквозь частые прутья решетки. Увидел траву, склоненные ветви деревьев и прямо перед собой – маленький кусочек дивного неба опалового оттенка, едва краснеющего в ожидании наступающего рассвета. Я вдохнул сладостный свежий воздух. Надо мной нависала длинная вьющаяся лоза с гроздью дикого винограда, листья ее были покрыты густой росой. Я просунул руку сквозь решетку, сорвал несколько зеленых прохладных ягод и жадно их съел. Они показались мне вкуснее всего, что мне доводилось пробовать, они уняли жжение моей пересохшей глотки и языка. Вид деревьев утешал и успокаивал меня. Слышалось тихое щебетание просыпавшихся птиц, а мой соловей прекратил свое пение.
Я понемногу начал приходить в себя от нервного потрясения и, прислонившись к мрачному своду своей усыпальницы, набрался храбрости и посмотрел назад, на крутую лестницу, которую преодолел в столь яростной спешке. На уголке седьмой ступени сверху лежало что-то белое. Снедаемый любопытством, я осторожно и с некоторой неохотой спустился вниз. Это оказалась половина толстой восковой свечи, которую зажигают во время католического обряда погребения усопших. Несомненно, ее бросил туда какой-нибудь небрежный духовный чин, чтобы избавить себя от необходимости нести ее обратно после окончания ритуала. Я задумчиво поглядел на нее. Если бы у меня был огонь! Я рассеянно сунул руки в карманы брюк – и там что-то звякнуло! И вправду, меня хоронили в большой спешке. Мой кошелек, маленькая связка ключей, коробочка с визитными карточками. Я по очереди вынул их из кармана и стал с удивлением разглядывать. Они казались очень знакомыми и в то же время странными! Я возобновил поиски и на сей раз обнаружил нечто очень ценное в моем теперешнем положении – маленький коробок восковых спичек. Так, а портсигар мне оставили? Нет, он исчез. Довольно дорогой, серебряный – несомненно, монах, который провожал меня в последний, как он думал, путь, забрал его вместе с часами и цепочкой и отнес жене.
Ну что же, закурить я не мог, но мог зажечь огонь. И у меня была готовая к использованию погребальная свеча. Солнце еще не взошло. Мне непременно следовало дождаться наступления дня, когда я мог надеяться привлечь своими криками какого-нибудь человека, случайно оказавшегося на кладбище. Тем временем мне в голову пришла сумасбродная мысль. Я мог спуститься и взглянуть на свой собственный гроб! А почему бы и нет? Это будет что-то совершенно новое. Я полностью избавился от чувства страха, коробка спичек оказалось достаточно, чтобы придать мне почти безграничную смелость. Я взял церковную свечу и зажег ее, сначала она слабо мигнула, но потом разгорелась ясным и ровным пламенем. Прикрыв ее рукой от легкого сквозняка, я бросил прощальный взгляд на дневной свет, весело пробивавшийся сквозь дверь моего узилища, а затем стал спускаться вниз, снова в мрачный склеп, где я провел ночь в неописуемых страданиях.
Глава 4
Ящерицы стайками разбегались у меня из-под ног, пока я спускался по ступенькам, и, когда огонек моей свечи разгонял темноту, я слышал шелест крыльев вместе с шипящими звуками и резким взвизгиванием. Теперь я, как никто другой, знал, что эти жуткие, отвратительные твари обосновались в обиталище мертвых, но чувствовал в себе силы одолеть их, вооруженный свечой, которую нес в руке. Путь, в кромешной тьме показавшийся мне бесконечно долгим, теперь был краток и легок, и вскоре я достиг того места, где неожиданно пробудился ото сна. Выяснилось, что склеп, квадратный в основании, представляет собой небольшое помещение с высокими стенами, где в некоторых местах были сделаны ниши для узких гробов. В них покоились останки всех покойных членов рода Романи, они располагались один над другим, словно ящики с товаром, аккуратно расставленные на полках самого заурядного склада. Я поднял свечу высоко над головой и с мрачным интересом огляделся по сторонам. Вскоре я увидел то, что искал, – свой гроб.
Он стоял в углублении на высоте примерно полутора метров от земли, и его фрагменты являлись свидетельством моих отчаянных усилий вырваться на свободу. Я подошел и внимательно рассмотрел гроб. Без крепа и украшений он походил на хрупкую скорлупу и являл собой жуткий образчик работы гробовщика, хотя, видит бог, мне не хотелось придираться ни к результатам его труда, ни сетовать на спешку, с которой он его сколачивал. В нижней части гроба что-то сверкнуло – это оказалось распятие из черного дерева, украшенное серебром. И снова добрый монах! Совесть не позволила ему похоронить меня без этого священного символа. Наверное, он положил мне его на грудь как последнюю дань, которую мог мне воздать. Скорее всего, распятие упало вниз, когда я разбивал доски своего узилища. Я взял его в руки и благоговейно поцеловал, решив при этом, если мне когда-нибудь доведется вновь встретиться со святым отцом, поведать ему свою историю и в доказательство ее правдивости вернуть ему это распятие, которое он наверняка узнает. Мне стало интересно, написали ли на крышке гроба мое имя. Да, оно было выведено на доске неровными черными буквами – Фабио Романи. Затем следовала дата моего рождения, а потом – короткая надпись на латыни, гласившая, что я умер от холеры 15 августа 1884 года. Это было вчера – всего лишь вчера! А казалось, что с тех пор я прожил целое столетие.
