Тайный агент

– Я не знаю, как с ним быть, – сказал м-р Вердок. – Нельзя оставить его внизу и не тушить света.

Она ничего не сказала и быстро выскользнула из комнаты. М-р Верлок поставил шкатулку на стол и стал ходить по комнате. Подойдя к окну, он поднял жалюзи и выглянул на улицу. За окном чувствовалась сырая, холодная ночь, грязь на улице. Дома имели неприветливый, угрюмый вид. М-ру Верлоку сделалось жутко. Ему вдруг показалось, что он и его близкие могут очутиться выброшенными на улицу среди холода и грязи, которую он видел в эту минуту перед собою. И вдруг перед его глазами мелькнуло, как в видении, лицо м-ра Вальдера; оно казалось розовым пятном среди мрака.

Мелькнувший на минуту образ был до того ясный, что м-р Верлок отшатнулся от окна, и жалюзи опустились с громким шумом. Окаменев от ужаса, что такие видения могут повториться, он увидел жену, вернувшуюся в спальню, и обрадовался присутствию живого существа. М-сс Верлок удивилась, что он еще не лег.

– Мне нездоровится, – пробормотал он, проведя рукой то влажному от пота лбу.

– У тебя голова закружилась?

– Да, мне очень нехорошо.

М-сс Верлок со спокойствием опытной женщины предложила обычные в таких случаях лекарства, но Верлок, не двигаясь с места, только отрицательно качал головой.

Наконец, она убедила его лечь в постель, чтобы не простудиться. Чтобы вызвать ее на разговор, м-р Верлок спросил, затушила ли она газ внизу?.

– Да, затушила, – ответила м-сс Верлок. – Бедный мальчик сегодня очень возбужден, – заговорила она после короткой паузы.

М-ру Верлоку не было никакого дела до возбужденности Стэви, но он так боялся темноты и тишины, которая наступит, когда потушат свет, что старался затянуть разговор. Он сказал, что Стэви не послушался его, когда он послал его спать. М-сс Верлок, попавшись в ловушку, стала доказывать мужу, что это не от непослушания, а от нервности. Стави – доказывала она – послушный и кроткий мальчик и пригоден для всякой работы; не нужно только кружить ему голову вздором. М-сс Верлок старалась уверить мужа, что Стэви – полезный член семьи, и страстное желание защитить мальчика, ж которому она чувствовала болезненную жалость с самого детства, возбуждало ее. Глаза её сверкали темным блеском, и она казалась прежней молоденькой Винни того времени, когда мать её сдавала комнаты жильцам. М-р Верлок не слушал слов её. Он был слишком поглощен собственной тревогой, и голос её доходил до него как бы из-за плотной стены. Но вид её пробуждал его от кошмара. Он был привязан к этой женщине, – и это чувство только усиливало теперь его душевные муки. Когда она замолкла, ему снова сделалось страшно и он сказал:

– Мне очень нездоровится последние дни.

Может быть, эти слова были вступлением в полной исповеди, но м-сс Верлок слишком занята была мыслью о брате, и продолжала говорить о нем.

– Он слишком много слышит того, что не следует. Если бы я знала, что они сегодня придут, я бы его услала спать, когда пошла сама. Он что-то слышал о том, что едят мясо людей и пьют их кровь, и теперь вне себя. Зачем болтать такой вздор?!

В голосе её послышалось возмущение. М-р Верлок окончательно оправился.

– Спроси Карла Юнта, – сказал он.

М-сс Верлок решительно заявила, что Карл Юнт – противный старик. Она призналась в симпатии к Михаэлису. Об Озипоне она ничего не сказала; она чувствовала что-то пугающее за его каменным спокойствием. Продолжая говорит о брате, который был в течение стольких лет предметом её попечения, она сказала:

– Ему нельзя слушать того, что здесь говорится. Он думает, что все это правда, и совершенно с ума сходит.

М-р Верлок ничего не ответил.

– Он посмотрел на меня, точно не знал, кто я. Сердце его стучало как молоток. Он не виноват, что у него такая повышенная чувствительность. Я разбудила маму и просила ее посидеть, с ним, пока он заснет. Он не виноват. Он совсем кроткий, если его оставить в покое.

М-р Верлок и на это ничего не сказал.

