Полная версия:
Дмитрий Балашов. На плахе
В 60-х годах прошлого века пользовался немалой популярностью фильм – «Ключ без права передачи» – о школьных проблемах того времени. Этот фильм снимался как раз в этой школе.
Прекрасная изостудия…
Одна из лучших школ Ленинграда…
Пронизанная театром семейная жизнь…
Все это приметы детства Эдуарда Гипси – хорошего мальчика из хорошей ленинградской семьи, не догадывающегося пока не только о своей судьбе, но и об имени и фамилии, под которыми предстоит жить и работать ему.
Как видно по воспоминаниям, в школе будущий писатель ни именем, ни творческой специальностью родителей, ни собственными талантами особо не выделялся из круга одноклассников.
Сохранилась фотография 5-го «Б» класса, в котором учился в 1940 году Дюка Гипси. Он стоит в последнем ряду и едва выглядывает из-за стоящего перед ним мальчика.
Впрочем, интерес к истории проявился уже в детстве.
«Мы вместе разыгрывали бесконечные баталии на темы походов Македонского или Ермака, – вспоминает одноклассник Балашова, Владислав Ромилович Башинский, – и для этого готовились бумажные воины, вооружение, строились крепости и замки».
Ну, а скоро – будущий писатель закончил тогда шестой класс! – в его жизнь пришла и настоящая история…
5Лето 1941 года семья Гипси-Хипсеев проводила на даче, в Шапках.
Здесь они снимали комнату у финна Ильи Андреевича.
Когда объявили о начале войны, решено было возвращаться назад.
Как вспоминает Григорий Михайлович Балашов, «уезжая с дачи, все запасенные продукты оставили хозяину, а приехали в Ленинград, и купить в магазинах уже было нечего»[15].
Скоро наступил голод, сил двигаться не было. Эдвард и Генрик Гипси жили теперь в детском саду № 3 на Озерном переулке, куда мать устроилась работать воспитателем. Отца они видели редко, он остался в опустевшем здании эвакуированного на Урал театра. Михаил Михайлович каждую ночь дежурил на крыше, сбрасывая немецкие зажигалки.
В пятидесятые годы, Дмитрий Михайлович Балашов попытался написать рассказ о блокаде [16], но дальше набросков дело не пошло. Трудно было вспоминать о самом страшном голоде, который пережил он.
По наброскам видно, как мучился Дмитрий Михайлович, пытаясь встроить в беллетристический сюжет свои воспоминания о блокаде, но это так и не удалось ему, так и остались блокадные воспоминания в рассыпанных по тетрадным листкам штришках…
«Я не могу читать, мешает голод»…
В начале 1942 года Михаил Михайлович Гипси-Хипсей с острым отравлением попал в больницу, которая размещалась в Аничковом дворце.
Здесь 5 января он и умер.
Д.М. Балашов рассказывал[17], как уже после войны пришел он в Аничков дворец, где умер от голода его отец, и здесь, в студии К.А. Кордабовского, на правах старого ученика, работал над натюрмортом – на цветной желтой оберточной бумаге лежало полбуханки черного хлеба и вобла.
«Исчезнувшая ныне, а тогда незаменимая для натюрмортов рыба, не портясь, могла лежать месяцами, а сложные переливы цвета на ее копченых боках и чешуе являлись находкой для обучения начинающих художников.
И вот на втором, на третьем ли занятии явилась довольно молодая остроносая дамочка из горкома комсомола с проверкою, узрела воблу и хлеб, сморщила нос. Натюрморт показался ей бедным, а подбор – нарочитым напоминанием о блокаде.
Любопытно, отчего эта публика всегда боялась любых возможных напоминаний о каких-либо трудностях в стране. Разумеется, объяснять ей, что полбуханки хлеба и две воблины явились бы зимой 1941/42 г. королевским пиром и могли бы спасти от голодной смерти целую семью – было бесполезно»…
Этот натюрморт-некролог сохранился.
Смотришь на него, и кажется, что и буханку хлеба, и воблины, брошенные на лист желтой оберточной бумаги, Дмитрий Михайлович рисовал, думая, что этого куска хлеба и не хватило, чтобы сохранить жизнь бесконечно талантливому, но изуродованному футуристическим интернационализмом русскому человеку, его отцу Михаилу Михайловичу Кузнецову…
6Весной 1942 года, когда умерла от голода вся семья брата Николая, работавшего в Ленинградском университете на филологическом факультете, Анне Николаевне удалось пристроиться со своими сыновьями, ставшими дистрофиками, на эвакуацию.