Я повернулся, чтобы взглянуть на место упокоения моего отца. Бархат трухлявыми лохмотьями свисал с краев его гроба. Однако он еще не окончательно сгнил от сырости и не был изъеден червями, как набухший от влаги и почти истлевший материал, едва державшийся на массивном гробе, в котором лежала она. Она, чьи нежные руки заключили меня в первые в моей жизни объятия, в чьих любящих глазах я впервые увидел отражение огромного мира! Какое-то шестое чувство подсказывало мне, что, скорее всего, именно этих истлевших фрагментов я касался пальцами в полной темноте. Как и тогда, я сосчитал металлические полоски – восемь вдоль и четыре поперек. А на гробе отца было десять продольных серебряных полос и пять поперечных. Бедная моя матушка! Я вспомнил ее портрет – он висел у меня в библиотеке. Портрет молодой, улыбающейся темноволосой красавицы с кожей цвета нежного персика, впитавшего солнечные лучи. И во что превратилась вся ее красота? Я невольно содрогнулся, а затем смиренно опустился на колени перед двумя печальными нишами в холодном камне и стал молить о благословении моих безвозвратно ушедших родителей, которым, пока они жили, моя судьба была дороже всего.
Пока я стоял на коленях, свет от моей свечи упал прямиком на какой-то небольшой предмет, вспыхнувший необычайно ярко. Я подошел и присмотрелся. Это оказался кулон в виде большой грушевидной жемчужины, обрамленной розовыми бриллиантами! Удивленный подобной находкой, я огляделся по сторонам, чтобы понять, откуда здесь могло взяться такое ценное украшение. И тут заметил лежавший на боку гроб необычайно больших размеров. Похоже, он попал сюда внезапно, поскольку вокруг него валялись камни и куски известковой кладки. Опустив свечу ближе к полу, я обнаружил, что ниша прямо под той, куда поместили меня, была пуста и большая часть стены в том месте была выломана. Затем я вспомнил, что, когда с отчаянной быстротой выпрыгнул из своего узкого гроба, услышал, как рядом с грохотом что-то упало. Выходит, вот что это было – длинный и широкий гроб, куда поместился бы покойник двух с лишним метров росту. Какого же гигантского предка я столь непочтительно потеснил? И не с его ли шеи случайно свалилось столь редкостное украшение, которое я теперь держал в руке?
Во мне взыграло любопытство, и я наклонился ближе, чтобы осмотреть крышку этого гроба. Имени на ней не было, не было вообще ни единого знака, кроме одного – наскоро нарисованного красной краской кинжала. Вот это тайна! Я решил ее разгадать. Поставив свечу в небольшое углубление в одной из пустых ниш, я положил рядом с ней кулон из жемчуга с бриллиантами, тем самым избавив себя от обуз. Огромный гроб лежал на боку, один из верхних углов был расколот, и я обеими руками принялся отдирать уже треснувшие доски. И вдруг оттуда вывалился кожаный мешочек, или кошель, и упал к моим ногам. Я поднял его и открыл – он оказался полон золотых монет! Распалившись пуще прежнего, я схватил большой острый камень, и с помощью этого импровизированного инструмента, а также рук и ног мне удалось после десяти минут тяжких усилий открыть загадочный гроб.
Покончив со своими трудами, я смотрел на их результаты как громом пораженный. Моему взору не открылась ни мерзость разложения, ни побелевшие истлевающие кости, и череп не скалился на меня в зловещей усмешке, не таращился пустыми глазницами. Я смотрел на сокровища, которым позавидовал бы любой монарх! Огромный гроб был буквально набит несметными богатствами. На самом верху лежали пятьдесят больших кожаных мешочков, перевязанных грубой бечевкой. Больше половины из них были набиты золотыми монетами, остальные же – драгоценными украшениями: ожерельями, диадемами, браслетами, часами, цепочками и другими предметами дамской гордости и вожделения, перемежавшимися отдельными драгоценными камнями – алмазами, рубинами, изумрудами и опалами. Некоторые из них отличались необычайным размером и блеском, одни не были огранены, другие же были готовы к тому, чтобы их поместили в оправу. Под мешочками лежали отрезы шелка, бархата и золотой парчи, каждый из них был завернут в непромокаемую ткань, обработанную камфарой и другими ароматическими маслами. Там же находились три отреза старых кружев, тонких, как паутина, с изысканным узором и в превосходном состоянии. Среди всего этого лежали два массивных золотых подноса с изящной узорной гравировкой и четыре тяжелых золотых кубка с тонкой резьбой. Еще там были ценные вещицы и любопытные безделушки вроде статуэтки Психеи из слоновой кости на серебряной подставке, пояс из сцепленных между собой монет, расписной веер с ручкой из янтаря и бирюзы, великолепный стальной кинжал в усыпанных драгоценными камнями ножнах и зеркало в оправе из старого жемчуга. Что не менее важно, в самом низу гроба лежали свертки бумажных денег общей стоимостью в несколько миллионов франков – это намного превышало все доходы, которыми я располагал. Я погружал руки в кожаные мешочки, перебирал в пальцах дорогие ткани – все эти богатства теперь принадлежали мне! И нашел я их в своем же погребальном склепе! И, разумеется, у меня было право считать все это своей собственностью! Я начал размышлять: как их могли поместить сюда без моего ведома? И сразу же получил ответ на свой вопрос: разбойники. Разумеется! Каким же я был глупцом, что не догадался об этом раньше! Нарисованный на крышке гроба кинжал должен был подвести меня к разгадке этой тайны. Красный кинжал был общеизвестным знаком дерзкого, опасного разбойника по имени Кармело Нери, который вместе со своей шайкой головорезов орудовал в окрестностях Палермо.