– Напрасно его посылали учиться в школу, – снова заговорила м-сс Верлок. – Он берет газеты из витрины и читает их. А потом у него лицо красное от возбуждения. Мы не продаем и двенадцати нумеров в год. они напрасно занимают место в витрине. А м-р Озипон приносит каждую неделю кипы брошюрок «Б. П.» и говорит, чтобы их продавать по под-пенни. А по-моему, так не стоит дать пол-пении за все. Глупое это чтение! На днях, Стэви взял одну из этих брошюрок. Там говорилось о немецком офицере, который чуть не оторвал ухо у рекрута, и за это ему не было такого наказания. В тот день я ничего не могла поделать с Стэви. Да ведь и правда: от таких историй кипит кровь. И зачем печатать такие известия? Здесь ведь не Пруссия. Какое же нам дело до них?

М-р Верлок ничего не ответил.

– Мне пришлось отнять у него кухонный нож, – продолжала м-сс Верлок уже слегка сонным голосом. – Он кричал, рыдал, топал ногами. Он не выносит никакой жестокости. Он заколол бы офицера, как поросенка, если бы увидал его. Да и действительно, бывают люди, которых нельзя жалеть.

М-сс Верлок замолкла, и глаза её стали смыкаться.

– Тебе лучше? – спросила она слабым голосом мужа. – Не затушить ли свет?

В страхе перед наступающей темнотой и бессонницей, м-р Верлок не мог сразу ответить. Наконец, он сделал лад собой усилие.

– Затуши, – сказал он глухим голосом.

VII.

Вице-директор прошел по узкому травному переулку и, выйдя оттуда на широкую улицу, вошел в общественное здание внушительных размеров. Там он обратился к частному секретарю начальствующего лица с просьбой доложить о его приходе. Лицо молодого секретаря, розовое и безмятежное, озабоченно нахмурилось, и он стал что-то говорить о том, что его начальник утомлен и озабочен.

– Гринвичским делом? – спросил вице-директор.

– Да. Он очень на вас сердит.

Вице-директор все-таки настоял на том, чтобы о нем доложили, и чрез несколько минут очутился в кабинете начальника. Он пробыл там довольно долго и вышел из кабинета с довольным лицом. Ему удалось выполнить свой план, который заключался в том, чтобы отстранить от гринвичского дела главного инспектора Хита, неудобного ему своим желанием привлечь в ответственности Михаэлиса. Вице-директор сообщил своему главному начальнику очень сенсационные вести, рассказал про посольского агента Верлока и выяснил провокационный характер гринвичского происшествия. Начальник был крайне поражен сообщениями вице-директора, и тот умело воспользовался произведенным впечатлением. Он сказал, что сведения свои имеет от главного инспектора Хита, но что Хит выказал в этом деле некоторое превышение власти; он пользовался услугами Верлока, зная, каков его род деятельности, и не сообщая об этом по начальству. Говоря, что это, конечно, не мешает Хиту быть вполне преданным и заслуживающим доверия служащим, он все-таки предложил на этот раз отказаться от его услуг. Он сказал, что сам займется исследованием сложных обстоятельств дела и обличит Верлока, что, по его мнению, необходимо сделать для предупреждения таких же происшествий в будущем. Сваливать вину на Михаэлиса, как это собирался сделать Хит, он считал крайне несправедливым и нежелательным. Заручившись согласием начальника на свой образ действий, он сказал, что в этот же вечер отправится сам к Верлоку, конечно, изменив свой внешний вид, и поздно вечером придет сообщить о результатах своему начальнику в Вестминстере, так как в этот вечер предстояло позднее вечернее заседание.

Вице-директор медленно вернулся обратно в свой департамент и прошел в себе в кабинет. Сев у письменного стола, он позвонил.

– Главный инспектор Хит ушел? – спросил он вошедшего.

– Да, сэр. Ушел с полчаса тому назад.

Он отпустил служителя, кивнув головой, и продолжал сидеть несколько времени неподвижно, в досаде на Хита, который спокойно унес единственное вещественное доказательство. «Но, конечно, – подумал он, – лоскуток сукна с адресом – слишком драгоценная улика, чтобы оставлять ее где попало, и Хит поступил как преданный, честный слуга». Успокоившись насчет Хита, вице-директор написал и отправил жене записку, прося ее передать его извинение покровительнице Михаэлиса, в которой они были приглашены в обеду.

