Войдите! | Действие первое

– Это что за хреновина! – Вспышка гамма-всплеска, лизнувшая полумрак комнаты, зафиксировала на лице Авраама оттенок осуждения.

– Алфавит подходил к концу, но слова все не складывались, – тем временем оправдывался Улисс, разложив себя в кресле напротив и блаженно смежая веки. – Сие есть prologus,4 сиречь предисловие к этой книге. История не завершена, но, поверь, за нее будут бить друг другу морды.

Эта краткая история, в которой Улисс блистал в изложениях, была вместо души его: он наполнял звуками множество букв и, подстрекая на бунт, бросил этих отчаянных головорезов в погоню за вдохновением. Однако, познав дух великих прерий, музы взалкали приключений и, пока это одаренное способностью говорить строение ветшало не по сроку, и в ближайшие годы, окончательно подточенное проказой грехов, рисковало быть разрушенным рукою строителя, оставили его отживать свой век бесславно.

Тогда кто-то сказал: да будешь ты алкашом для отделения нормальных людей от тебе подобных, и будешь служить регулятором нормальности. И стало так.

Улисс уродился идиотом и весьма приумножил свое прирожденное свойство. На пантеоне идиотов он занимал внушительное место, и лицо человечества теряло в своей неотразимости лишь из-за этого прыща на своей переносице. Из школы его исключили за модернизацию езды по перилам винтовой лестницы, и обломки его были вынесены на «место нечистое». Изволив сменить декорации, он затеял практиковаться в искусстве эпикуреизма на краю одного болота, и эти упражнения возымели над ним власть.

Единственным занятием, в котором Улисс преуспел, было кассирование хрустящих купюр из чужого кармана в собственный. Причем в этой области он проявлял недюжинные способности. До поры до времени он был неприлично расточительным, опустошая семейную казну и спуская ее на грешные забавы материального мира, но однажды щедрый меценат подвел бухгалтерские итоги, и некоторые цифры его сильно огорчили.

Авраам топнул ногой, и глубокая трещина разделила жизнь Улисса на до и после. Провидение покинуло его, как глупца, не способного воспользоваться его благодеяниями. Так на безоблачное существование кутилы и бездельника налетел циклон, о значении которого писал классик: какие-то отливы, приливы – одним словом, что-то там о природе.

Кроме заслуг и вожделений, типичных для достославного пьяницы, Улисса отличал особый дар летописания и опыты того же порядка. Тогда Авраам, ответственно исполняющий роль благотворителя, пригвоздил молодого повесу к редакторскому креслу дрянной газетенки, будучи подспудно средоточием всех ее монетарных надежд. Таким манером рассчитывал он отринуть от груди своей бестию и хоть как-то умерить валютные аппетиты ее, дабы избежать неудобств, связанных с самопроизвольным падением в свете.

Начав трудовую деятельность в еженедельной периодике, Улисс довольно скоро открыл в себе гений сочинительского таланта. Поначалу его покровитель был с ним не особо строг, понимая, что сыну требуется место для самовыражения. Он выделил ему колонку анекдотов, предполагая, что та послужит неплохим подспорьем для его скрытых способностей. Возможно, и послужила бы, будь у него эти скрытые способности.

Улисс не стал терять время понапрасну: стоило ему удобно угнездиться в редакторском кресле, как неведомые силы произвели щекотание его ягодиц, и он сорвался с места, полный огня и боевого задора. Он тщился добиться наилучшего, но ему не доставало различения, ввиду чего он бывал обманут. Чтобы придать пикантности материалу, он уснащал свои опусы многими добавлениями, и чем дальше, тем больше пренебрегал всякой мерой, потребной во лжи. Он любил огонек – но устраивал пожар, теплое дыхание которого ранило нежные покровы читательских сердец: возмущенная интеллигенция, обнаружив своих тезок, гарцующих по водевилям в амплуа феерических идиотов и выкидывающих фортели под стать, быстро пришла к единогласному решению назначить Улисса уполномоченным боксерской груши. Десятки кулаков, мечтавших отредактировать эту физиономию, совершали паломничество, стекаясь к редакции, как к Гробу Господню. Улисс ставил себе в заслугу, что пробуждает в людях чувства; а то, что они находят им дурное применение, – не его вина.