«Вот как! – подумал я. – Это одна из твоих хитроумных затей, мой безжалостный Кармело! Вот хитрый шельмец! Ты все прекрасно рассчитал: думал, что никто не потревожит покой мертвых, а уж тем более не станет вскрывать гроб в поисках золота. Превосходно задумано, мой Кармело! Но на этот раз ты проиграл! Предполагаемый мертвец, вновь обретший жизнь, заслуживает кое-чего за свои страдания, и я был бы полным глупцом, если бы не принял тех благ, что посылают мне боги и разбойники. Вне всякого сомнения, сокровища эти добыты неправедным путем, но пусть лучше они будут в моих руках, чем в твоих, дружище Кармело!»
Я несколько минут размышлял над этим странным происшествием. Если я и в самом деле – а у меня не было никаких причин в этом сомневаться – случайно обнаружил один из тайников с добром, награбленным головорезом Кармело, то этот огромный ящик, скорее всего, доставили сюда морем из Палермо. Наверное, четверо дюжих разбойников несли этот бутафорский гроб в якобы похоронной процессии, делая вид, что в нем покоится тело их товарища. Этим грабителям не откажешь в чувстве юмора. Однако оставалось ответить на вопрос: как они смогли проникнуть в мой фамильный склеп, если только не посредством отмычки?
Внезапно я оказался в темноте. Моя свеча погасла, будто ее задуло порывом ветра. У меня были спички, и я, конечно же, снова мог ее зажечь, но меня озадачила причина того, отчего она вдруг погасла. В наступившей темноте я огляделся по сторонам и, к своему удивлению, заметил лучик света, пробивавшийся из угла той самой ниши, где я поставил свечу между двух камушков. Я приблизился и протянул туда руку: через отверстие, куда свободно бы прошли три пальца, тянуло сильным сквозняком. Второпях я снова зажег свечу и, тщательно осмотрев отверстие и заднюю стенку ниши, обнаружил, что из стены извлечены четыре гранитных блока, а на их место поставлены деревянные плиты, сколоченные из бревен. Эти плиты были почти не закреплены. Я легко их вытащил одну за другой и наткнулся на груду валежника. Когда я постепенно расчистил себе путь, обнаружилось большое отверстие, через которое без особого труда мог пробраться человек. Сердце мое забилось в предвкушении долгожданной свободы. Я выбрался наверх, огляделся – и, благодарение Богу, мне открылся окружающий мир и небо! Через две минуты я стоял на мягкой траве у склепа, надо мной сиял небосвод, а перед мои взором расстилалась дивная широкая гладь Неаполитанского залива!
Я захлопал в ладоши и закричал от радости. Я свободен! Волен вернуться к своей жизни, к любви, в объятия моей прекрасной Нины. Волен продолжить свое радостное существование на исполненной радости земле, волен забыть, если смогу, страшные ужасы своего преждевременного погребения. Если бы Кармело Нери слышал благословения, которые я призывал на его голову, он бы тотчас счел себя святым, а не разбойником. Чем я только не был обязан этому славному негодяю! Богатством и свободой! Ведь совершенно очевидно, что этот тайный ход в склеп рода Романи был хитроумно проделан им или его сообщниками для своих неблаговидных целей. Мало какой человек был более благодарен своему благодетелю, чем я – этому знаменитому вору, за чью голову, как я знал, в течение многих месяцев обещалось огромное вознаграждение. Бедный разбойник скрывался. Ну что ж! Власти не получат от меня помощи, твердо решил я, пусть даже мне станет известно, где он прячется. Зачем мне его выдавать? Он, сам того не зная, сделал для меня больше, чем мой лучший друг. И найдете ли вы вообще в этом мире друзей, когда вам потребуется помощь? Немногих, а то и никого. Троньте человека за кошелек – и вы узнаете его истинную натуру!