Отправив записку, он подошел к задернутому занавеской алькову, где стоял умывальный столик и развешано было на крюках разное платье, и переоделся там, выбрав короткую жакетку и низкую круглую шляпу. В этом виде он вышел на улицу, где сразу окунулся в мрачную сырость осеннего вечера. Остановившись на краю панели, он стал ждать. Привычно зорким глазом он заметил среди движущихся огней и теней на мостовой медленно приближающийся кэб. Он не подозвал его рукой, но когда медленно двигающийся экипаж поровнялся с ним, он быстро отворил дверцу и сел; когда он крикнул в окошечко, куда ехать, кучер был почти удивлен присутствием седока в экипаже.

Ехать было недалеко. Седок остановил знаком кучера в неопределенном месте, между двумя фонарями перед большим магазином мануфактурных товаров, протянул ему деньги через окошечко и исчез как призрак. Но возница был удовлетворен размером платы за проезд и уехал вполне довольный, не задумываясь о странном седоке, которого вез. Вице-директор вошел в маленький ресторан; это была одна из многих рассеянных по городу ловушек для голодных: маленькое помещение с зеркалами и белыми скатертями на столах, душное, без воздуху, с особым запахом плохой пищи, которая обманывает, но не удовлетворяет голод. Сев за столик, вице-директор сосредоточился на мыслях о своем предприятии, все более теряя сознание своей личности. У него было странное ощущение одиночества и свободы. Когда, заплатив за свой более чем скромный обед, он поднялся и в ожидании сдачи, поглядел на себя в зеркало, он увидел с удовольствием, что непривычная одежда изменила его вид до неузнаваемости. Для довершения перемены, он еще поднял воротник, закрутил кверху черные усы и в таком виде вышел из ресторана.

Очутившись на улице, он подумал о том, до чего итальянские рестораны в Лондоне утратили всякий национальный характер вследствие подлаживания под английские вкусы и употребления плохих продуктов. Хозяева этих ресторанов – тоже какие-то оторванные от всякой почвы люди; они как бы созданы только для своих помещений и не имеют другого места на земле. И он сам в эту минуту почувствовал себя тоже человеком без определенного места и положения. Никто бы не мог сказать, глядя на него, чем он занимается. И это сознание обрадовало его. Он энергично зашагал по грязной сырой мостовой, окутанной мглою сырой лондонской ночи.

Брэт-Стрит находилась неподалеку. Она начиналась по одну сторону открытого треугольного пространства, окруженного темными таинственными домами, храмами мелкой торговли, опустевшими на ночь. Только навес торговца фруктами на углу сверкал яркими огнями. За ним все было темно, и люди, направлявшиеся в ту сторону, исчезали, как только проходили на шаг за сверкающие груды апельсинов и лимонов. Не слышно было даже звука шагов. Отважный начальник департамента по особо важным делам с интересом следил за некотором расстоянии за этими исчезновениями. У него было легко на сердце, точно он бродил один в девственном лесу, за много тысяч миль от канцелярских столов и канцелярских чернильниц.

На фоне сияющих апельсинов и лимонов показалась фигура полисмена; он, не спеша, повернул на Брэт-Стрит. Вице-директор отошел в сторону, выжидая его возвращения.

Но он так и исчез навсегда, – очевидно, выйдя из Брэт-Стрита с другого конца.

Переждав несколько времени, вице-директор свернул на Брэт-Стрит. Там он увидел большой воз ломовика, стоявший перед тускло освещенными окнами простой кухмистерской. Ломовик ужинал, а лошади на улице тоже ели, опустив в мешки с овсом могучие головы и дальше, по другую сторону улицы, показалась другая полоса бледного света из лавки м-ра Верлока. Вице-директор остановился и стал смотреть на освещенное окно. Ошибиться нельзя было. Рядом с витриной, где выставлены были разные подозрительные предметы, полуоткрытая дверь пропускала узкую полосу света изнутри.

За спиной вице-директора воз и лошади, слившиеся в одну массу, казались чем-то живым – огромным черным чудовищем, загораживающим улицу. Яркий свет из большего трактира прямо против Брэт-Стрита на широкой людной улице как бы отталкивал мрак вглубь улицы и усугублял мрачный, зловещий вид дома м-ра Верлока.

VIII.

