13.09

Хотел что-то спросить, но сил хватило только на то, чтобы коротко, обречено кивнуть.

Единственное транспортное средство, что нам удалось «поймать» в этот утренний час, была вызывающе дряхлая «Лада» темно-бежевого цвета – точно сморщенный сухой абрикос. Водитель – ровесник Софии, курчавый болезненно-бледный парень – согласился довезти нас до станции метро «Озерки» за весьма незначительную сумму. Цена объяснялась просто; все как всегда. Ожидал ли водитель, что София сядет рядом с ним спереди и начнет гладить ему колени? Кто знает. Мы заняли места позади; я накрыл руку Софии своей. Парень неодобрительно на меня покосился через зеркало заднего вида, раздраженно кивнул сам себе; автомобиль стал набирать скорость. За окном затряслись плохо знакомые мне пейзажи; я почти не бывал на Охте. Здесь еще не было признаков той безрассудной роскоши, что заполнила Новый Город от Кудрово до самого Ладожского озера, здесь чувствовался дух другой эпохи: монументальные, облицованные гранитом пятиэтажки чередовались с уродливыми кубами из стекла и бетона, а между ними гигантскими змеями тянулись километры панельной застройки конца прошлого века. Этот пейзаж встречался на окраинах старого Петербурга, появляясь вдруг из гигантских свалок на юге или, как здесь, оттеняя собой далекие небоскребы Нового Города. Мимо проносились ощеренные черными дырами провалов дома, брошенные, позабытые. «Абрикос» выехал на заснеженную набережную, и яркое солнце, уже забравшееся на самый верх пронзительно-синего неба, ослепило нас. За Невой показались колокольни Смольного собора. Я отвернулся, щурясь от нестерпимых лучей.

Подъезжали к развилке, и до нужного места оставалось пара кварталов. По правую руку расположилась больница Святого Георгия, частично восстановленная и частично же действующая, слева темнел занесенный снегом отрог Поклонной горы. Впереди маячил овал дорожной развязки: от него отходили лучи трех широких улиц.

– Остановите напротив метро.

Развалюха подкралась к утопленной в грязном сугробе сплющенной бесформенной остановке. Оставшуюся часть пути до дома мы преодолеем пешком; все как всегда: уж слишком вожделенно водитель глядел на Софию. Теперь он смотрел ей вслед, будто уходящей надежде на излечение от смертельной болезни. Обычный взгляд почти любого мужчины. К такому привыкаешь со временем, превращая гнев и злость в равнодушное отвращение. Но не стоило давать таким типам адрес собственной жены. Ревниво взвизгнув покрышками на обледенелом асфальте, автомобиль оставил нас в одиночестве.

