Сутки в ауле Биюк-Дортэ

И точно, он обладал удивительным свойством говорить самые смешные вещи, нисколько не улыбаясь.

– Да, ma chère, и не улыбнется даже!.. А мы просто умираем со смеха! Невозможно слушать его. Представь себе: у Шушу в церкви вчера снурок на корсете лопнул оттого, что она надувалась, чтоб от смеха удержаться…

Особенно мило умел он склонять и спрягать русские слова на французский лад.

Подсиживал ли кто в картах, медлил ли опуститься в воду на купанье, изобличал ли большую осторожность в верховой езде, он говорил сейчас:

– А, ву трусе боку!

И когда тот раздражался, он прибавлял:

– Ну, а если не трусе, так, может быть, дроже боку!

Остроумие выкупало невзрачность его наружности; он был, к несчастью, мал ростом и до войны был зачичкан, худ и желчен, но теперь, слава Богу, поправился, подобрел, побелел и принужден был отдавать почти все свое платье портному для выпущения запаса. Чорные, как угли, фальшиво бегающие глаза, сверкали на довольно белом лице; точно как у морской свинки. В нем текла истинная эллинская кровь, потому что он сам говорил, что когда есть у него тонкое белье, цветы, куренье для комнаты и женщина (особенно рослая и полная), ему ничего больше не нужно.

Жилище его в Биюк-Дортэ было просторно и чисто, потому что дом принадлежал атаману и состоял из нескольких комнат, туда и сюда отворявшихся в низкие и темные сени. В самой большой собирались по четверкам часто на преферанс.

Народу было уже много, когда явились Муратов, Марков и Житомiрский: гарнизонный старик Киценко, худенький помещик из французов, Шаркютье, молодой чиновник с соляных озер, любимый всеми за простодушие и отвагу, и пр. Немного позже других явился многосторонний доктор.

Преферанс шел как преферанс; перебрасывались словами, дружески трунили, острили «трусе боку», «дроже боку»; Марков даже раз в ответ сказал «глупе боку». Все играли, как водится; только молодой чиновник говорил вместо «семь червей» «семь преферанс!»

Сыгравши две пульки, обратились к закуске, водке и вину; освежились и заговорили все разом. Естественно, сейчас же разговор зашел про войну.

– Я удивляюсь, – сказал молодой чиновник, крепко прижимая руку к сердцу и кокетничая глазами, – я удивляюсь… Я всегда говорю, что мне удивительны англичане… Ну, французы, это народ легкомысленный; они и начали эту войну; но англичане… Ведь им нельзя простить… Россия, по моему мнению, права…

Тангалаки взглянул на него отечески.

– Я вам говорил уже, – сказал он, – что такое Англия. Я называю ее глупым селезнем, который может действовать только на воде, а Россия – петух. Вообразите себе, что они дерутся… Конечно, петух не может достать селезня на воде; но всякий раз, как подплывет селезень к берегу, петух клюет в башку, и тот опять бежит…

– Да, сказывали, – перебил старик Киценко, – важно их отшпарили на штурме; как хватят с парохода – и ряда нет… Вот, ей-Богу!..

– Это пустое! – возразил Тангалаки, – что такое значит бить их из пушек? Пускай на рукопашную пойдет, тогда русский себя покажет. Никогда они ничего против нас не могут!..

Шаркютье улыбнулся.

– Послушайте, – заметил он с нежным акцентом и, как бы робея, углубился подальше в большое кресло, – зачем такое пристрастие? Вам, конечно, может, неприятно будет слышать, что я, который француз по фамилии, говорю против вас. Но вы знаете мой патриотизм… Я люблю Россию… я хочу только справедливости… Иногда поединок даже случался… Один пленный француз в Симферополе рассказывал мне, что его брат родной, зуав, надел однажды костюм пластуна и пополз ночью к русским батареям и, увидев вдруг другую тень, остановился… Эта тень тоже ползла и остановилась… Это был казак, одетый зуавом. И тот и другой думали встретить товарища. Подползли друг к другу и не могли объясняться. Они боролись в темноте среди молчания, и зуав обезоружил и привел в свой лагерь переодетого казака. Конечно, могло случиться и наоборот; но… неужели и этот пленный хвалился?

Тангалаки встал и, сделав грациозный жест рукой, скромно опустил глаза.

– Так, так! – сказал он. – Франц Адольфыч, я готов с вами согласиться, что этот зуав взял казака; но ведь это исключение… Не думайте, ради Бога, чтоб мы не верили вашему патриотизму; мы верим ему; но ведь это исключение, исключительный случай… Он не составляет общего правила; общего правила один исключительный случай не составляет… Я всегда беспристрастен и скажу, что француз-солдат выше нашего, как гражданин, как человек, но не как солдат… Он, может быть, ловчее нашего… я даже допущу, что он ударит два раза штыком, а наш русачок всего один раз, но зато как!..