Пользуясь своими связями среди оптовых торговцев съестными припасами, товарищей её покойного мужа, мать м-сс Верлок добилась, наконец, долгими стараниями и приставаниями места в богадельне, основанной богатым трактирщиком для бедных вдов торговцев съестными припасами.

Задавшись этой целью, старуха преследовала ее с чрезвычайной настойчивостью и скрытностью. Дочь её, Винни, даже как-то заметила мужу, что «мама тратит по полу-кроне и по пяти шиллингов в день на разъезды». Она сказала это без осуждения, а только удивляясь внезапной страсти матери к разъездам. М-ру Верлоку, занятому мыслями о более важных делах, было не до лишних пяти шиллингов, и он не обратил внимания на замечание жены.

Достигнув цели, мать м-сс Верлок решилась, наконец, открыться дочери. Она радовалась в душе своей удаче, но несколько боялась своей дочери Винни, которая в случаях неудовольствия терроризировала ее своим молчанием. Но все-таки она сообщила ей, наконец, сенсационную новость, сохраняя при этом свой внушительно-спокойный вид.

Неожиданность известия так поразила м-сс Верлок, что, вопреки обыкновению, она прервала работу, которою была занята, – она вытирала пыль в комнате за лавкой – и обернулась к матери:

– На что вам это понадобилось? – с удивлением спросила она, отрешившись от своей привычки принимать факты без расспросов, что было её силой и оплотом в жизни. – Разве вам нехорошо жилось у нас?

После этих вопросов, на которые испуганная мать не могла ответить от страха, она снова принялась за прерванную работу. Продолжая сметать пыль, сначала со стула, потом с дивана, она позволила себе среди работы предложить еще один вопрос.

– Как же вам это удалось, мама?

Так как этот допрос не касался существа дела, а относился в средствам выполнения, то любопытство молодой женщины было извинительно. Мать её обрадовалась её вопросу, который давал ей возможность рассказать все в подробностях. Она ответила дочери очень обстоятельно, называя имена богатых торговцев, друзей её покойного мужа, распространяясь с особой признательностью об одном богатом пивоваре и разных других благодетелях, которые отнеслись в её ходатайству с чрезвычайной добротой. Винни выслушала рассказ матери, продолжая свою работу, и затем спокойно вышла из комнаты без единого замечания.

Пролив несколько слез в знак радости, что дочь её выказала такую терпимость, мать м-сс Верлок стала размышлять о том, как распределить мебель, составляющую её собственность. Кое-что ей нужно было взять с собой, так как благотворительное учреждение предоставляло только голые стены в распоряжение пансионеров. Она из деликатности выбрала наименее ценные предметы, наиболее потертую мебель, но никто не оценил её благородства. Жизненная мудрость Винни заключалась в том, чтобы не обращать внимания на суть и смысл фактов. Она предположила, что мать её взяла с собой как-раз то, что ей более всего подходило. А сам м-р Верлок был настолько погружен в размышления, что внешний мир казался ему суетным и призрачным.

Отобрав то, что ей было нужно самой, мать м-сс Верлок задумалась о распределении всего остального. Конечно, все свое имущество она решила оставить на Брат-Стрите. Правда, у Винни добрый муж и жизнь её обеспечена, а Стэви ничего не имеет и положение его – самое незавидное. Но отдать ему мебель она боялась. Это бы могло послужить ему во вред. Его спасало именно положение полной зависимости от мужа сестры. М-р Верлок был бы оскорблен сознанием, что сидит на стульях, принадлежащих брату жены, и это могло восстановить его против мальчика. Что, если ему вздумается выгнать его из дому со всеми его пожитками? Но если, с другой стороны, произвести дележ, то Винни может обидеться. Нет, лучше, чтобы Стэви так и оставался неимущим и в полной зависимости от сестры и её мужа. Поэтому в момент отъезда она сказала дочери:

– Нечего ждать моей смерти. Все, что тут – твое, дорогая моя.

Винни стояла в шляпе за спиной матери и оправляла ей воротник пальто. Она, ничего не говоря, взяла мешочек и зонтик. Наступил момент, когда в последний раз предстояло заплатить за мать три с половиной шиллинга за проезд в кэбе. они вышли из дверей лавки.