Дом наш ютится у старинного тракта; за ржавым железнодорожным мостом, служившим когда-то северным пределом города, тракт плавно становится разбитой звериной тропой в чистом поле. Некогда шумная, постоянно забитая пробками в обе стороны магистраль – Выборгское шоссе – давно превратилась в забытое бездорожье на северо-запад. В самом ее начале одиноко ютится станция метрополитена, окруженная, как и все остальные станции в городе, высоким бетонным забором. На крыше, над входом в вестибюль, красуется былым лоском некогда золотистый остов вагона – декоративная часть фасада; груда прогнившего металлолома. На месте ли огромные светильники над сине-золотыми мозаиками, там, под толщей выстуженной земли? «Они выполнены в виде соединения молекул» – сказал однажды отец, когда мы все вместе ждали прибытия поезда; но я раз и навсегда решил для себя тогдашнего, что «молекулы» – это слишком по-взрослому, скучно, а на самом-то деле свисают из-под высокого овального свода гроздья фантастического винограда, налитые ярким волшебным светом – сколько же солнца глубоко под землей! Ни я, ни отец, ни мама с сестрой – никто в целом мире – и представить себе не могли, что здесь, под просторными светлыми сводами, начнется крушение нашей жизни. Станции петербургского метрополитена использовались в качестве убежищ, собирая на глубине в самые отчаянные моменты Войны большую часть населения города. В один из таких дней некая, не известная до сих пор сила (каждая пострадавшая сторона предпочла обвинить своих тогдашних врагов) выпустила в тоннели невидимую изощренную смерть. Тысячи километров подземных путей были исполнены вирусом. Вирус действовал тонко, избирательно, ревностно. Начали умирать женщины. Матери, сестры и дочери, подруги и жены, любовницы, кузины, племянницы… Что-то страшное происходило с беременными: плод погибал в чреве, отравляя утробу, а если и выживал, то убивал тяжелыми родами мать. Так случилось с моей сестрой: потеря на седьмом месяце, долгая злая агония. Лилит – так позже окрестят вирус – убивала женщин, убивала нерожденных детей, иссушивала утробы, награждая самых стойких бесплодием; мир покачнулся, съехал с катушек. Мужчины, лишенные женщин, женщины, лишенные детей, дети, лишенные жизни – невыносимое мрачное зрелище. Позже петербуржцы узнали, что подобное произошло во всех мегаполисах мира; Лилит определила исход Войны: Война завершилась, политики всего мира в очередной раз назвали ее Последней; люди, притворяясь будто бы навсегда другими, стали искать причины, попытались исправить последствия: создали антивирус, создали систему профилактики, оградив от мира пострадавшие города, объявив там бескомпромиссный, но действенный Карантин. Одним из таких городов был мой родной Петербург. Четыре долгих года здесь жила пустота. Центр города стал похож на огромную опухоль, взорвавшуюся изнутри. С юга, востока и севера к комку оплавленной плоти прилипли ошметки спальных и промышленных районов, населенных несчастными оборванцами, такими, как я, переживших Войну, а теперь позабытые целым миром. Город лежал брошенным мертвецом; изредка тревожили город военные вертолеты в небе да банды мародеров на исполосованной шрамами земле. Но вот, наконец, Карантин был окончен. Санкт-Петербург выжил, изменившись до неузнаваемости: в самом сердце его зияла дыра, город отрастил себе уродливый горб – вернувшиеся люди обосновались за Невой на востоке, застраивая пустоши и бывшие фермерские угодья. Горб удлинялся, становился причудливее, намереваясь превратиться в крылья, коснуться перьями берегов Ладоги. Сотни небоскребов выросли на правом берегу Невы, один выше другого, тысячи квадратных километров жилого фонда возникли как по мановению волшебной палочки, и между всем этим великолепием и блеском суетливо побежали скоростные поезда надземной монорельсовой дороги. Похожие на юрких длинных червей составы соединили Новый Петербург с югом и севером Старого. Скоро началось возвращение людей в исторический центр, и первыми из них были рабочие, привлеченные с Большой Земли для строительства Центрального Обелиска на месте морского порта на Васильевском острове. Чуть позже предстояло возведение Южного и Северного Обелисков на территории городов-спутников Санкт-Петербурга. Тогда-то мы, местные, подняли голову: работы в городе не было, власти же нанимали людей со стороны; кое-где стали происходить стычки с новоприбывшими, кто-то из уцелевших политиков старого Питера всерьез призывал саботировать начинания Питера нового; и тогда власти города предложили жителям северных и южных муниципалитетов компромисс. Учитывая, что я жил один в старой, чудом уцелевшей высотке и не имел постоянного заработка, не особо странным было обнаружить себя одним апрельским утром в микроавтобусе среди незнакомых угрюмых людей, державшем путь в Петергоф; всем нам было обещано приличное вознаграждение за труды. Мы вошли в город-призрак и обнаружили там оглушающую пустоту. И в пустоте этой я нашел вдруг нечто совершенно ошеломляющее; город сдержал свое обещание…

…Отвернулся от силуэта вагона. Ощутил тепло плоти Софии – она держала меня за руку. Воспоминания, казавшиеся вечностью в моей голове, уместились в секундную вспышку забвения в настоящем. И сейчас я видел и чувствовал только ее – живую, любимую, зовущую взглядом домой.

Солнце топилось в пепельных облаках; ежедневное самоубийство светила смешалось с дрожащей в воздухе тишиной. Этот союз изредка нарушали порывы холодного ветра. София, стоящая передо мной, выставила руки над снежной гладью и смотрела вперед, будто видела мир впервые. Медленно вела по изломанной перспективе, и между линиями дрожала реальность. Серые пятна – закованные в ледяной плен озера, бледная синева над густо темнеющей окантовкой из крон деревьев – купол церкви. И холм кладбища – горб мифического исполина, легшего здесь и уснувшего навсегда, и за ним тянутся к небу трубы снежных руин завода. Далеко-далеко на западе в белой дымке вгрызалась в город огромная кромка льда.