– Ну, – перебил Житомiрский холодно, наливая себе полстакана хересу, – это тоже вопрос. Я говорил с одним дезертёром-французом – молодчик был такой… славный солдат – так он прямо говорит, что русские не умеют колоть, слишком, этак, выставляют вперед ружье прежде нанесения удара… А надо сзади… вот так, а надо вот так!.. Удивительный был малый! Марков, вы его помните?

– Э! – сказал Марков, – пустомеля! Одно слово: дезертёр… Этого довольно.

– Нет, согласитесь…

– Не соглашусь! – воскликнул Марков, успевший, пока другие спорили, сильно разогреться у столика с закуской, – вы, Ромуальд, лучше молчите; я с вами поссорюсь… Вы тогда, извините, непристойны были… Все-таки он солдат, хотя и мог быть ловок, как француз… и, вдобавок, дезертёр, изменник. А вы с ним пили брудершафт в палатке!. Стыдно!..

– Ну, что ж такое? И другие офицеры делали то же… не я один…

– Что ж такое? А зачем вы покраснели? Вот то-то и есть. И другие офицеры были глупы… Что ж такое? Нет, батюшка, мне ваши слова, как нож в сердце – да-с! Я русский в душе. Вот свел бы я вас с ротмистром Бардамовым… он вам показал бы! Вот удалецкая голова! Как врезался в ряды английских драгун… Ведь это что за войско было! гиганты, а не войско! Красавцы… Он: «вперед, ребята, вперед!..» А тут из задних рядов какой-то выходец по-русски, как нельзя чище: «Сюда, сюда, скотина русская, – сюда!.. Я тебе размозжу дурацкую голову… Скорей!..» – «Сейчас!» – кричит, да как махнул по сторонам, пробился до него… Раз его по груди – не берет; другой раз по ляжке – рассек… тот его ранил в руку, а он разозлился, да как хватит его в лицо – до ушей рассек!.. Вот бы я его на вас напустил… Ведь вы, душа моя, все-таки штафирка, чинищев – больше ничего; вы в военном деле не судья.

– Ну, – отвечал Житомiрский с сдержанным гневом, – а все-таки урон будет на нашей стороне, как вы ни кипите тут за стаканом пунша!

– Позвольте, позвольте! – вмешался Тангалаки, – я оскорблять нашу общую отчизну у себя в доме не позволю… Мы живем щедротами…

– Э,э, господа! полно, полно вздорить из пустого! – перебил старик Киценко, – эх-эх-эх! Ну, какое нам дело о политике говорить? Сидите да ждите! Вот и до нас дойдет очередь, тогда и храбрость будет видна. Пока, благодаря Творцу-Создателю, не трогают нас… Мы ведь, господа, тоже служили… Еще как – солдатиками начинали. Горя тоже не оберемся, бывало. А вам что? Да в наше время и не говорили много так офицеры-то… Сказал отец-командир: «марш, Киценко, растакой-ты!» – «Слушаюсь, ваше высокоблагородие!» Ей-Богу, право. Стойте-ка; я вам лучше спою песенку:

Ты моя душка, моя красотка,На чем играешь – не понимаешь!Ах, я играю на кларнете,Трю, трю, трю-рю-рю.Ты моя душка, моя красотка,На чем играешь – не понимаешь,Ах, играю я на флейте!Фю-фю-фю.

Все, однако, были недовольны вмешательством старика и не дали ему кончить.

– Нет, позвольте, позвольте, позвольте! – снова затарантил Тангалаки, опуская глаза и отскакивая шаг назад, – позвольте, господа! Россия должна быть священна для каждого из нас… щедроты, которыми…

– Но, послушайте… – перебил Шаркютье. Тангалаки отклонился от него с досадой.

– Я прошу немногого, прошу выслушать меня… Россия должна быть для всех нас священна… Все русское… мы русские…

Марков схватил полный стакан лафита и, подняв его, громко воскликнул:

– За здоровье матушки нашей, святой Руси! Да здравствует она, голубушка, на многие и многие лета на погибель врагам! Трррах! Пей, душа-Муратов, пей…

– Брудершафт! – подхватил маленький доктор, выскакивая вперед с своим стаканом.

Киценко взял его под руку, а Тангалаки отошел в сторону с досадой и холодностью в очах.

– Никак не дадут кончить!

Все крикнули «ура!»

– Я убежден, – возобновил Тангалаки, – что каждый из нас умеет ценить щедроты правительства… Я, например, всем обязан службе моей, моему правительству, моему монарху… Положительно скажу: обязан всем и не позволю никому оскорблять отечество – да!

При этом взгляд его обратился к Житомiрскому. Житомiрский встал.