Перед дверью стоял старый, карикатурный с виду экипаж, и возница, сидевший на козлах, имел такой жалкий, не внушающий доверия вид, что мать м-сс Верлок остановилась в нерешительности:

– Довезет ли он нас, Винни? – с некоторым ужасом спросила она. Возница ответил потоком брани на выраженное ему недоверие. В дело вмешался стоявший по близости полисмен и успокоил испуганную старую леди ласковым взглядом:

– Он уже двадцать лет как возит публику и никогда никого не вываливал.

– Никогда никого! – крикнул возница гневным голосом.

Свидетельство полицейского успокоило умы. Собравшаяся кучка человек в семь, большей частью малолетних, рассеялась. Винни села вместе с матерью в экипаж, а Стэви полезь на козлы. Его раскрытый рот и полный отчаяния взгляд ясно выражали состояние его духа. По узким улицам кэб двигался медленно, с страшном грохотом и звоном стекол, и чахлая, хромая лошадь, у которой можно было пересчитать все ребра, подпрыгивала на каждом шагу.

Наконец, Винни сказала:

– Лошадь, кажется, не очень хорошая.

Глава её неподвижно глядели в пространство. Сидя на козлах, Стэви быстрым движением закрыл и открыл рот и произнес:

– Не бейте!

Возница сначала не обратил внимания на его восклицание. Быть может, он даже не слышал его. Только на второй взволнованный окрик: «не бейте!» он повернул к мальчику свое вздутое багровое лицо, окаймленное взъерошенными седыми волосами. Грязным концом хлыста он почесал щетинистый подбородок.

– Не смейте бить! – резко выталкивая слова, крикнул Стэви. – Ей больно.

– Вот как: не бить? – повторил вопросительным тоном возница и сейчас же хлестнул лошадь. Сделал он это не из жестокости, а потому что должен был заработать плату с седоков и довезти их до места назначения. Экипаж запрыгал на мостовой и покатился быстрее. Несколько времени дело шло гладко. Но когда они въехали на мост по пути, то опять произошел переполох. Стэви вздумал слезть с козел. Кэб остановился, раздались крики с панели, собрался народ, кучер стал браниться. Окошко кэба опустилось, и оттуда высунулось бледное лицо Винни. Из кэба раздался взволнованный голос матери: – Что с мальчиком? разбился?

Оказалось, что Стэви не разбился и даже не упал, но от волнения утратил способность говорить, как это с ним всегда бывало в таких случаях. Он только пробормотал, с трудом выговаривая слова:

– Слишком тяжело, слишком тяжело.

Винни положила ему руку на плечо:

– Сейчас же садись обратно на козлы, Стэви, и не смей сходить.

– Нет, нет. Нужно пешком. Нужно пешком.

Но объяснить, почему нужно, он уже не мог. Он не видел ничего невозможного в своем желании, так как, действительно, отлично сумел бы бежать, не отставая от тощей, едва передвигавшей ноги лошади. Но сестра изо всех сил протестовала против его выдумки, а мать в ужасе повторяла:

– Не пускай его, Винни. Ни за что не пускай: он заблудится.

– Конечно, не пущу. Это еще что за выдумки! М-р Верлок был бы очень огорчен твоим поведением.

Напоминание о м-ре Верлоке и боязнь огорчить его подействовали, как всегда, успокаивающим образом на послушного и кроткого мальчика. Он тотчас же покорно полез на козлы, и только на лице его отразилось глубокое отчаяние.

Возница успокоился, крикнул Стэви, чтобы он не возобновлял свояк глупых штук, но как-то про себя понял, после краткого размышления, что мальчик затеял возню вовсе не из озорства, и что даже, может быть, он поступил хорошо.

Выходка Стэви положила конец тягостному молчанию между матерью и дочерью. Когда кэб кидало из стороны в сторону, все равно нельзя было говорить. Теперь Винни заговорила первая.

– Ну, что ж, – сказала она. – Вы добились, чего хотели, мама, и сами на себя пеняйте, если будет нехорошо. Не думаю, что вам будет лучше житься. Разве вам было худо у нас? И что о нас подумают? Что мы за люди, если вам пришлось пользоваться чужой благотворительностью?