Каких только воздушных замков я себе не понастроил, когда стоял, наслаждаясь светом утреннего солнца и вновь обретенной свободой! Какие только мечты о счастье не витали перед моим обрадованным взором! Мы с Ниной будем любить друг друга даже нежнее, чем прежде, думал я, наша разлука оказалась короткой, хоть и ужасной, и мысль о том, какой она могла бы стать, разожжет пламя нашей жаркой страсти с десятикратной силой. А маленькая Стелла! Нынче же вечером я вновь буду качать ее под сенью ветвей апельсинового дерева и слушать ее громкий сладостный смех! Этим же вечером я пожму руку Гвидо с радостью большей, чем можно выразить словами! Этой же ночью прелестная головка моей жены будет покоиться у меня на груди в упоительном молчании, нарушаемом лишь музыкой наших поцелуев. О, голова у меня пошла кругом от радостных видений, нахлынувших на меня с небывалой силой!
Солнце уже взошло, и его длинные прямые лучи, словно золотистые копья, касались верхушек зеленых деревьев и светились красновато-голубыми огоньками на сверкающей поверхности залива. Я слышал легкий плеск волн и негромкий, мерный скрип весел. Откуда-то издалека доносился ласкающий слух голос моряка, напевавшего припев популярной песенки:
Мяты цвет лиловый,
Запомни это слово
И прыгай, тра-ля-ля,
Лимона цвет прекрасный,
Пусть все умрут от страсти,
Ты прыгай, тра-ля-ля…
Я улыбнулся. «Умереть от страсти!» Мы с Ниной познаем истинный смысл этих сладостных слов, когда взойдет луна и соловьи запоют свои любовные песни видящим сны цветам! Полный этих счастливых мечтаний, я несколько минут вдыхал чистый утренний воздух, а потом спустился обратно в склеп.
Глава 5
Первым делом я принялся складывать обратно обнаруженные мною сокровища. Это оказалось нетрудно. Пока что я удовольствовался тем, что взял себе оттуда два кожаных мешочка: один с золотыми монетами, другой – с драгоценными камнями. Гроб был прочно сколочен и не очень пострадал от моих усилий по его вскрытию. Я как можно плотнее прижал крышку, оттащил гроб в дальний и темный угол склепа, где завалил его тремя тяжелыми камнями. Потом взял два кожаных мешочка и сунул их в карманы брюк. Это напомнило мне о том, как убого выглядела моя одежда. Можно ли в таком виде появиться в общественном месте? Я заглянул в кошелек, который, как я уже говорил, перепуганные люди, поспешно затолкавшие меня в гроб во время скорых похорон, оставили при мне вместе с ключами и визитными карточками. Там оказалось две монеты по двадцать франков и немного серебра. Вполне достаточно, чтобы купить какую-нибудь приличную одежду. Но где ее купить и как? Обязательно ли мне ждать до вечера, чтобы выбраться из этой усыпальницы, словно призраку ужасного преступника? Нет! Будь что будет, но я решил больше ни секунды не оставаться в склепе. Толпы нищих, наводняющих Неаполь, одеты в жалкое тряпье, и в худшем случае меня примут за одного из них. И, с какими бы трудностями я ни столкнулся, они вскоре закончатся.
Довольный тем, что надежно спрятал разбойничий гроб, я прикрепил найденный мною жемчужный кулон с бриллиантами к цепочке у себя на шее. Я решил преподнести его в подарок жене. Потом, снова выбравшись через отверстие в стене, тщательно прикрыл его деревянными плитами и валежником, как прежде. Внимательно осмотрев стену снаружи, я убедился, что было совершенно невозможно заметить хоть какие-то признаки существования подземного хода – настолько хитро он был задуман и проделан. Теперь мне оставалось как можно скорее добраться до города, объявить, кто я такой, раздобыть еду и одежду, а затем со всей возможной быстротой поспешить домой.
Стоя на небольшом пригорке, я огляделся по сторонам, чтобы определить, в каком направлении мне следует двигаться. Кладбище находилось за пределами города, а сам Неаполь простирался слева от меня. Я заметил спускавшуюся в ту сторону извилистую тропу и решил, что если пойду по ней, то она приведет меня в предместье Неаполя. Без малейших колебаний я двинулся в путь. День уже полностью вступил в свои права. Мои босые ноги увязали в пыли, горячей, как песок в пустыне, а жаркое солнце немилосердно палило неприкрытую голову. Но я не обращал внимания на эти мелкие помехи – ведь сердце мое переполнялось радостью. Я мог бы запеть от восторга, весело и быстро шагая к дому и к Нине!