Смотрели вдаль с высоты двадцатого этажа; каждый в какую-то свою точку. Балкон черной лестницы служил нам отличной смотровой площадкой, и пейзаж рушился, корчился, норовил съехать в хаотический взрыв оттенков и полутонов. Желто-багровое солнце, макающееся боком в пепел, бесстрастно отражалось в наших остекленевших от его света глазах.

– Глеб, я совершила ужасную вещь. Послушай…

София производила слова: тихо-тихо, почти бормотала – не так привыкла она говорить с кем бы то ни было.

– Как только ты вышел, я набрала его номер. Ведь это он предложил тебе эту… работу. С тобой все должно быть хорошо – так он ответил. Я спросила, кто эта девушка и почему этим не занята полиция, и что может там с тобой произойти, но он лишь повторял, что все будет в порядке. Говорил, что поможет нам, найдет подходящее дело, велел сохранять спокойствие, уверял, что ты скоро вернешься. Я не спала всю ту ночь. Наутро, около десяти, он позвонил сам. Сказал, что заедет и все объяснит. Через час он зашел, попросил спуститься вниз, с ним к машине. На заднем сиденье меня ждал Тибо…

Голос утих. Раздался глубокий вздох.

– Ты кого-то убил?

Шум ветра, тихий голос, сдавленный и усталый, и вот, наконец, задан вопрос. Губы мои разомкнулись: хотелось ответить, но София неожиданно повернулась: лицо ее, окрашенное солнечным светом, заполнило мир, и я различил лед, серый от трещин.

– Это неправда, – я не издал ни звука, но рот отчаянно кривился от слов; точно стянутый нитями, он шевелился рваными ранами на лице.

– Все это неправда! – голос явился, и голос был жалким. Хотел повторить еще раз, но палец Софии с силой вдавил в мякоть губ, приказывая молчать. В серой дымке сверкнул яркий свет: радужка ее глаз налилась темной, недоброй энергией.

– Конечно, – кивнула София. – Конечно же. Я ни на секунду не могла представить, что ты на такое способен. Это не мой муж, которого я люблю, не тот человек, которого выбрала, чтобы обрести счастье. Ты можешь защищать, можешь быть злым, но забирать жизнь не способен – я знаю.

Мрачно нахмурился. Таких вещей о себе не знаю даже я сам, а София говорит об этом с совершенной уверенностью…

– А если вдруг совершил бы такое? Разлюбишь?..

София как-то по-детски мотнула вдруг головой, болезненно улыбнулась. Пальцы ее погрузились в мои спутанные волосы – медленно, точно солнце, что шло сейчас под откос.

– Нет, нет! Я люблю тебя, несмотря ни на что, что бы ты ни сделал или сделаешь!

Неожиданно отстранилась, вновь повернулась к огромной звезде – та выплавляла из антрацита волос янтарную ржавчину.

– Но я боюсь, – сказала София серьезным, печальным голосом, – ты разлюбишь меня после того, что я расскажу тебе дальше…

Звезда закатилась за холм. Близко проносятся с остервенением тучи. Тело воет, просит пощады – его бьет крупная дрожь. Но я не могу заставить себя совершить ни единого движения. Взгляд мой уставился в какой-то неясный сполох – должно быть, в шлейф от злых мыслей. Они, эти мысли, заполняют все мое существо, делают из меня молчаливого, больного навязчивой идеей глупца…

– Пожалуйста, пойдем, – любимый голос спасает.

– Пожалуйста, ну пожалуйста… – любимые руки тянут прочь из морозного плена.

– Все будет хорошо… – шепчут любимые губы.

Я верю им, двигаюсь с места.

9

Злость…

Однажды я услышал от своей сестры такие слова: «…Злость это одно из немногих чувств, которое берет энергию из воздуха и создает цели». Тогда это казалось пространной блажью обреченного человека. Болезнь ее стала диким отчаянием, недоступной мне привилегией живого мертвеца. Но вот наконец-то я понял, что чувствовала моя сестра все те дни перед своей тихой смертью: злость.

– Я поступила неправильно?

Серая ночь бросала в окна мокрый тяжелый снег – стекла со стоном принимали удары. Там, снаружи, в бесцветном, застывшем от промозглости городе, вновь ярился злой ветер. Природный спектакль; чуткий мир обладал мрачной иронией, предоставив нам шикарные декорации.

– Неправильно поступили они. Дать согласие – при таких обстоятельствах, таким людям… Ублюдки, как им вообще пришло в голову!..

– Глеб…

– Семейка уродов!..

– Глеб!..

