скачать книгу бесплатно
Скрипнул снег под ногами ван Люста – он отступил спиною назад, превращаясь из темного силуэта в черную кляксу.
– Какая-то бесконечная бессмысленная чушь. Вы думаете, мне что – докладывают? Я знаю ровно столько же, сколько и вы! Знал бы, чем все оно кончится, к проклятому Ницше ни за что бы не притронулся, уж поверьте! Не знаю я никаких отцов, матерей, и кто что там ищет, ничего я не знаю, ясно вам?!
Клякса становилась пятном нефти, и снежное море засветилось, растворяя в себе эту чуждую грязь, отдаляя ее от нас, замерших под деревьями у пруда.
– Деньги! Я найду их! Я позвоню вам! Ждите!
Сухое тепло обхватило холодную руку, сжало. Откуда-то спереди последний раз крикнули «Деньги!», и рухнула тишина, покрепче кутая нас в снежную мглу.
Снова ночь, и рядом она; и мне снится, что прекрасное тело лишено жизни. Это не дыхание; всего лишь поземка, вьющаяся по аллее черного парка. Это не плоть человека; искусственная красота, застывшая рядом, и нет ни единого запаха, и крадется шум изнутри, гул сложного механизма…
Дневной свет заполнил весь квадрат кухни, поглощая рассеянный желтый луч от лампочки над газовой плиткой. В этом освещении я заметил на лице Софии чуть заметную косую черточку в уголке рта.
– Мы такие с тобой серьезные, – сказала она; голос был глух от долгого молчания, – и вполне по серьезным причинам. Но… – она наклонила голову, прищурившись, – я так больше не выдержу. Нам просто необходимо найти хоть что-нибудь хорошее во всем этом дерьме. Вряд ли бы я узнала что-то новое, как считаешь? Мы с тобой перепробовали все что можно, ну, кроме как обмена партнерами, и это правильно: не хочу быть с кем-то другим и делиться тобой не хочу. Ну а так, не думаю, что старик выдержит больше пяти минут. Зря это он все выдумал. Деньги в его случае надежнее.
София сардонически улыбалась. Взгляд ее горел нехорошим огнем. Я понимал, надеялся, что понимал: она просто спускает пар, но пар этот удручающе мрачно обжигал все мое существо. Я не знал, каким образом реагировать, и хотел промолчать; но некая сущность во мне глумливо подхватила эту игру.
– А может, ну к черту их, деньги, – заговорил я чужим голосом. – Нового в самом деле ты не узнаешь, зато все решится самым естественным образом. Возможно, даже приятным…
Осекся. Резко встал, отвернулся, с силой сжал зубы; кажется, прокусил губу; но боли не чувствовал.
– Прости.
За спиной повисла космическая тишина. Что-то соленое, теплое влезло в сознание, заполняя собой грязный рот. Холодная ладонь вжалась в губы, медленно повела в сторону. На коже остался чуть теплый след – хвост кровоточащей кометы, врывающейся в атмосферу, несущейся прямо на город, в одной из квартир которого разыгрывалась трагедия на маленькой кухне.
– Нет, – прошептала София совсем-совсем близко. – Это я прошу прощения. Нас заразили. Мы больны.
Глубокий вздох. Горячий воздух растекся на миг по затылку.
– Больны чужими желаниями. Заражены грязью. Ведем себя… как они. Говорим гадости, упиваясь. Я сдалась первая. Но нас можно, нас нужно вылечить. Есть ведь возможность.
Она обняла, прижалась ко мне.
– Нам нужно иметь свои собственные желания.
Я смотрел на стену перед собой: размытое темное пятно пульсировало там, ежесекундно меняя свое положение. Слушал голос и не мог поймать суть сказанных слов. Сказал осторожно:
– Но ведь наши желания уже существуют. И мы ищем возможности дать им жизнь, разве нет?
Повернулся к ней, глупо щурясь. Пятно со стены взорвалось яркими брызгами, превратилось в любимое лицо. Оно так же глупо улыбнулось в ответ.