Я ощущал ужасную слабость в ногах, голова и глаза болели от ослепительно-яркого солнца, иногда меня пробирал ледяной озноб, от которого даже зубы стучали. Однако я относил все эти симптомы к последствиям моей недавней, почти смертельной болезни и потому не придавал им значения. Несколько недель отдыха при заботливом уходе моей любящей жены – и я стану как новенький. Я храбро шагал вперед. Какое-то время мне никто не попадался, но вот наконец я поравнялся с небольшой тележкой, нагруженной только что собранным виноградом. Кучер спал на своем месте, а пони тем временем щипал растущую на обочине траву, время от времени позвякивая колокольчиками на сбруе, словно выражая удовольствие от того, что его предоставили самому себе. Наваленные гроздья выглядели очень соблазнительно, а мне хотелось есть и пить. Я тронул спавшего кучера за плечо, тот вздрогнул и проснулся. При виде меня его лицо исказилось от ужаса, он спрыгнул с тележки и рухнул на колени прямо в пыль, умоляя во имя Мадонны, святого Иосифа и всех угодников пощадить его. Я рассмеялся: его испуг показался мне совершенно нелепым. Разумеется, во мне не было ничего устрашающего, кроме моей убогой одежды.
– Вставай, приятель! – сказал я. – Мне ничего от тебя не нужно, кроме нескольких гроздей винограда, и за них я тебе заплачу.
Я протянул ему пару франков. Он поднялся, все еще дрожа и искоса глядя на меня с явным подозрением, взял несколько лиловых гроздьев и молча протянул мне. Затем, сунув в карман предложенные мною деньги, запрыгнул в тележку, хлестнул пони так, что несчастное животное подпрыгнуло и встало на дыбы от боли, после чего помчался по дороге с такой скоростью, что я увидел лишь исчезавшие вдалеке грохотавшие обода колес. Меня позабавил нелепый испуг кучера. Интересно, за кого он меня принял? За призрака или за разбойника? На ходу я неторопливо ел виноград, который оказался вкусным и освежающим – еда и вино вместе. На пути к городу я встретил нескольких человек – рыночных торговцев и продавцов мороженого, – но они не обратили на меня ни малейшего внимания. На самом деле я старался по возможности избегать людей. Дойдя до предместья, я свернул на первую же улочку, где, как мне показалось, могли быть какие-нибудь лавки. Улочка оказалась узкой и темной, в воздухе висела ужасная вонь, но через несколько шагов я увидел то, что искал, – полуразвалившуюся лачугу с разбитым окном, через которое виднелась поношенная одежда, развешанная на грубых бечевках.
Это оказалась одна из тех грязных лавчонок, куда после долгого плавания частенько заходили моряки, чтобы избавиться от всякого барахла, привезенного из заморских стран. Поэтому среди жалкого тряпья иногда попадались необычные и любопытные вещицы вроде раковин, коралловых веток, бус, чашек и блюд, вырезанных из кокосовых орехов, высушенных тыкв, рогов животных, вееров, чучел длиннохвостых попугаев и старых монет. На все это злобно взирал безобразный деревянный божок, стоявший между штанинами нанковых брюк и с каким-то идиотским удивлением обозревавший беспорядочную коллекцию хлама.
У открытой двери сего замечательного места сидел и курил старик – истинный образчик пожилого неаполитанца. Кожа на его лице напоминала коричневый пергамент, испещренный глубокими бороздами морщин, словно время, с неодобрением отнесшись к истории, которую само же запечатлело на этом лице, стерло и уничтожило все письмена, дабы никто не смог прочесть того, что некогда было четкими буквами. Единственную живость в нем, казалось, сохранили лишь глаза: черные и похожие на бусинки, они беспокойно и подозрительно бегали из стороны в сторону. Старик заметил мое приближение, но сделал вид, что поглощен созерцанием кусочка синего неба, просвечивавшего между теснившимися на узкой улочке домами. Я обратился к нему, и он быстро перевел на меня пристальный испытующий взгляд.
– Я долго странствовал, – коротко начал я, поскольку он был не из тех, кому бы я стал излагать подробности своих недавних жутких мытарств, – и в одном из происшествий лишился кое-каких предметов одежды. Продадите мне костюм? Мне любой подойдет – я не очень разборчив.
Старик вытащил трубку изо рта.
– Вы не боитесь холеры? – спросил он.
– Я только что от нее оправился, – холодно ответил я.
Он внимательно оглядел меня с ног до головы и разразился негромким булькающим смехом.
– Ха-ха! – пробормотал он то ли про себя, то ли обращаясь ко мне. – Хорош красавец! Вот он какой, вроде меня – не боится, не боится! Мы не трусы. Мы не виним святых угодников за то, что они насылают холеру. Ах, холера! Обожаю ее! Я скупаю всю одежду, снятую с покойников, которую только можно раздобыть, – мертвецы всегда прекрасно одеты. И никогда эту одежду не чищу, сразу же ее продаю – да-да! А почему бы и нет? Люди должны умирать – чем раньше, тем лучше! Я помогаю Господу как могу. – И старый богохульник истово перекрестился.
Я с отвращением смотрел на него с высоты своего роста. Он вызывал у меня такое же омерзение, какое я чувствовал, когда неизвестная тварь вцепилась мне в шею, пока я спал в склепе.
– Так как? – грубовато спросил я. – Вы продадите мне костюм или нет?