По тающему льду Ладожского озера их вывезли на Большую землю.
Запомнилось тогда немного и совсем не то, что надо было запомнить. Осталась в памяти только как-то странно освещенная церковь в Кабоне…
Очнулись, пришли в себя уже в Кемеровской области.
Здесь, на руднике Берикуль, и устроились эвакуированные Гипси-Хипсеи.
Анна Николаевна почти круглосуточно пропадала в детдоме, где работала воспитателем и где все дети называли ее «мамой».
Старший сын учился в местной школе, но из-за пропущенного в Ленинграде полугодия, из-за голода, отстал в учебе на целый год.
«Жить было, – как вспоминал Григорий Михайлович Балашов, – очень трудно после большого города»…
В бараке на руднике, где они жили, «действовали в быту законы физической силы и наглости».
Отъедались картошкой.
Иногда Анна Николаевна зарабатывала на молоко, рисуя что-либо по заказу местных жителей.
Рассказывают, что будущий писатель как-то подрядился пилить дрова.
– Хорошо, парень, работаешь! – похвалил хозяин. – Зовут-то тебя как?
– Эдвардом…
– Эх ты, – посочувствовал мужик. – Имя-то какое заковыристое. А работаешь хорошо…
Осенью 1944 года, когда блокада Ленинграда была прорвана, Анна Николаевна решила вернуться в родной город.
Разрешение выхлопотать не удалось, и возвращались, «почти тайком», как пишет в своей автобиографии Дмитрий Михайлович Балашов.
«Впечатление было такое, – подтверждает его воспоминания брат Григорий Михайлович, – что правительство всячески тормозит возвращение коренных горожан на свои пепелища».
А вернувшись, Гипси-Хипсеи обнаружили, что остались без жилища.
Комнаты, в которых жили еще деды и прадеды Анны Николаевны[18], оказались заняты сотрудницами МВД, а вещи растащены соседями…
Анне Николаевне так и не удалось отстоять ни одной комнаты в родительской квартире…
В Ленинграде оказавшуюся бездомной семью приютила Татьяна Николаевна Розина, к которой пришла Анна Николаевна Гипси, чтобы устроиться на работу в детский садик.
Как и в блокаду, она поселила Анну Николаевну в общежитии детсада № 3, в двухэтажном флигеле, стоявшем между Ковенским и Озерным переулками.
Сначала Гипси жили вместе с другой семьей в одной комнате, а затем появилась своя комната площадью 12 квадратных метров.
7Как вспоминал Григорий Михайлович Балашов, Татьяна Николаевна Розина была дочкой дореволюционного профессора и отличалась высокой культурой и удивительной честностью.
И сотрудников она набирала под стать себе.
«Ольга Сергеевна Лаврова, Елена Кирилловна Гаркун, Анна Антоновна Сакевич и другие были людьми удивительными по сегодняшним временам, они честно работали, неся свою культуру и детям. В большом саду были растения, животные и проводилась работа с детьми по изучению всего этого. Дети не хотели идти домой, играя в этом саду.
Многие сотрудники детсада были нашими хорошими знакомыми, конечно, оказывали влияние на формирование наших взглядов. Поэтому я долго не знал, что есть плохие люди, не ждал внезапного нападения, оскорбления, предательства. Все это я стал понимать годам к 30 и позднее»[19].
Очевидно, не без помощи новых сослуживцев матери будущий писатель, отставший из-за блокадной зимы в учебе от сверстников, сумел наверстать в Ленинграде упущенное, и, перепрыгнув через один класс, закончил десятый класс вместе со своими одногодками.
«Я окончил школу, десятый класс, едва не попал в армию, но кончилась война, и мне разрешили, после разных проволочек, поступить в институт, – писал сам Дмитрий Михайлович в «Автобиографии». – Разрешили поздно, к октябрю, и поступить я смог только в театральный вуз на Моховой, на театроведческий факультет. (Его весьма часто называли «театраловедческим»). Возможно, сработала память покойного родителя, бывшего актером ТЮЗа».
Последняя фраза: «Возможно, сработала память покойного родителя…» – на наш взгляд, выпадает из общего контекста.