Так писал он главный труд человека – книгу жизни своей, Книгу жизни Улисса, сына Авраамова.

Когда к порогу ночь ступила и настало время последнего Врача, провозвестника его капитуляции, Улисс вернул Книгу жизни в библиотеку небесной канцелярии, где ее озаглавили незатейливым «Повесть о похождениях руки и сердца». Предполагалось, что роль привратника исполнит сам отче Авраам, покамест ждавший у входа в Геенну для того, чтобы помешать сыну спуститься в нее; но из-за бюрократических проволочек Книга отошла психопомпу, странному господину из орфической секты. Издревле он служил проводником душ умерших в подземное царство мертвых (от аналитической психологии Юнга направо, три квартала на колеснице, до древнегреческой мифологии), работником постритуальных услуг на довольствии: его обязанностью было помогать новопреставленному на длинном и изобилующем препятствиями пути к прокуратору, пока тот самолично не убедился в привлекательности бродяжничества по загробным артелям без провожатого.

В своих комментариях к «Похождениям» психопомп так описывал эту встречу.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Некоторое время назад, за скоротечностью дней земных, мы с женой уступили зрелищные композиции за окном в пользу картин более неподвижных и перебрались на планету Бара, в новый дом на лоне пасторальных пейзажей; на отлете цивилизации мы мечтали предаться созерцательности, в которой, как заверял нас агент по недвижимости, здесь недостатка не будет.

На поверку к немногим достоинствам дома, – а чего у него было не отнять, он был неподвижен, – нельзя было присовокупить характеристику «нового», и, по всему судя, он разменял ни один десяток владельцев, добрая часть которых отдала Богу душу в его застенках, наверняка не в последнюю очередь благодаря такому добрососедству.

Моя жена – человек пытливого и острого ума, наделенный незаурядным художественным дарованием и творческим воображением, она сказала:

– Ты знаешь, в этом доме что-то такое есть.

На что я ей ответил:

– Кажется, ты права. У него есть крыша.

Будучи людьми прижимистыми, мы не отважились на вздох упрека, и ропот не сорвался с наших уст, – нас устраивала крыша, ведь мы могли себе ее позволить.

Осматривая дом и по возможности не поднимая глаз, мы походили на двух безмолвных пустынников, смиренно следующих своей аскезе по коридорам греха; окна и двери появлялись в самых неожиданных местах, но мы удержались от комплиментов по адресу архитектора, отложив наиболее обширные из них до знакомства с крышей.

Я сказал жене:

– Мужайся, сестра; читай Отче наш, сорок раз.

Наш агент прибавил, что тут важно действовать сообща, и если мы почитаем молитву потребностью духа, взыскующего горнего мира, то можем на него рассчитывать. Поскольку наше всеведение в теологическом вопросе зиждилось лишь на регулярных апелляциях к Создателю, когда в Его суде была для нас нужда, наше многоголосное шествие обретало новые смыслы и в своей фальшивости напоминало благочестивые песнопения сатанистов.

Достигнув лучшей точки обзора, мы поначалу разразились поздравительными речами, как люди, вернувшиеся из царства теней, и, помнится, даже порывались спеть хором, пока не увидели предмет, пленивший нас картиной увядания. Крыша была безнадежна, хотя и не так плоха, как то, на чем она держалась. Смотреть на нее было неприятно, понимая, какой беспощадный палач будет господствовать над нами до конца наших дней, которые, видимо, будут недолгими, коль скоро он решит сойти с эшафота.

Слава Богу, дары судьбы, от которых в нашей жизни не было отбоя, подготовили нас к такому, и мы стоически выдержали первую встречу с домом: наше отношение к нему было исполнено чудесного милосердия.