– Да, да!
Он тяжело поднялся со своего места. Росту он был совсем небольшого, к тому же так сгорбился от времени и немощи, что больше походил на изогнутую ветвь, нежели на человека, когда, прихрамывая, вошел впереди меня в темную лавку.
– Заходите, проходите! Выбирайте, тут много всего на любой вкус. Вот, не угодно ли взглянуть? Перед вами одежда настоящего джентльмена, да! Прекрасная ткань, прочная шерсть! Английской выделки! Да-да! И носил этот костюм англичанин, такой крупный, сильный милорд, который пил пиво и бренди, как воду. А уж богатый, о небо, какой богатый! Но его унесла холера, он умер, проклиная Бога, и храбро требовал еще бренди. Ха-ха! Прекрасная смерть, великолепная смерть! Хозяин, сдававший ему жилье, продал мне его одежду за три франка – один, два, три, – но вы должны заплатить мне шесть. Справедливый прибыток, так ведь? Ведь я стар и беден. Надо же мне на что-то жить.
Я отшвырнул твидовый костюм, которым он передо мной тряс.
– Нет, – заявил я, – холеры я не боюсь, но найдите мне что-нибудь получше, чем бросовая одежонка пропитанного бренди англичанина. Я уж скорее надену разноцветный костюм карнавального шута.
Старый торговец разразился исторгшимся из его глотки лязгающим смехом, напоминавшим грохот камней в оловянном котелке.
– Хорошо, хорошо! – прокаркал он. – Вот это мне нравится, очень по душе! Ты хоть и стар, но весел. Это мне по сердцу. Всегда нужно смеяться. А почему бы и нет? Смерть смеется, никогда не встретишь грустный череп, она всегда смеется!
Тут он запустил свои длинные худые пальцы в большой ящик, доверху наполненный разномастным тряпьем, безостановочно бормоча себе под нос. Я молча стоял рядом и размышлял над его словами. «Ты хоть и стар, но весел». Что он имел в виду, называя меня старым? Он, наверное, слепой, подумал я, или же на старости лет выжил из ума.
Старик вдруг поднял взгляд.
– Если говорить о холере, – произнес он, – то она не всегда поступает мудро. Вот вчера она совершила глупость – страшную глупость. Она унесла одного из богатейших людей в округе, да еще и молодого, сильного и смелого – похоже, он вообще не собирался умирать. Холера прихватила его утром, а не успело сесть солнце, как его заколотили в гроб и поместили в большой семейный склеп. Холодное жилище, и меблировано куда хуже, чем его мраморная вилла вон там, на холме. Услышав эту новость, я заявил Святой Деве, что она злодейка. О да! Я упрекнул ее во весь голос: она же женщина, да к тому же капризная, и хороший выговор урезонил бы ее. Сами посудите! Я друг Господу и холере, но оба они сделали глупость, прибрав графа Романи.
Я вздрогнул, но быстро взял себя в руки и принял равнодушный вид.
– И в самом деле! – беспечно отозвался я. – Однако скажите, кто он был такой, чтобы не заслужить такой же смерти, что и остальные?
Старик немного выпрямился и впился в меня пристальным взглядом своих черных глаз.
– Кто он был такой?! Кто он был такой?! – визгливо вскричал он. – Ах, он! Сразу видно, что вы ничего не знаете о Неаполе. Вы не слышали о богаче Романи? Так знайте, я хотел бы, чтобы он жил. Он был умен и смел, но я не от этого ему завидую, нет. Он был добр к беднякам, сотни франков жертвовал на благотворительность. Я частенько его видел и видел его свадьбу. – И тут его иссохшее лицо исказилось невероятной злобой. – Фу! Ненавижу его жену – нежную и изящную, словно белая змея! Я смотрел на них обоих, стоя на углу, когда они проезжали в своей роскошной карете, и гадал, чем все это кончится, кто из них одержит победу. Мне хотелось, чтобы победил он, я бы помог ему ее убить, да! Но святые на сей раз ошиблись, ибо он умер, а эта ведьма получила все. О да! На этот раз Бог и холера совершили глупость.
Я слушал старого негодника с нарастающим отвращением и в то же время с некоторым любопытством. «С чего бы ему ненавидеть мою жену? – подумал я. – Разве только он и впрямь ненавидит молодость и красоту», – что, скорее всего, так и было. А если он видел меня так часто, как утверждает, то наверняка должен знать меня в лицо. Отчего же он теперь не узнал меня? Развивая эту мысль, я спросил:
– А каков он был из себя, этот граф Романи? Вы говорите, что он был симпатичным. А был ли он высоким или низким, брюнетом или блондином?
Откинув со лба непокорную седую прядь, старьевщик протянул вперед пожелтевшую, похожую на клешню руку, словно указывая на какое-то далекое видение.