Как-то странно употреблено тут слово «возможно»…
Разумеется, Михаила Михайловича Гипси-Хипсея помнили в бывшем Центральном театральном училище, ставшем с 1939 года вузом. Ведь само это училище (Моховая улица, 34) очень тесно было переплетено с ТЮЗом, располагавшимся в доме 33 по Моховой улице, и как бы прорастало сквозь него. Поэтому сотрудники училища забыть такого яркого актера, погибшего в блокаду, никак не могли. Да и сам Дмитрий Михайлович, в конце концов, твердо должен был знать, как происходило его зачисление в институт!
Но, может быть, слово «возможно» в его автобиографии не только к самому факту зачисления в институт и относится.
Михаил Гипси дал сыну не его настоящее имя, не его настоящую фамилию. Театральная судьба, которую он – так получилось! – хотел навязать сыну, тоже была не его судьбой…
8«Театраловедческое» обучение не захватило будущего писателя целиком.
Мы уже упоминали, что, обучаясь в институте, Дмитрий Михайлович ходил «на правах старого ученика» в студию Дома пионеров к К.А. Кордабовскому рисовать натюрморты…
Есть свидетельства о его поездках во время учебы…
В 1947 году, например, он первый раз побывал в Новгороде. Город еще лежал в руинах, а Дмитрий Михайлович приехал с краюхой хлеба и луковицей в кармане и сразу отправился в церковь Спаса-на-Ильине, чтобы попытаться скопировать фрески[20].
Разумеется, нелепо было приписывать этим поездкам какое-то определяющее судьбу будущего писателя значение, но что-то мешает нам относиться к ним, как к обычным студенческим экскурсиям…
Нет…
Это было неосознанным поиском самого себя…
Вернее, поиском своей русскости.
Отец Дмитрия Михайловича в футуристическо-интернациональном восторге – вспомните о том, что не следует поддерживать «иррационального пристрастия» к русской речи, русской истории, русскому типа лица! – затаптывал в себе русскость.
Дмитрий Балашов к русскости пытался вернуться.
На фотографии 1948 года, где он запечатлен вместе в Владиславом Башинским и Любой Крусановой, Эдвард Гипси сидит в русской косоворотке, с вышивкой по вороту и по обшлагам. Рука, сжатая в кулак, лежит на столе. Вид какой-то народовольческий.
Конечно, говорить о народовольческой решимости и жертвенности применительно к решению надеть на себя косоворотку – смешно.
Но это для нас смешно.
Дмитрию Михайловичу, когда ему было двадцать лет, для этого потребовались и решимость и жертвенность. Сам того не сознавая, мучительно искал будущий писатель свой путь, вернее, пока еще пытался понять, что же надо искать ему.
«Мы вместе учились в ЛГТИ, Ленинградском Государственном Театральном институте, – вспоминает однокурсница Д.М. Балашова Алла Кторова. – Странный, необычный он был человек… сотканный так же, как и его отец, из парадоксов. Сравнение Шекспира и Симеона Полоцкого, Лопе де Вега и протопопа Аввакума – вот абсолютно разнородные его увлечения во время нашей юной дружбы».
Найти себя в духовном пространстве, ограниченном именами Шекспира и Симеона Полоцкого, Лопе де Вега и протопопа Аввакума, нелегко.
Гораздо легче вообще потеряться в этом просторе…
9К сожалению, пока точно не удалось установить, когда же Дмитрий Михайлович поменял отцовскую фамилию. Сам Дмитрий Михайлович, кажется, нигде в своих записях не упоминает об этом, документов в архиве, позволяющих точно датировать событие, тоже пока обнаружить не удалось. Можно предположить, что это произошло при получении паспорта, но есть свидетельства, что это случилось позднее…
«Однако вскоре вкусы его резко изменились, – вспоминает Алла Кторова. – Россия и ее история – вот что стало предметом его глубочайшего изучения. Когда Дмитрий Балашов начал подвизаться на поприще литератора, то в соответствующих кругах решили, что печататься под выдуманной его отцом фамилией взамен настоящей (самой простецкой, бытующей в России), совершенно невозможно и надо эту дикую, трудно произносимую фамилию, да и имя заодно, срочно менять в официальном порядке, подогнав под понятия «простых» русских людей. Что и было сделано Дмитрием (в то время его звали по-другому) совместно со мною, уже тогда, в самом юном возрасте считавшей ономастику, то есть именоведение, главной своей будущей профессиональной жизненной стезей. Помню, как сидели мы с ним, почти дети, голова к голове, прикидывая, какая фамилия лучше, красивей, «руссее» – Строганов или Балашов. Я была за Строганова, но он решил сменить свое жуткое, придуманное отцом «прозвание», на «Балашов».