– Стойте! – воскликнул Марков, – стойте! Я русский; слышите, господин Житомiрский? я русский… И тоже не позволю никому… Вы видите эту саблю?

И он выхватил из ножен стоявшую в углу новенькую тульскую саблю, на лезвее которой было написано церковными буквами: «На, Тя, Господи, уповахом, да не постыдимся во веки!»

И, выхватив, махнул с остервенением в обе стороны.

– Полноте! – с презрением сказал Житомiрский, – вы первый струсите в деле…

– Что? подлец!

– Господа, господа! что это? Помилуйте! Как вам не совестно!… Марков! Ну вот! Эх-ма! – загремело со всех сторон.

Житомiрский побледнел.

– Хорошо, – сказал он глухо, – вы можете меня оскорблять: вы при оружии…

Марков бросил саблю на землю.

– Оскорбите меня теперь: я без оружия.

Житомiрский отвернулся, молча взял фуражку и, несмотря на удерживавшие его руки, бросился к дверям, не рассчитал высоты, сильно ударился лбом о притолку, застонал и присел.

– Вот что значит отступление без перестрелки! – послал ему вслед с хохотом Марков.

Житомiрский ушел. Дверь захлопнулась за ним, и все вдруг заспорили и зашумели страшно. Тангалаки доказывал, что Марков прав, хотя увлекся; Шаркютье, напротив, заметил Муратову: что «du choce des opinions jaillit la vérité!»

Киценко ужасно соболезновал и говорил:

– Эх, за что? Он важный парень, Ромуальд Петрович!

Чиновник с соляных озер расправил мышцы правой руки и заметил, что не всякий спустит, что, если б сказали ему так – так он всех бы по одному повыкидал вон. Молодой чиновник был радостно взволнован (видно, любил игру страстей настолько же, насколько политику), а докторчик, которого совсем не было и видно за спиной соляного чиновника, вдруг выскочил и объявил, что он молчит, потому что всякий врач космополит!

Марков был пьян; он сидел, покачиваясь, на стуле и, улыбаясь, курил. Все стали убеждать его помириться. Он молчал и курил.

Мало-помалу все разбрелись по домам; к Житомiрскому возвращаться было нельзя, и потому послали за постелями, решившись ночевать у любезного Тангалаки. Марков дремал, а Муратов, лежа на постели и закрыв глаза, с стесненным сердцем внимал крику сов и увещаниям хозяина, обращенным к пересолившему гусару.

Тангалаки шептал: «надо помириться с ним…»

– Он скоро передастся… Я уверен…

– Хорошо. Но в моем доме! Я разделяю вполне вашу горячность…

– Наворовал сколько!…

– Кто себе враг, кто себе враг? добрейший мой, мсьё Марков!.. Смотря с какой точки… Надо быть только благородным в этих делах. Совесть моя, и т. д. Нет, вам надо помириться…

– Хорошо, хорошо! спать пора! И Марков лег.

На следующее утро рано покинул Муратов гостеприимный аул. Марков, провожая его, был очень печален…

– Ты помиришься? – спросил Муратов…

– Чорт с ним! Ведь я его обругал… Уж извиняться, конечно, не буду… а так объяснимся.

– Конечно, если так… А согласись, все это скверно? Марков взял его за руку.

– Ах, голубчик! – сказал он с жаром, – скверно, скверно… особенно, когда там льется наша кровь!… Увидишь, я скоро перейду в пехоту, и ты будешь читать в реляции: «храбрый ротмистр Марков шел впереди всех! Батарея была взята, но он был убит навылет в грудь пулей!» Я буду носить солдатскую шинель нараспашку поверх венгерки и в дело буду брать всегда ружье с штыком… Прощай, голубчик, будь здоров!..

Скоро отъехал Муратов версты с две, и хаты аула стали уже сливаться с подножием обнаженной горы.

Муратов с глубокой тоской и досадой на себя за то, что покинул тишину домашней жизни, скакал вперед… Перед ним впервые даже явился страх… Он боялся погибнуть ни за что, ни про что, где-нибудь в глуши, как погиб тот оцепенелый молодой крестьянин, которого труп показывал ему в сенях лазарета блестящий молодой практик.

Волнистая степь лежала кругом; наверху свод неба; а впереди без конца вилась черноватая дорога.

Тошно стало ему думать, что сила, которая взывала в нем во все время долгого похода, начинала меркнуть, как болезненный и вовсе ни на что порядочное не потребный идеал! Где тот холодный и крепкий ключ? Уж не нас ли надо кропить живой водой?

Насколько был он прав и не подействовала ли на него через меру чуждая привычкам картина печального аула – увидим при дальнейших встречах, и потому лучше бы не заключать ничего из сказанного…

15 января 1858