– Красавец! – воскликнул он. – Смотреть на него – одно загляденье! Стройный, прямо как вы! И такой же высокий! И широкоплечий! Но глаза у вас запавшие и тусклые, а у него были огромные и сверкающие. У вас лицо бледное и осунувшееся, а у него оно было смуглое, круглое и пышущее здоровьем. Волосы у него были черные и блестящие, черные как смоль, а у вас, друг мой, – белее снега.
При его последних словах я в ужасе отшатнулся, словно от удара током! Неужели я так изменился? Возможно ли, чтобы ужасы одной проведенной в склепе ночи оставили на мне столь жуткий отпечаток? У меня белые волосы? У меня? Я ушам своим не верил. Если это так, возможно, Нина меня не узнает или даже придет в ужас от моего вида. Сам Гвидо может засомневаться, я ли перед ним. Хотя в этом случае мне нетрудно будет доказать, что я действительно Фабио Романи, – даже если придется показать склеп и свой взломанный гроб. Пока я прокручивал все эти мысли у себя в голове, старик продолжал бормотать:
– Ах, да, да! Он был прекрасным человеком, к тому же сильным. Я всегда восхищался его силой. Он мог сжать нежную шейку своей женушки большим и указательным пальцами и свернуть ее – вот так! Тогда бы она перестала ему врать. Мне хотелось, чтобы он это сделал, и я этого ждал. И, разумеется, он бы так и поступил, если бы остался жить. Вот почему мне жаль, что он умер.
Чудовищным усилием воли я взял себя в руки и постарался говорить со старым негодяем спокойно.
– А почему вы так ненавидите графиню Романи? – сурово спросил я. – Она сделала вам что-то плохое?
Он выпрямился, насколько смог, и посмотрел мне прямо в глаза.
– Слушайте, вы! – ответил он, растянув губы в злобной ухмылке. – Я вам расскажу, почему я ее ненавижу, да, расскажу, потому что вы мужчина, и мужчина сильный. Сильные мужчины мне по нраву – их иногда дурят женщины, это верно, – но потом они могут отомстить. Когда-то я тоже был сильным. А вы хоть и старый, но любите хорошую шутку, так что все поймете. Графиня Романи не сделала мне ничего плохого. Лишь однажды надо мной посмеялась. Это произошло, когда ее лошади сбили меня на улице. Я больно ударился, но увидел, как раздвинулись ее красные губы, обнажив сверкнувшие белоснежные зубки. У нее детская улыбка – любой вам скажет – и такая невинная! Меня подняли, ее карета покатила дальше. Мужа с ней не было – он бы повел себя по-другому. Но это не имеет значения, говорю вам: она рассмеялась, и тут я сразу заметил сходство.
– Сходство?! – нетерпеливо воскликнул я, потому что его рассказ меня раздражал. – Какое сходство?
– Между ней и моей женой, – ответил торговец, вперив в меня свой жестокий взгляд, в котором закипала злоба. – О да! Я знаю, что такое любовь. А еще я знаю, что Бог имел очень малое отношение к сотворению женщины. Прошло много времени, прежде чем даже Он смог отыскать Святую Деву. Да-да, я знаю! Говорю вам, что женился на создании прекрасном, как утро весной, с маленькой головкой, которая, казалось, склонялась, словно цветок, под тяжестью волос цвета солнечных лучей. А глаза! Как у младенца, когда тот глядит на тебя и просит его поцеловать. Однажды, вернувшись после отсутствия, я нашел ее безмятежно спящей… Да! На груди чернобрового уличного певца из Венеции, симпатичного такого парня и храброго, как молодой лев. Он увидел меня и вскочил, чтобы вцепиться мне в глотку. Я повалил его на пол и уперся коленом ему в грудь. Она проснулась и смотрела на нас, слишком испуганная, чтобы заговорить или закричать. Она лишь дрожала и тихонько стонала, как избалованный ребенок. Я посмотрел на ее любовника, распростертого у моих ног, и улыбнулся. «Тебя я не трону, – сказал я. – Если бы она не согласилась, не видать бы тебе победы. Тебя прошу лишь об одном – остаться здесь еще ненадолго». Он смотрел на меня, не говоря ни слова. Я связал ему руки и ноги так, чтобы он не смог пошевелиться. Потом взял нож и подошел к ней. Ее голубые глаза широко раскрылись и заблестели, она смотрела на меня умоляющим взглядом, заламывала свои маленькие ручки, дрожала и стонала. Я глубоко вонзил острое блестящее лезвие в ее нежное белое тело, ее любовник отчаянно вскрикнул, и кровь из ее сердца хлынула алым потоком, окрасив яркими пятнами ее белое одеяние. Она взмахнула руками и замертво рухнула на подушки. Я вытащил нож и разрезал связывавшую венецианца веревку. Потом протянул ему клинок.
«Возьми его на память о ней, – сказал я. – Через месяц она бы предала тебя так же, как предала меня».