– Что ты, милая! – воскликнула старуха, стараясь возвысить голос над окружающим шумом. – Ты была для меня образцовой дочерью. Ну, а уж м-р Верлок…

У бедной женщины не хватало слов, чтобы выразить все благородство м-ра Верлока. Она подняла полные слез глаза вверху и потом отвернула голову, делая вид, что хочет выглянуть из окна и посмотреть, близко ли они уже в цеди. Оказалось, что они еще очень немного проехали. Их окружала грязная, мрачная ночь. Свет газовых рожков, мерцавший в окнах лавок, освещал лицо старой женщины; её желтые, морщинистые щеки покраснели, что придало им оранжевый оттенок под шляпой из темных лиловых лент. Мать м-сс Верлок почувствовала угрызения совести перед дочерью. Сидя рядом с нею и направляясь в коттедж благотворительного общества, она вдруг поняла, что нанесла обиду своей дочери.

Она знала, что действительно люди, которых Винни имела в виду, т. е. друзья её мужа и другие, будут внутренне осуждать её дочь и зятя. Когда она обращалась со своим ходатайством к комитету, члены его из деликатности не расспрашивали ее о причинах, побудивших ее обратиться к благотворительности. Она даже внутренне радовалась, что имела дело с мужчинами, а не с женщинами; они бы, наверное, стали расспрашивать ее, как это её дочь и зять довели ее, очевидно, нехорошим обращением до такой крайности и заставили обратиться в чужим людям. Но немедленное согласие комитета удовлетворить её просьбу именно и доказывало, что все отлично понимают её положение, её нежелание быть обузой и т. д. Член комитета, с которым она говорила, был очень поражен, когда, в ответ на выраженное им согласие и выказанное сочувствие её тяжелому семейному положению, она горько заплакала. Плакала она от действительно глубокого отчаяния и потому, что любила героической любовью и сына, и дочь. Девочек часто приносят в жертву, когда дело идет об интересах мальчиков, и в этом случае она тоже жертвовала дочерью. Утаивая правду, она тем самым клеветала на дочь. Винни совершенно самостоятельна – так она рассуждала, – ей дела нет до мнения людей, с которыми она даже никогда не встретится, а у бедного Стэви нет другой опоры в жизни, чем героическая, ни перед чем не останавливающаяся любовь его матери.

Сознание полной обеспеченности, которое было у матери Винни в первое время после замужества дочери, постепенно ослабело, и она с этим мирилась, зная, что все на свете меняется и исчезает; она понимала также, что нужно облегчать людям возможность делать добро, и уж во всяком случае не затруднять. Для одного только чувства она делала исключение; ей казалось, что любовь Винни к брату не подвержена общему закону тления, которому подчинено все земное и даже многое божественное. В это она твердо верила, и только эта вера и поддерживала ее. Но, обдумывая условия замужней жизни дочери, она не предавалась никаким иллюзиям. Она ясно понимала, что чем меньше требований предъявлять к доброте м-ра Верлока, тем дольше можно рассчитывать на действие его доброты. Он, конечно, добрый человек и любит свою жену, но несомненно предпочитает иметь в доме как можно меньше родственников жены. Лучше поэтому, чтобы все его добрые чувства сосредоточивались на бедном Стэви. И старая женщина героически решила уехать от детей, делая это из глубокой преданности и во имя житейской мудрости.

Житейская мудрость внушила ей, что положение Стэви улучшится с её отсутствием. У него будет больше нравственных прав. Бедный мальчик – добрый, полезный в доме, при всех своих странностях – не имел твердого положения в жизни. Его взяли вместе с его матерью, вместе с её мебелью и всем её имуществом, как её несомненную собственность.

«Что-то будет, – думала мать м-сс Верлок – когда я умру?» Ей было страшно при мысли, что тогда она никак не сможешь узнать, как живется её бедному мальчику. Но, передав его на попечение сестры своим уходом, она ставила его в наиболее для него выгодное положение полной зависимости. её самоотверженность имела целью облегчить судьбу сына. Ничего другого она для него сделать не могла. И способ её действия имел еще то преимущество, что она могла его проверить. Во всяком случае она не будет испытывать на смертном одре страшного чувства неопределенности. Но действовать так, как она решила, было очень-очень тяжело.

Кэб продолжал громыхать и прыгать, и сила толчков была такая, что терялось всякое ощущение движения вперед. Казалось, что их подвергают какой-то пытке, подбрасывая из стороны в сторону в укрепленном на месте аппарате, или же испытывают какое-то новое изобретение для лечения печени. Во всяком случае, ощущение было крайне мучительное и в голосе старой женщины чувствовалось физическое страдание.