– Послушай, – попросила София и заговорила будто бы нараспев: – Живущий ты в стеклянном доме человек. И на тебя голодных тысяч глаз обращены прожорливые взоры… Как, не разбив свое жилье, услышать тихий смех, как превратить всю грязь свою в прекрасные узоры?.. Не выходя из мира запотевшего стекла, я никогда помочь тебе бы не смогла. Но если эти стены не разбить – могу ли я тебя по-прежнему любить? Ответь, не открывая рта – я все еще тебе нужна?..
С тоскливым непониманием я смотрел на нее.
– София?..
Она взяла меня за руку, обхватила горячей сухой ладонью.
– Помоги мне с одним желанием прямо сейчас. Придумай мне музыку. Выпей со мной вина.
Морщась как от странной назойливой боли, недоуменный, я хотел было сказать что-то совсем уж безмозглое, но София потянула меня прочь из залитой солнцем кухни.
Вновь эти строки. И ноты, вяло танцующие на подушечках моих пальцев; и отупляющий разум привкус вина.
– Этот человек из стеклянного дома – кто он? – спросил я, когда София замерла на последнем такте.
– Это ты. И у тебя есть я. Поэтому на тебя смотрят завистливо голодные монстры, намереваясь сожрать с потрохами, разлучить нас. Я должна помочь тебе. Для этого нужно покинуть стеклянный дом. Разбить его. Лишить нас с тобой привычной жизни, возможно, до крови порезавшись осколками. Есть ли смысл у нашей любви в этих стенах?..
Слушал ее. Левая рука непроизвольно сжимала гриф гитары все сильнее. Что-то в словах Софии злило, хотя она говорила вроде бы правильные вещи, раскрывая суть своей неоконченной песни. То ли то, что мне казалось, будто без ее помощи я совсем слаб, то ли просто сам факт проживания в такой хрупкой конструкции, что опять-таки демонстрировало слабость, теперь уже нашу общую; любая злая жаба, получается, может сунуть в наш дом свой шершавый огромный язык и полакомится нами (скорее, одной лишь Софией – в контексте жизни). Это меня возмущало. Не хочется быть слабым, особенно в сравнении с какими-то уродливыми химерами. И потом, София ставит под сомнение наши чувства. Или я что-то недопонял в ее строках?
Неловко и громко звякнула струна под рукой.
– Получается, что наша любовь возможна, если разобьем дом?
– Не просто дом, а весь смысл нашего союза. Если не сделать так, – в глазах Софии появилась хмельная грусть, – я не буду собой. Меня изменят эти чудовища. Даже если вдруг мои чувства к тебе будут прежними, ты сам не захочешь меня. Пойми, их грязь – это абсолютная, идеальная грязь. Я не смогу любить тебя. Ты не захочешь любить меня. Мы закончимся. Исчезнем.
Слова, простые как снегопад за окном, как плеск вина на дне бутылки, достигают меня и режут – абсолютно, идеально больно…
– Но поэтому я и прошу твоей помощи. Концовка песни в наших руках. Мне хочется, чтобы ты добавил несколько строк, может быть, даже целый куплет. Попробуй, Глеб, ну же…
Взгляд глаз цвета нагретой ртути пронзает. Двусмысленность нашей беседы заставляет дрожать тело. Все, что происходит с нами сейчас, переложено на строки и ноты, на голос и аккомпанемент? И есть возможность создавать реальность своими руками, добавляя нужные рифмы, мелодии, риффы? Или душевное состояние Софии настолько плачевно, что она находит единственное утешение в созидании подобного рода искусства?..
Я растерян, очарован и будто бы пьян. Мне безумно жаль нас обоих. Словно некое божество, случайно вспомнившее о своем давно оставленном племени, доведенному до крайности без мудрого совета высших сил, я жалею нас и желаю всего наилучшего.
– Глеб! – София произносит имя, и я возвращаюсь в нашу комнату. – Напиши куплет. Помоги.