Прошло совсем немного времени, и снисходительное отвращение, которое, признаюсь, посещало меня с тех самых пор, как потолки открыли сезон охоты за моей головой, швыряя в нее свои гнилые трактаты, сменилось смирением, в котором человек сметливый разглядел бы тихую гавань отчаяния. Тогда я зарекся, что с практическим познанием мира моя увечная голова покончила навсегда.

Задумав перекроить дом так, чтобы его вид вернул доверие птиц, которые огибали его по весне, я был полон решимости, свойственной человеку, который к работе еще не приступил.

Я начал с крыши, потому что, помнится, видел на чердаке аристотелевский компендиум «О долготе и краткости жизни», и других намеков мне было не надо. Разделываясь с чердаком, который, по всем признакам, использовался домовым для хранения вони, я заподозрил, что на него наложено проклятие, и теперь моей работе будут сопутствовать невезение, болезни и смерть.

В момент, драматичность которого переоценить невозможно, откуда-то из нижних слоев воспрянула голова жены: не нужна ли мне ее помощь. Фехтуя гвоздодером, я приструнил распоясавшуюся голову и строго воспретил ей повторять подобные трюки впредь, ведь в ее мире еще есть невозвратные светлые дали, когда как тут раздают проклятия направо и налево. Я попросил меня не отвлекать, ибо меня ждет неусыпающий червь, непрестанно ядущий, но не съедающий, а вечные муки, на которые я обречен, заждались меня на ристалище.

Не успел я кончить кровельные работы, жена сказала мне:

– Нехорошо быть человеку одному, сотворим ему собаку.

Старый пират, подумал я, ты дока там, где тебя не спрашивали; но идея недурна: к собаке можно ходить на исповедь, доверяя ей то, чего не выскажешь друг другу.

Мы порешили, что нам нужна собака, и наше решение происходило из заблуждения, будто есть собака, которой нужны мы. Уже на следующий день мы откопали одну паршивую собачонку, которая выглядела так, будто именно это мы с ней и сделали. Она тотчас принайтовилась к нашим сентиментальным сердцам, и мы конвоировали ее по нашему адресу.

С первого взгляда мы возлюбили ее, как самих себя. Когда дело дошло до второго, выяснилась неприятная подробность: оказалось, у нее имеются противопоказания, которые предусмотрительно не писали на упаковке; они легли на нас тяжким гнетом, ведь эта конкретная собака была противопоказана всему человечеству.

Бурно отмечая новоселье, она с ходу обглодала диван, забыв в нем два зуба. Мы думали привести лекаря, потому что нам было боязно, но ограничились лишь тем, что заказали ей молебен за здравие.

Еще не смолкли траурные фанфары, как этот монстр продолжил одолевать нашу обстановку и схоронил еще один зуб. Собака представляла бешенство с таким пылом, что, того и гляди, заразилась бы им. Вероятно, она намеревалась обеззубеть еще до захода солнца, потому я предложил не выгадывать момент для разрешения от бремени, а укокошить ее прямо сейчас.

Я не стал приучать ее к такой роскоши, как кличка, посчитав, что удел ее зваться собакой среди людей. Время шло, и однажды настал миг откровений: я выкупал собаку в ванне, затем одел ее в белую рубашку, алое сюрко, коричневый шосс, золотые шпоры и, наконец, с кратким наставлением вмазал сакральный подзатыльник. Она смирила страсти в сердце своем, и я нарек ей имя: Мира.

Так мы и жили, пока я не перешел к следующему абзацу.

С тех пор, как вода сошла с гор Араратских, к нам повадились хаживать светила всех калибров, некоторые из них приохотились распевать гимны прямо в гостиной, доводя меня до приступа неврастении. Находились личности, которые дорывались до моих чашек и кушали из них чаи, и с ними я бы очень не хотел водить знакомства.