Я не стал бы отвергать это свидетельство однокурсницы Д.М. Балашова на том только основании, что в годы учебы на «театраловедческом» факультете Балашов не написал еще никаких литературных произведений, и значит, едва ли «соответствующие круги» могли принимать решение, чтобы он «в официальном порядке» подогнал свою фамилию «под понятия «простых» русских людей».
И о деятельности Дмитрия Михайловича на поприще литератора, и о решении «соответствующих кругов» однокурсница знала только с его же слов, а что может рассказывать мечтательной студентке о своих планах на будущую жизнь не переваливший двадцатилетнего рубежа студент, рассказывать нет нужды.
Кстати, другим знакомым Дмитрий Михайлович называл хотя и иные причины, подтолкнувшие его к смене фамилии, но тоже не имеющие никакого отношения к реальности.
Например, В.Р. Башинский, одноклассник Дмитрия Михайловича, объяснял перемену фамилии практической целесообразностью. Балашов, дескать, ездил в экспедиции и «какая деревенская бабушка с Вологодчины или Беломорья открыла бы калитку человеку с таким чудным именем – Эдуард Гипси?! А Митрию Балашову— пожалуйста: и песни, и сказки!»
И это тоже немножко не так, как было на самом деле…
Вернее – совсем не так.
Чтобы наших русских бабушек, переживших нашествия чекистских банд с нерусскими именами, можно было напугать именем Эдуарда Гипси, надобно было в придачу к этому имени ему и чекистский маузер выдать. Ну, а самое главное, и не ездил еще Эдуард Гипси ни в какие фольклорные экспедиции, когда поменял фамилию.
Но опять же, это не означает, что Владислав Ромилович выдумывает отсебятину. Вполне возможно, что Дмитрий Михайлович Балашов именно таким образом и объяснял перемену фамилии своему однокласснику.
И это очень существенно…
Получается, уже тогда Балашов понимал, что есть то, о чем невозможно рассказать ни одноклассникам, ни однокурсницам, ни коллегам писателям, которым Дмитрий Михайлович объяснял, что смена имени и фамилии произошла очень просто – открыл телефонный справочник и попал на фамилию Балашов…
Русская сущность будущего писателя уже не вмещалась в сконструированную в годы торжества интернационализма ономастическую оболочку.
Он чувствовал, что в нем возникает другой человек…
Русский…
Таким мы и видим его на студенческих фотографиях – в русской косоворотке, которую он не будет снимать всю жизнь.
И звали этого человека тоже по-русски – Дмитрий Михайлович Балашов.
Он не знал еще, чем он будет заниматься…
Он знал только, что занятия эти будут служением России…
Глава вторая
«Театраловедческий» выпускник
Здесь, в пыльном институтском коридоре, разворачивается последняя страница повести, и я говорю о ней, потому что всякое начало есть вместе с тем конец чего-то предыдущего…
Д.М. Балашов, повесть Культпросветработа1. Защита диплома. Распределение в Кириллов. 2. Свадьба с Людмилой Сергеевной Шапошниковой. 3. Письмо матери. 4. Кириллов. 5. Кирилловские разочарования. 6. План «культпросветработы». 7. Аксенов и Балашов. «Коллеги» и «Культпросветшкола». 8. Кирилловская инсценировка. 9. Бегство из Кириллова
Юношеская решительность и бескомпромиссность Дмитрия Михайловича Балашова чувствуются не только на фотографиях той поры, но и в его дипломной работе «Борьба Щедрина с либеральной и реакционной драматургией за демократизм и реализм искусства русского театра (в 60-х, 70-х и начале 80-х годов)», которую он защитил в 1950 году.
И хотя Балашов предупреждает, что «настоящая дипломная работа преследует скромную цель первичной систематизации части эстетических высказываний Щедрина (разумеется, далеко не по всем вопросам), в приложении к театру, исходя из общей главной идеи его критической деятельности»[21], но сам он так не считал и вкладывал в свою работу гораздо больше жара души, чем требуется для компилятивно-реферативной работы.
На фотографии того времени он запечатлен с томом из собрания сочинений Салтыкова-Щедрина. Вид такой, будто дипломант Балашов вычитал у Салтыкова-Щедрина что-то такое, чего еще никто не знает.