Я возвращаюсь в нашу комнату, и внезапно возвращаюсь в реальность вообще: в квартирку на окраине Санкт-Петербурга, в декабрь две тысячи двадцать девятого года, в тело мужчины под тридцать, загнанного в угол. Вижу любимого человека, сжимающего пустой бокал – мою Софию. На губах ее капельки матово-красной влаги, и губы эти тепло улыбаются.
– Куплет? – тупо переспросил я. Внезапность возвращения в реальность – удар головой о промерзший асфальт. Перемолоты кости, сухожилия, мышцы – фарш. Почему же «куплет»? Почему вино, почему песня, зачем эта глупая лирика, вся эта мишура? Куплет, господи!..
– Прости. Я не понимаю, что происходит. Разве кто-нибудь купит у нас песню за пять миллионов? Разве мы… не теряем время прямо сейчас? Почему мы ничего не делаем? Да, мы с тобой пытаемся сохранить спокойствие, делаем вид, что все не так уж и плохо, даже ищем хорошее в этом дерьме; но Софи!
Я поднялся, злым движением водрузил гитару на стойку возле стены. Струны жалобно звякнули, отзываясь долгим эхом в деревянной утробе. София задумчиво посмотрела на меня сквозь стекло бокала. Я вздрогнул – на мгновение показалось, что на меня смотрит одна из тех прожорливых тварей.
– А что, если просто сбежать? – спросила тихо она. – Уехать на север к родителям, в их старом приюте на сопках нас никто никогда не найдет, ни суд, ни бог и ни черт, ни уж тем более этот старый ван Люст.
– И ты готова вернуться к тому, от чего когда-то ушла? Готова покинуть Санкт-Петербург?..
– Но этот город нас убивает! Он жрет и насилует, медленно пьет нашу кровь! Город-вампир, прекрасный, как и положено упырю, но давно уже мертвый, и здесь не появится наше будущее, наши дети, Глеб, их не будет здесь никогда!..
– Но разве там нам помогут? Ведь эта болезнь… Этот страх… Не Лилит – государственный тест показал: ты чиста, – а что-то гораздо сложнее, то, что можно вытравить лишь любовью и временем…
Что-то серое нависло над нами. Как будто в выстуженной комнате собралось облачко от дыхания, но это не так, здесь очень тепло, и кажется даже, что за стеклами, на фоне белесого неба, кружатся теплые снежинки.
– И что толку; ведь мы каждый день…
Я знаю, что она хочет сказать. Эти мысли спрятаны глубоко в ее сознании, покрыты самым толстым, самым грубым слоем самой черной краски. Их не запрещено произносить, но делать это стоит так редко, как только возможно, во времена крайнего отчаяния; в такие, как сейчас. Но я не дам ей этого сделать.
– Я понимаю, Софи, мы движемся слишком медленно, но мы сделаем это. Ни одна жаба не помешает нам, моя девочка. Я не отдам тебя им и не оставлю одну никогда. И мы напишем хоть тысячу песен, если захочешь…
Она с благодарностью, легко, как-то незаметно вздохнула, по-детски уткнулась носом мне в щеку. Щекотно проговорила:
– Старик прав: моя чистота требует твоего присутствия. Я хочу быть только твоей. Хочу, чтобы мы были друг у друга первыми и последними. Да плевать мне на этот мир, и на песенки эти глупые, и на детей…
– Софи.
Она замолчала, и я вдруг почувствовал прикосновение холодной, острой, будто раскрошенный хрусталь, влаги.
– Я нашла здесь тебя. Больше мне этот город ничего не подарит и не даст взять даже силой. Мы уедем отсюда, пообещай, Глеб, что сбежим. Разве тебя здесь что-нибудь держит?
– Здесь есть возможность сделать хоть что-то…
– Глеб! Глеб, очнись! Здесь есть лишь возможность стать одними из них: убийцей, насильником, шлюхой! Мне не нужна эта женская глупость, я не хочу этого больше, я хочу только нас; ничего не хочу!