Дабы оборониться от набегов на мои территории, не оборудованные для циркуляции публики, и отвадить завзятых прощелыг наносить нам визиты, я сочинял извинительные истории, в которых поражал свою благоверную самой мерзкой хворью, которую знавало человечество, притом чересчур прилипчивой. Это сохраняло за мной репутацию гостеприимного хозяина и позволяло наслаждаться ею в своем мизантропическом оазисе одиночества.

Я нашел свое истинное призвание в составлении пышных эпитафий и, порядком в этом преуспев, принялся стремительно выкашивать свой род. Скелеты буквально сыпались с нашего треклятого генеалогического древа, стоило его легонько тряхнуть. Скоро в моем услужении оставалась одна рыхлая, чахоточная личность, но и та давно перевыполнила норматив по болячкам и находилась на последнем издыхании, а значит, помочь мне уже не могла.

Так как Мира нередко представала в чине завсегдатая околосвалочных предместий, ее вид сулил незабываемые встречи с носителем неизвестной науке заразы. Во многом благодаря этому история моих бедствий заиграла перспективой, а в доме наскоро воцарились тишина и покой. Моя родня вернулась к своей обыденной жизни, разумеется, кроме той ее части, которая с жизнью простилась навсегда.

В один из погожих дней, мирволящий обнесению мест, где мыши по обыкновению служат полуночную мессу, Мира приметила в погребе какую-то книгу, которая, очевидно, была дана им на сохранение. Она принесла ее вместе с костью, о происхождении которой мне думать не хочется.

Дождавшись вечера, мы приуютились на веранде; глупые звезды гонялись за собственным светом, а мы начинали читать: я и Мира, не считая кости.

Это была история жизни человека по названию Улисс. Несмотря на то, что в срезе эпох анонимность была его идеалом, к осуществлению которого он оказался так близок, он получил эпиклесу Тупорылый, постоянный эпитет, права на который доказывал неизменно. Улисс жил на полную катушку: залихватски сдвигал котелок на макушку, насвистывал популярный джазовый мотивчик и любил сыграть в «городки», «выбивая» метанием трости полицейское кепи.

Я бы совершил форменное преступление, оставь я мою находку зверю равнодушия. Влекомый высокою целью и заручившись всяческой поддержкой жены, которую получил без ее ведома, я пригубил немножко вдохновенья и приступил к дешифровке тайнописи так скоро, как скоро пристрастие к загадкам разрешило меня от привычных моих обязанностей.

Понадобилось терпение, чтобы совладать с хаотической массой букв, ведь некоторые, впрочем, немногие места, где бумага пострадала сильнее прочего, оказались утраченными навеки. И вот, когда работа была окончена, мои компетенции позволили мне неукоснительно следовать завещательному распоряжению автора. «Что будет после моей смерти? – писал он в послесловии. – Покуда смерть близка, не хочу ввязываться в хлопоты, сопряженные с нею, и прошу передать все права на меня безвозмездно любому, кто пожелает, хоть самому дьяволу».

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Проштудировав сей странный манускрипт, Авраам изобличил бездарного мошенника и рассерженно хлопнул ладошкой по столу, имитируя рев пучины, дробящейся об утес. Посторонний человек, наверное, счел бы этот хлопок не соответствующим обстановке. Разбрасываясь заиканиями, бровями и цоканьями языка, наш случайный свидетель всенепременно бы сделал замечание. Человеку, отношения которого с музами носят, скорее, академический характер, процесс хлопанья ладошкой по столу доставляет минимум удовольствия, и он выразил бы свое категорически негативное отношение к данному процессу в принципе. Один хлопнет, другой – и что же это получается, повсеместно будут выстраиваться армии желчных критиканов, безнаказанно хлопающих ладошкой по столу и сбивающих тебя с выспренних сфер? Ну, знаете ли, так дело не пойдет!