– Да, Софи?

– Что, если я уже сделала это?

Удар о стекло мерзкой влаги.

– Но… Ты ведь сказала…

– Разве это что-то изменит в тебе?

Легкое горячее тело подо мной изогнулось. Нежные руки обняли, соединив тонкие пальцы на спине.

– Я…Я не знаю. Тяжело знать такое. Кто бы знал на моем месте?

– Живущий ты в стеклянном доме человек. И на тебя голодных тысяч глаз обращены прожорливые взоры… Как, не разбив свое жилье, услышать тихий смех, как превратить всю грязь свою в прекрасные узоры? Не выходя из мира запотевшего стекла, я никогда помочь тебе бы не смогла. Но если стены эти не разбить – могу ли я тебя по-прежнему любить? Ответь, не открывая рта – я все еще тебе нужна?..

Та часть моей плоти, что находилась в обжигающем вакууме, остановила на миг движение, и вдруг выплеснула из себя бесполезное семя, заставив с силой сомкнуть зубы и издать тихий стон. Сделалось безнадежно сладко.

– Как думаешь, в этот раз забеременею? – шепот Софии обладал не меньшей силой, чем испытанное только что чувство. – Все еще хочешь этого, даже если я?..

Охватило смятение и сырая, как талый снег, тоска. Стало казаться, что со мной разговаривает на языке жестов немой человек, чьи руки крепко связаны грубой веревкой.

– Хочу, София. Пожалуйста, не нужно так говорить. Ты знаешь – я люблю тебя, что бы ты ни сделала. Но ты же ведь не…

Ее губы дотронулись губ, я замер в предвкушении поцелуя, но острые зубы вдруг наградили укусом.

– Знаю. Никогда и ни за что не сдержу это свое обещание. Я давала его лишь с одной целью: помочь. Из-за отчаяния не попыталась узнать есть ли другие способы снять с тебя обвинение. Просто кивнула, как только старик перестал говорить все эти грязные вещи; знаешь, так обсуждают погоду – буднично и лениво. Николас…

Мелькнул яркий свет, по стене медленно и тревожно прополз желтый луч – фантом от фар припозднившегося автомобиля. Не его ли хозяин подвозил нас сегодня? Таксист выследил нас, а теперь тщится понять, где же наше жилище по зажженному свету в окне? Но в это время обычно дом утопал в темноте, и моей внезапной фантазии буквально ничего не светило.

– Николас? Сукин сын…

– Нет, нет! – покачала головой София, вновь укусив мою нижнюю губу – на этот раз осторожно, привлекая мое внимание к чему-то, что я упустил из вида. – Николас ничего не знает.

Я замер – с оттянутой губой, голой задницей и глупым лицом.

– Он не знает, – повторила София, отпуская меня из капкана зубов. – Старик в одиночестве, и в этом мы сильнее его. Да, я наивна, но наивна ровно настолько, насколько зла и решительна. Это я виновата.

– Ты?..

– Конечно. Ведь это я почему-то решила, что пойти на поклон к праздным ублюдкам будет хорошей идеей. Этот взгляд похотливой жабы, этот надменный пот старости… Распущенный вдовец, пресытившийся безликими копиями и продажными девками, четко видит ближайшую цель – она сама, как глупый мотыль, явилась на сладкий нектар. Богатый и властный старик жаждет тело чужой жены. Мужу ее поручает заведомо невыполнимую чушь за подачку, втравливает в кровавый фарс, делает своими заложниками. Сын не смог купить того, чего нет, а отец…

София задвигалась. Ее ягодицы, бедра, живот напряглись. Кровь снова наполнила собой плоть, вернулось горячее желание брать, владеть, наслаждаться. Голос соскользнул в шепот, шепот – в прерывистое дыхание; каждый миг был дарован лишь для наслаждения; даже сейчас.

– …создал товар из ничего, из безумной случайности. И товар этот – я. Трахай же меня хорошенько!

Сильный удар по щеке раскрытой ладонью – странный, мучительный звук. Невидимый след от кажущейся такой слабой руки вспыхнул на коже лица. Дикий короткий стон, закушенная до крови губа, впившиеся в спину ногти. Язык, вдруг с силой облизнувший щеку, трепещущую от удара, поцелуй, горячий и влажный.

Все это была София – но я не узнавал ее.