Злой шепот сделался вязким, забился в уши, стал стекать в носоглотку. Захотелось плюнуть этим сгустком прямо в лицо Софии. Одной резкой конвульсией сгусток затянуло в пищевод, сбросило в желудок, как атомную бомбу на город врага, расщепило дикое секундное отвращение к любимому человеку. Что-то перестроилось во мне. Клетки обновились, все разом, вдруг, и тело стало одним большим атавизмом, нелепым, смешным, будто кто-то другой примерил его на себя и нашел никуда не годным. Я хотел было что-то сказать, я уже подобрал слова, но трель звонка бесцеремонно ворвалась в спальню.
11
Трель превращается в рев проезжающего мимо скоростного экспресса, чуть позже – в гул запускаемых в небо ракет, но вот время проходит, гул стихает, и это уже мерное шипение покрышек на снежной дороге: автомобиль несется по обманчиво пустому городу. Уже ничему не удивляюсь – во мне атрофировалась такая способность. Я просто молчу и жду, что будет дальше. Сияние улиц снаружи, аромат дорогого парфюма, едва слышный рокот мощного двигателя, тихий голос, исполненный назойливым ритмом; мир сросся в моей голове в одно огромное чувство тоски. Что-то происходило вокруг; меня уверяли, «что потрясение может быть болезненным, но оно того стоит». Затянувшийся монолог, начатый у нашего дома, не прекращался до «Ингрии», небоскреба на площади Оккервиль у одноименной речушки; безликая масса из стекла и бетона посреди пустырей.
– …Потрясение может быть болезненным, но оно того стоит. Наука не стоит на месте, и мы вынуждены адаптироваться. Наша психика гораздо более гибкая, чем о ней принято считать. Когда ты поймешь… когда увидишь сам… то просто подумай об этом абстрактно… Более отстраненно, чем обычно. Иначе вся эта затея, моя помощь вам, мои риски полетят к черту. Пожалуйста, Сегежа, восприми это… цинично. И все сработает.
Огромный «Аурус»[33 - Aurus (от Au – «золото» и rus – сокращение от Russia) – российская марка автомобилей представительского и высшего класса], внушительный внедорожник последней модели, плавно выехал из туннеля на площадь. Показалась и тут же скрылась за громадой здания перспектива широкого проспекта; тут и там вдоль дороги кто-то будто бы обронил детский конструктор, и детали его сами сложились в подобие зданий – вызывающе хлипких, серых и страшных. Непривычно ухоженные деревья парка имени Есенина, значительно расширенного за послевоенные годы, окружали парковку у подножия небоскреба. Автомобиль миновал залитый бетоном пятак, неспешно углубился под брюхо «Ингрии», проехав поднятый шлагбаум и салютующего водителю охранника.
– Что здесь?
Гул мощного двигателя покатился по утробе подземной стоянки. Спираль дороги вела автомобиль словно по кругам ада. Наконец, мы достигли «Уровня Отгрузки» (как гласила надпись на бетонной стене), Николас ван Люст выбрал свободное место между несколькими не менее шикарными автомобилями, заглушил мотор, и только тогда ответил:
– Здесь мудрость.
Лицо его излучало благоговение. Была на нем странная улыбка, неуловимо мечтательная, красивая и пронзительно мягкая линия губ.
– Мудрость? – растерянно переспросил я.
Он кивнул.
– Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо число это человеческое…
До меня дошло вдруг, что этот полоумный цитирует Откровение Иоанна Богослова.
– Если число это равно двадцати восьми тысячам евро, то пусть будет числом зверя.
Николас усмехнулся, хлопнул меня по плечу, подмигнул.
– В оригинале было три шестерки, это и дети знают. Точно не известно, почему именно это число, но мне нравится версия про шестой день, когда был сотворен человек; через него грех вошел в мир. Что-то еще про золото, уплаченное царю Соломону… Но золото это так скучно.
– Николас, – глухо произнес я. – Зачем мы здесь?
Кажется, история повторялась.