Разговор явно принимал горячие формы. Лицо Улисса как-то неестественно перекосило, он почувствовал себя преждевременно обезноженным, о чем не преминул сообщить:

– Ты что-то разошелся. У меня слабая иммунная система, проблемы с аминокислотами, дефицит чего-то там, чакры вообще ни к черту… Секундочку, а куда делся мой пульс!.. – провыл Улисс, и в его глазах появился ипохондрический блеск. Он сосредоточенно начал искать у себя сердце, но так и не нашел его.

Отмеченный печатью мысли, Улисс трезвел и предавался черной меланхолии, и мир становился монохромным. В затылке, к которому он относился со старомодной щепетильностью, нещадно саднило и там уже прослеживалась некоторая бугристость молодого лося.

Стоя у окна и раздумчиво пересчитывая фотоны, Улисс заприметил свою возлюбленную, которая на внушающем некоторый трепет удалении лобзалась с немолодым, но обстоятельным мужчиной. Веки его затрепыхались, а сам он затрясся, как лось в брачный период, встретивший другого лося.

Звон свадебных колоколов на мгновение стих. У окна сгустились крупные мужчины и замерли в позе чуткой настороженности. Вряд ли в мире сейчас были люди неподвижнее. Улисс, выброшенный к одру страдания, глубоко дышал и поглощал кислород кубометрами. Лицо его было отуманено идиотизмом, как будто при рождении его огрели оладушком.

– Suka, – трагически проговорил он, и что-то сдавило в груди. Он решительно стряхнул глаза с лица.

– Твоя? – участливо произнес Авраам, попрекая грешными словами деву, облаченную в белую прозрачную хитону богини. – Существуют люди, лицо которых просит плевка. Давай кинем камнем! – рыкнул он, обнажая потаенную бешеную страстность.

Улисс болезненно поморщился. В неурочный час он был не прочь засадить кирпичом, но сейчас не выказал интереса к этой плебейской выходке. Ему не нравилась необдуманная горячность отца и он пресекал его смелые попытки сделать тонкий стратегический ход.

Истинно, истинно, есть до того изящные женщины, что им не составит труда стушеваться за винтовой лестницей. Их принято называть змеями. В их симпатичных личиках есть нечто, побуждающее к насилию, когда мы уличаем их в измене, о которой они не удосуживаются нас известить, и нередко можно обнаружить на них несомненные сатанические протуберанцы.

С Suka Улисс сошелся в дельте реки Янцзы, что на востоке Китая. Запутавшись в тенетах амурных, он предложил ей руку и сердце за невозможностью дать большее; но и это она приняла не без корысти. Он пожертвовал свое сердце Любви, служители коей не всегда распоряжаются приношениями наилучшим образом.

Теперь эта шальная пава в роскошных одеяниях, отнюдь не выказывая китайской сдержанности, предавалась утехам любовного свойства с новым воздыхателем. Последний издавал звуки одурманенного эликсиром любви голубя и сокрушал жгучими поцелуями падшую дщерь. Его интересовали ее не человеческие, но чисто механические свойства. Дева, случайно обронившая невинность в эпоху радикализации разврата, заключала его в поистине медвежьи объятия и приятным грудным контральто закладывала в ушко нежное эхо, которому не найти уподобления в природе: в мерзком неблагозвучии ее голоса не звучало томительных надежд, он походил на проклятия валькирии. Голубые глаза двигались по ее лицу сканирующим облетом, луковицы волос трепетали. Она смущенно подхихикивала, мерцая слитками 850-й пробы, заполонившими ее рот. Гормоны и эротика витали в воздухе.

О, как часто падки мы на великосветских дам с характеристикой суки! Доселе эту благочестивую жену нельзя было заподозрить в каком бы то ни было вольнодумстве, несмотря на безобидную слабость к донжуанским финтам и прочим архаичным признакам маскулинности. Suka немного гэкала, но физиономия утонувшей русалки, при этом интенсивно пахнущей всеми признаками вполне завершившейся жизни, оттеняла этот незначительный недостаток. Это была объемистая нимфа нескольких веков отроду, которая состояла из косматых ок, волос и чего-то еще. Сваяв это монументальное лицо, родители пристрастились называть ее красоткой, хотя время оставило на нем легкие потертости и не подтверждало рекомендации. Недостаток ангажированности дурно сказался на ее циклопическом облике – здесь усы свидетельствовали свое почтение, а в жаркий день с него слущивались при мытье мертвые ткани. Разнообразно испорченный природой, а также собственными опытами иного толка, ее лик явно не был среди искушений святого Антония, тем не менее он содержал тонкую пикантность: обилие ломаных линий и резко очерченных граней манило досужих математиков потренировать на нем свой котангенс.