– Трахай… меня… хорошенько…

Услышал ее тихий смех, увидел гримасу неизвестной эмоции, вдруг разглядел слезы; понял, что мы оба сходим с ума – и вновь испытал мучительно-сладкий экстаз. Будто гибкий гигантский паук, София обхватила меня руками и ногами, замерла.

Сны миновали сознание. И теперь, очнувшись из черной дремы, не осознавал ничего, не понимал ни больше, ни меньше этим серым и хмурым утром. С усилием вспомнил, как накануне рассказал Софии все, что случилось в трущобах: гиноид, тайна Давида, танец и выстрелы, допрос и залог. Рассказ прозвучал балаганной нелепицей с кровавой и мрачной развязкой; неумелая импровизация подвыпившего завсегдатая бара, в шутку севшего за шикарный рояль. И только моих мыслей не было в этих нотах, тех, что привели к сумасшествию искусственной Анны. Атональность звучит лишь во мне; но точно бы и не знал этого и не помнил. Все, что я знал, это то, что София рядом, совсем-совсем близко, и кожа ее подобна ледяной корке. Сейчас, под одеялом, согревая ее своим теплом, я чувствую, как ей зябко. Слышу ее тихий голос, беспокойный и мечущийся. Она размышляла вслух, не обращаясь ко мне, просто отправляла наполненный словами воздух из легких, застывала, ловила глухое эхо; от стен возвращался страх.

– …Допустим, мы найдем эти деньги. Но ведь они не помогут…

– Не помогут?

– Деньги не снимут с тебя обвинение. Старик не получит меня, но получит тебя. Он разлучит нас, надолго, так надолго, как ему вздумается, пока, в конце концов, не достигнет цели.

– Ты говоришь о суде? Думаешь, меня действительно обвиняют? – Хочется от гневного удивления то ли смеяться, то ли встать в полный рост, нависнуть над обнаженной девушкой яростным изваянием. Вновь проснулась кипящая от абсурдности происходящего злость. – Дело шито белыми нитками! Господи, да любая экспертиза установит, что стрелял чертов гиноид: пороховые газы, вся эта чушь! Есть кукла, есть гребаный панк, есть этот Моравский, и, в конце концов – убийство женщины? – фарс! Женщины нет! Какая-то дикость, блеф, так не обвиняют, Софи! Я не подписал ни единой бумаги, вообще ничего! Так чего мне бояться? Да, я был там, и это все, в чем я виноват. Но какова вина шантажиста?! Для чего ему эта несчастная кукла? Давай прямо сейчас его спросим?! Давай позвоним и пошлем к черту старого дегенерата!

Лицо под копной чернильных волос плавится в пепельном свете. Светлые глаза все больше похожи на лед.

– Договор был таков, – спокойно, не замечая злых слов, произносит София, – за тебя вносят залог – пять миллионов четыреста тысяч. Эквивалент возврата долга – мое тело. Пять визитов. И только после этого обвинение снимут.

– Но ведь это совершеннейшая и подлая чушь!..

– Они не боятся правды.

Сжимаю кулаки, пристально смотрю на жену. Красивое лицо залито темнотой, и сполохи солнца сквозь окно искажают черты, превращают в маску покорности, фатума.

– Да что с тобой, любимая, что же с тобой такое? Давай прямо сейчас возьмем и покончим с этим…

В комнату врывается бумеранг – оглушающе резкий звонок телефона, – совершает параболу и возвращается в коридор. И еще раз. Кто-то опередил нас.

– Доброе утро, Глеб. Найдется минутка для разговора?

Мгла охватывала коридор. Сухой, чуть растягивающий слова голос залил собой мой череп. В голосе ни намека на акцент, ничего, что могло бы указать на чуждость, враждебность, иную суть. Идеальная мимикрия. Голос отца Николаса ван Люста я слышал впервые, но сразу же стало ясно: это именно он.

– Тибо? – я сжал крепко зубы, выталкивая из себя это имя. Послышался сдержанный смех – короткий, отмерянный как по метроному; снисходительный и гадливый.

– Для тебя – господин ван Люст. И сразу хочу предупредить, что – прости за банальность – вопросы буду задавать я. Даже нет, не так, никаких вопросов. Просто полезная информация.

– Что тебе от нас надо, старый ублюдок?! – я хотел схватить фантома, добраться до человека-невидимки на том конце провода, придать ему материальное воплощение и распотрошить. Но руки проредили пустоту, ладонь уперлась в холодную стену.