– Ты говорил, что поможешь нам с деньгами…
– Правильно. И мы пришли взять свое.
– Хорошо. Тогда давай прямо сейчас выйдем из твоего великолепного автомобиля и…
Николас замотал головой и сказал:
– Выйду только я. Пропуск на заказчика. Ты здесь посторонний, и на этом уровне тебе разрешено находиться только в транспорте. Таковы правила, и я не буду их нарушать. Если бы ты знал, скольких людей пришлось просить, заставлять, умолять… Я уж не говорю о деньгах!
– А о чем же еще говорить, ведь мы приехали именно за деньгами! Ведь за ними?
Бельгиец вдруг посмотрел на меня очень-очень пристально, так, что я смог без труда рассмотреть в его белках красные капилляры, радужку цвета отборного кофе и черные, уходящие в бесконечность, зрачки. Таким серьезным Николас ван Люст не был, кажется, никогда.
– Сегежа, – тихо, ласково проговорил он, – пообещай мне, что не наделаешь глупостей.
Я заморгал, отгоняя наваждение от его взгляда.
– Какие еще глупости, по-твоему, я могу наделать? Ведь мы здесь для того, чтобы ты помог нам, да?
– Да.
– Тогда и глупостей никаких не будет. Только объясни мне, пожалуйста, какого черта…
– Глеб. Пообещай. Не делать. Глупостей.
Нечто в голосе Николаса заставило сделать глубокий вздох и сказать:
– Хорошо. Обещаю не делать глупостей. Но скажи мне уже наконец, ты дашь нам денег или нет?
Он улыбнулся – широко, собирая морщинки вокруг рта и глаз, превращая лицо в узор снисхождения.
– Нет. Вы заработаете их сами. С моей помощью, да.
Салон автомобиля сузился, превратился в кабину какого-то ужасного батискафа, заброшенного на дно океана. Затрещало стекло иллюминатора, черная вода ударила в грудь ледяной струей, и вот уже вся тяжесть стихии плющила и разрывала в клочья жалкий мирок вокруг.
– Не выходи из машины. Я очень скоро вернусь.
Щелкнул замок. Николас покинул гибнущее судно, уверенно направился к неприметным дверям лифта. Он вновь улыбнулся и исчез за красно-желтыми створками.
Тело мое не всплыло распухшее, синее со дна океана. Так и осталось там, в изувеченном батискафе, окруженное глубинными мыслями-монстрами. Слепые бледные уродцы медленно-медленно просачивались сквозь рваные края трещин кабины, зажигая тусклые огоньки на своих смешных хрупких отростках над огромными головами. Их тупые зубы вгрызлись в лицо, возвращая умершие нервы к жизни. Одним мощным вздохом вогнал в легкие столько воздуха, что потемнело в глазах. Тряхнув головой, с остервенением, сильно, вытянулся в сиденье, убедился, что мышцы в порядке, а кости целы. Огляделся. Увидел надпись «Уровень отгрузки». Тихонечко застонал: понял вдруг, что мудростьдействительно где-то здесь.
Время шло: секунды срастались друг с другом, превращаясь в безобразные, похожие на клетки неизвестного вируса минуты, стекали по лобовому стеклу, но не вниз, а вверх, и оттуда, с крыши внедорожника, будто притягивались к потолку огромным невидимым магнитом. Таких опухолей набралось уже около сорока, и когда сорок первая взлетела под потолок, из чрева лифта появились силуэты людей. Светло-лиловая униформа делала их похожими одновременно на врачей и военных. Люди осторожно везли на компактном электрокаре приличных размеров сверток. Они переговаривались с идущим рядом ван Люстом; не было слышно ни слова. Мой взгляд сфокусировался на загадочном свертке. Я знал – и не знал – что в нем.
Дверь багажника распахнулась; будто кто-то спустил с цепи псов: я услышал обрывки лающих фраз:
– Natuurlijk zijn deze problemen opgelost, heer van Lust…[34 - (нидер) – Разумеется, эти вопросы улажены, господин ван Люст…]