Пылкий любовник творил с лицевой стороной Suka невероятные вещи и делал ей бесчестие. Его подвижный рот, казалось, не знал покоя. Надо признать, в это время Купидон свирепствовал: жирный младенец в купальном костюме гарпунировал особо сентиментальное население, и сегодня, хорошенько закатав рукава, наконец взялся за Suka. Прежнее ее равнодушие к чарам противоположного пола объяснялось не столько верностью Улиссу, – по правде говоря, она не испытывала никакой склонности к нему, – сколько нежеланием противоположного пола с ней связываться. Обычно мужчины смотрели на нее остекленевшим взглядом, как рыцарь, который вышел на бой с драконом, но вдруг передумал. И вот, в складках судьбы нащупывался энтузиаст, который стрелял обаянием, как из арбалета. Suka скинула панцирь холодной девы и, оголив сердце, возопила: сюда!

– Кариес сердца моего, – причитал Улисс, – вчера ты мне сказала: нам надо поговорить. С дикцией у тебя не очень, твою артикуляцию поймешь, если захочет случай, – но я все понял по глазам. Жаль терять такую женщину, у нее идеальная для фаты форма головы.

Авраам, усвоивший себе вкус к перпендикулярам, устремил завистливый взгляд на зверобойную мордень, полную вариаций округлого, и признал в ней исключительную геометрию, которую не мешало бы отвандалить.

Осклабившись нечетным количеством зубов, Suka слегка испортила первое впечатление. А когда стало ясно, что незначительная доработка базовой комплектации не исправит ошибок, допущенных на производстве, нимб над ее головой и вовсе громко треснул.

– Она прощалась многозначительной улыбкой. О привычке улыбаться ее лицо не в курсе: из-за того, что у нее косит один глаз, и он смотрит туда, куда ему больше нравится, да и другой не совсем благополучный, и из него вечно что-то сочится, мне иногда казалось, будто она сознательно строит мне рожи. Я не в силах забыть эту манящую, соблазнительную линию, оттягивающую щеки к ушам: рта ее касается легкая судорога, и она обретает вид загадочный и оторопелый, как будто ее неудачно подстриг кот. Таких женщин единицы, и я влюбился в нее с первого взгляда всего за неделю. Я говорил ей: дикая бестия, заведи меня в тупик! Но мы не смогли объясниться, ведь сера льется у нее из ушей, как патока, и семь лет нашей жизни оборвались на полуслове. Мнилось мне, будто, замуровавшись в своем будуаре, она будет исполнять тягостный чин покаяния.

– Возможно, она просто готовится.

– Я ей позвоню, – заключил Улисс голосом, в котором зазвучали интонации Ромео.

– Без истерик, – отрезал Авраам, перехватывая телефон. Он ясно давал понять, что намерен срывать наслаждения там, где их найдет. – Отдай эту роль мне, ты не умеешь дисциплинировать свои чувства и в таком состоянии наговоришь лишнего. Отдайся на попечение чужому остроумию, которое до некоторой степени искупит отсутствие ораторской гортани.

Сердце Авраама находилось в колебательном состоянии, разгоняя первобытные намерения и тем самым создавая необходимые условия для будущего проявления благих устремлений. Он приготовлял рот, когда как в этих казематах сидели отпетые рецидивисты.

– Но…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Дядя Саша.

2

Лимб праотцов, то есть античных праведников (лат.).

3

На свой страх и риск (лат.).

4

Пролог (лат.).