Он бушевал как сумасшедший. Выбежал на улицу и позвал жандармов. Конечно же, меня судили за убийство. Но это не было убийством – это было правосудием. Судья отыскал смягчающие вину обстоятельства. Естественно! У него ведь тоже была жена. Он вник в мое дело. Теперь вы знаете, почему я ненавижу утонченную, увешанную драгоценностями женщину с виллы Романи. Она такая же, как та, которую я убил, у нее та же обволакивающая улыбка и детские глаза. Еще раз говорю вам: мне очень жаль, что ее муж умер, мне очень тяжело об этом думать. Поскольку он со временем тоже убил бы ее. Да! В этом я совершенно уверен!
Глава 6
Я с болью в сердце выслушал его рассказ, и словно ледяная волна пробежала у меня по жилам. А мне-то казалось, что все, кто видел Нину, должны обязательно любить ее и восхищаться ею. Правда, когда этого старика случайно сбили ее лошади (о чем она мне и словом не обмолвилась), она поступила невнимательно и несерьезно, не остановившись и не справившись о его самочувствии, но она была молода и беспечна, а потому не могла намеренно проявить бессердечность. Я с ужасом подумал о том, что она могла нажить себе врага в лице этого старого полунищего пройдохи, но ничего не сказал. Мне не хотелось себя выдавать. Он ждал от меня ответа, и мое молчание вызывало у него нетерпение.
– Вот скажите мне теперь, друг мой! – требовательно произнес он с каким-то детским пылом. – Разве я плохо отомстил? Сам Господь Бог не придумал бы лучшего!
– Думаю, ваша жена заслужила такую участь, – сухо ответил я. – Однако не могу сказать, что я восхищаюсь вами как убийцей.
Он стремительно двинулся на меня, подняв руки и принявшись отчаянно жестикулировать. Его голос взлетел до какого-то придушенного визга.
– Вы называете меня убийцей – ха-ха! Это хорошо. Нет-нет! Это она меня убила! Говорю вам, что я умер в ту секунду, когда увидел ее спящей в объятиях любовника, – она прикончила меня одним ударом. В меня вселился дьявол и свершил скорое отмщение. Тот самый дьявол и поныне живет во мне – отважный и сильный! Вот почему я не боюсь холеры: сидящий во мне дьявол отпугивает смерть. Когда-нибудь он меня оставит… – Тут его придушенные вопли сменились тихим и усталым бормотанием. – Да, он меня оставит, и я найду темный уголок, где смогу поспать. Теперь я сплю совсем мало.
Он посмотрел на меня с какой-то затаенной тоской.
– Понимаете, – почти мягко объяснил он, – у меня очень хорошая память, а когда думаешь о многом, то не уснуть. Прошло много лет, но каждую ночь я вижу ее. Она приходит ко мне, ломая свои крохотные белые ручки, глядит на меня голубыми глазами, и я слышу, как она стонет от ужаса. Каждую ночь, каждую ночь!
Он умолк и смущенно провел руками по лбу. Потом, словно очнувшись ото сна, уставился на меня так, будто только что увидел, а потом разразился негромким булькающим смехом.
– Что за штука, что за штука эта память! – пробормотал он. – Вот ведь чудно-то как! Знаете, я вспомнил былое и забыл о вас! Но я знаю, что вам нужно, – одежда, да, она вам очень нужна, а мне нужны деньги. Ха-ха! Так вы отказываетесь от прекрасного костюма английского милорда? Нет-нет! Я все понимаю. Я вам обязательно что-нибудь подберу – только терпение, терпение!
И он начал рыться среди множества вещей, небрежно сваленных в кучу на задах лавки. Во время этого занятия у него был такой отталкивающий и мрачный вид, что он напомнил мне старого стервятника, нависшего над падалью. И вместе с этим было в нем что-то жалкое. В каком-то смысле я испытывал к нему сочувствие: бедный пройдоха, наполовину лишившийся рассудка, проживший жизнь, полную злобы и горечи. Какие же разные у нас судьбы, подумал я. Мне выпала всего лишь одна ночь мучений, и каким пустяком она казалась по сравнению с его ежечасным раскаянием и страданием! Он ненавидел Нину за проявление легкомыслия. И, несомненно, она была далеко не единственной женщиной, чье существование вызывало у него раздражение. Скорее всего, он испытывал неприязнь ко всем женщинам. Я с жалостью смотрел, как он рылся в поношенной одежде, которая и была всем его товаром, и гадал, почему Смерть, так резво косившая самых сильных обитателей города, столь безжалостно миновала этого жалкого несчастного старика, для которого могила, конечно же, стала бы самым желанным приютом и местом успокоения. Наконец он повернулся ко мне, ликующе всплеснув руками.
– Вот, нашел! – воскликнул он. – Это вам придется в самый раз. Вы, часом, не ныряльщик за кораллами? Вам понравится одежда рыбака. Вот она: красный пояс, шляпа и остальное – все в отличном состоянии! Ее прежний хозяин был примерно одного с вами роста, так что на вас все прекрасно сядет. И посмотрите: холеры здесь и в помине нет, одежду насквозь пропитало море, она пахнет песком и водорослями!
Он расстелил передо мной вещи из грубой ткани. Я равнодушно посмотрел на них.