– Напоминаю, что для тебя я господин ван Люст, – как ни в чем не бывало харкнула трубка. – Перестань сотрясать воздух и прибереги силы, они наверняка тебе скоро понадобятся, раз в одном доме с тобой находится такая ссссочная девочка…

– Заткнись, блядский ты выродок! – с ненавистью прошипел я. И совсем рядом будто заново взошло солнце, внезапно и ярко, мелькнуло зажженной свечой меж стен коридора.

– Если ты любитель сквернословия, то рекомендую посетить одну из проповедей моего брата; ты ведь с ним уже знаком, да? Ни воспитания у тебя, ни манер. Не пойму никак, как мой глупый сын упустил и не забрал эту крошку обратно. Ты же… ну ты же просто никакой. Смешной, никчемный счастливчик, заслуживающий лишь снисхождения. И мое снисхождение заключается в помощи; ты, кажется, попал в неприятности?

Все еще сжимая зубы, я наблюдал, как яркая звезда выплывает из бледно-сизой комнаты. За ее беспокойным светом угадывалось обнаженное женское тело.

– Вот и хорошо, хорошо, помолчи немного, – мерзкий смешок лизнул мое ухо, оставляя невидимый влажный след. – Ты сделал несколько глупостей, я же помогаю тебе с их последствиями. Все это между нами: тобой, мной и твоей женой. Кстати, о женах. Знаешь…

Сполохи ломаных линий закружились по выцветшим стенам.

– …Бог заповедовал делиться с ближним. Дары, блага, удовольствия – это все от него, от Бога, и принадлежат всем людям в равной степени. Пойми: во все времена блага были ограниченными, редкими, а тот, кто владел ими, становился ни много ни мало избранным. В наше время таким редким благом стала Женщина. Именно она является сейчас божественным даром. Сначала из ребра Адама, а теперь из стен лабораторий, женщина, да. Но ты, уж прости, на роль избранного совсем не подходишь; не те исходные данные, сам посуди. И мир, понимающий кто ты есть, задает тебе справедливый вопрос: почему же ты не делишься божьим даром с другими?

– Я люблю Софию, – тоскливо ответил я; было необходимо ответить сейчас так, как есть. – А она любит меня. Мы принадлежим друг другу и никому больше. Мы не можем ни с кем поделиться. И не хотим.

– Да ты поэт и романтик! – мерзенько захихикала трубка. – Как наивно, как мило, прелестно. А вот как это выглядит на самом деле: ты несешь свое убеждение над залитой дерьмом землей, тащишься, и ноги по колено в дерьме, с каждым шагом дерьмо все выше и выше, уже по грудь, скоро зальет рот, полезет в ноздри, глаза, но ты все идешь и идешь, подняв руки, а в руках нелепый транспарант – знаешь, что такое транспарант? – с кривой надписью: «Любовь». И в итоге, когда и голова и поднятые руки полностью скроются под дерьмом, останется лишь эта надпись. И вот ирония: дерьмом назвал ты любовь, знаешь, как на прилавке кондитерской в сладость вставляют палочку с яркой бумажкой? Но как у вас говорят: из дерьма конфету не сделаешь. Подумай, почему так? Да все просто: любовь сгорела, сдохла на этой Войне. Любовь осталась там, далеко-далеко, в лазоревом небе и солнечном зеленом лесу под названием Рай, а здесь нет никакой любви; мы в Аду, Глеб, и здесь плоть требует плоти! Эта земля не знает никакой любви! Мертвецы не помнят никакой любви, они готовятся к вечным мукам! О чем ты бормочешь? Осталась лишь грязь, и нет никакого иного смысла, кроме того, чтоб самому стать грязью! Где ты услышал само это слово, в каких руинах, от какого безумца? Посмотри же вокруг! – как мир поступает с любовью? – он насилует, забирает и портит.

– Мир? Нет, мир здесь совсем ни при чем: это ты пытаешься брать и портить, господин, сука, ван Люст. Цинично и буднично, считая, что и другие делают так же, а если не делают, то быстро учатся нехитрой науке дышать под слоем так горячо любимого тобою дерьма. Но с нашей семьей такого не будет, ты понимаешь? Мы не желаем принимать твои правила жизни, сколько б ублюдков ты не подкупил, сколько б изворотливых схем не выдумал. Понимаю, в твоем Аду скучно, ты вурдалак со стажем, и София так соблазнительна, так чиста, слишком чиста для тебя, но не боишься ли ты ослепнуть от ее чистоты, господин ван, сука, Люст?