В тексте диплома, впрочем, это сокровенное знание Балашову обнаружить не удалось.
К счастью.
Ибо в противном случае неизбежно возникли бы проблемы.
А так Дмитрий Михайлович благополучно защитился, и в начале лета 1950 года получил диплом «театраловедческого» факультета.
1«Так подошла судьба.
Он встал. Тяжелые портьеры директорского кабинета… Внимательные глаза членов комиссии.
Кресло было чрезмерно низким… он опускался, опускался, наконец, утонул, расставленные локти лезли к ушам. Настоящая трагедия понять, что ты смешон в такую минуту!
Как слабы его доводы, что это он говорит такое?
– Вы хотите остаться в Ленинграде?
– Нет! (О нет! Это позор, позор!) Вслух – Вы меня не так поняли (кажется, краснею) Это…
Сошлись на Вологде.
За дверями только начал понимать, что не узнал ничего, даже адреса школы. Впрочем, адрес тут же написан.
Город Кириллов…
– Покажи, это где?
– Где?
Он и сам не знал…»
2Так описал Дмитрий Михайлович в повести «Культпросветшкола»[22] начало своей самостоятельной жизни.
«В те годы всех окончивших обязательно распределяли, как правило, вне Ленинграда, – подтверждает это в своих воспоминаниях его брат. – Но можно было и выбирать себе что-то получше, поинтереснее, поближе к городу… Но Дмитрий выбрал самый трудный вариант. По своим идейным соображениям он решил поехать на русский север, чтобы учить русских крестьянских детей высокой культуре. И получил направление в Вологодскую областную культпросветшколу, которая располагалась в городе Кириллове, приступив к работе в сентябре 1950 года.
Надо сказать, что начинать самостоятельную жизнь, без мамы, было ему необычно и страшновато. И он срочно женился на своей же сокурснице Шапошниковой. Им обоим дали направление в Кириллов, но та испугалась самостоятельности еще больше и уехала к своим родителям. Так этот брак ничем не закончился».
Свадьба с Людмилой Сергеевной Шапошниковой тоже описана в «Культпросветшколе».
«Лето в тот год стояло душное, жаркое. Бессмысленная беготня по городу и нерешенность собственной судьбы измучила до предела.
На улицах рыли траншеи, проводили газ, кучки любопытных терпеливо наблюдали умную работу машин.
Красота города меркла под слоем пыли.
Свадьбу праздновали скромно – не было денег».
А потом сразу: «Сергей не знал своего сердца»…
Сергей – это герой повести.
Вернее, это псевдоним Дмитрия Балашова в «Культпросветшколе».
3Под своим именем Дмитрий Михайлович Балашов предстает в письмах-дневниках матери, написанных в 1950 году.
«24 августа 1950 года.
Здравствуй мама! Долго колебался, наконец, решил – буду писать дневник в письмах тебе. Это жестоко, пожалуй… (уж не бросить ли эту затею??) что ты будешь воспринимать всерьез все скачки моего настроения… Но писать дневник особо и письма тебе особо – вряд ли справлюсь. А так ты будешь всю мою жизнь видеть и давать полезные советы. Итак – изобразим Руссо – обстановка соответствует.
В Череповец доехал легко и без приключений. Со мною в купе ехал симпатичный лейтенант с молодой женою – мы разговорились, я услышал много интересного от него.
Утром в пять часов – Череповец. Лейтенант сердечно пожал мне руку, пожелал удачи.
Я выгрузился, сдал вещи в камеру хранения и пошел на пристань. Пароход – 18 часов. Или вечером ехать с Белозерским пароходом и от Гориц добираться 8 километров незнамо как. Решил ждать.
Череповец унылый деревянный город. Есть, конечно, и каменные дома. Домики чаще двухэтажные, обшиты тесом, резьба прорезная, узоры плохи – мещанство. Впечатление – отсутствие стиля. Хороши лишь ворота. Они все одностильны, при этом нет двух одинаковых…
За два дня измучился. Цены на рынке – Ленинград в воскресенье. Молоко 3 р. 30 к. Прочее по соответствию…
Шексна красивая, широкая река в холмистых, большей частью низких берегах. У Череповца в Неву шириной, если не более.
Пароход удобный большой для реки. Вещи к пристани я перевез на автобусе за четыре рубля. Возчик на тележке предлагал перевезти за 20 руб. Погрузился в третий класс – самый удобный кстати. Отплыли в семь часов вечера. Быстро стемнело. Солнце легло на далекий лес, стало погружаться, погружаться, мы уходили от него, и перед носом парохода уже подымалась глубокая синь. Наконец – солнце скрылось за мысом и больше не появлялось.
Люди едут всякие, но городского хулиганья и пижонов – нет совсем. Народ хороший. На «о» говорят уже в Череповце…
Утром я умылся, надел костюм. Шексна стала совсем узенькой – едва втрое-вчетверо шире Сестры. Да и того нет. Берег низкий, лесистый. По самому берегу кое-где покосы…
Деревушки бедные, резьбы нет – ни одной церковки нет тоже – а я надеялся.
Встречаются шлюзы…»[23]
4
Помимо широко известных исторических романов Дмитрий Михайлович Балашов написал множество путевых очерков, достаточно подробно рассказал читателям, что и где он видел, но кажется, ни одному путешествию, ни одному городу мира не посвятил столько текста, как описанию прибытия в Кириллов 25 августа 1950 года.
«Череповец. Пристань. Дух пристани. Тишина. Спокойствие.
Прогулка за город. Заросли ольхи.
Раскаленные от зноя желтые муравьи. Вышка. Погладил рукою сухое дерево.
Ветерок. Никак не мог согреться. Было одиноко и тоскливо.
Пароход. Закат солнца. Ровный стук машины.
Утром шлюзы. Озеро.
Подъезд к Кириллову. Пароход, разрезая зеленые волны, шел к берегу.
Сергей в костюме. Берег. Жара»[24].
«На маленькой станции было пустынно и зябко. Густой, молочный туман висел в воздухе и, казалось, нет ничего кругом, кроме смутных очертаний товарной платформы, заставленной посредине какими-то ящиками.
Спрыгнув на сырой хрустнувший под ногами песок, Володя всей грудью ощутил пронзительно-свежий запах осеннего леса, а затем, когда поезд, негромко посвистав, ушел в туман, оставив его в одиночестве, так же остро ощутил тишину»[25].
«Кириллов меньше Сестрорецка вдвое.
Это большое село, есть несколько каменных домов, разбросанных возле центра. Монастырь на берегу озера. В нем много чего помещается. Кстати – общежитие школы.
Но сама школа в особом здании в городе. Я прошел по деревянным мосткам, отыскал дом, вошел, встретил Кашину Ольгу Васильевну – она меня узнала. Я только увидел, что, будто знакомое лицо, догадался, что это она»[26].
5Но иначе и быть не могло…
Впервые 25 августа 1950 года предстает Дмитрий Михайлович Балашов не Дюкой Гипси-Хипсеем, опекаемым заботливой мамой и памятью о таком чудаковатом, но таком увлеченно-талантливом отце, а самостоятельным человеком, приехавшим в русский городок, чтобы поднять на должную высоту здешнюю культуру.
Задача ответственная, ответственное и отношение героя, принесшего сюда высокую культуру.
И хотя на улице невыносимая жара, но герой в костюме.
Иначе нельзя. Таким – строго и безукоризненно одетым должен он предстать не только перед своими будущими учениками, коллегами и начальством, а перед самой Россией, встречи с которой так ждала его душа.
Но сразу возникает некий диссонанс.Ну, точь-в-точь, как в былине…Приехал Дюк во столен Киев-град,А едет прешпехтами торговыми,А все тут купцы да и дивуются:«Век-то этого молодца не видано».Ины говорят: «Так ведь и видано.И наш Чурилушка щапливее,Наш Чурила щегольливее».Вот и тут, в Кириллове одни дивовались на высокую культуру, которую юный выпускник «театраловедческого» факультета принес в их город, другие, вздыхая, вспоминали, что уже были в монастырской культпросветшколе такие «чурилушки»…
А с культурой – выпускник «театраловедческого» факультета это сразу просек! – дела обстояли весьма и весьма неблагополучно. Коллеги-учителя, озабоченные заготовкой дров на зиму и другими хозяйственными нуждами, пропадали на своих огородах. Опереться в продвижении культуры в народные массы было не на кого, да и администрация в лице директора училища, товарища Калинина, оказалась при ближайшем рассмотрении малоквалифицированной, и вообще – не очень-то расположенной к культуре.
