Гнев Бога

– Цезарь, позволь мне проверить: жив ли он?

– Да-да, проверь. И возьми с собой десятка два преторианцев. А если он жив….что ж… передай его Германику.

Декурион, выбегая из комнаты, пробормотал, но так, чтобы его услышал Тиберий:

– Я передам Понтия Германику, но без головы.

Мамертинская тюрьма стояла на высоком берегу Тибра, недалеко от центра города и представляла собой крепость, где содержались особо опасные государственные преступники. Из-за её мощных стен не доносились крики пытаемых людей, но каждый день из этой тюрьмы подручные палачей выбрасывали истерзанные трупы в Тибр, вид которых вызывал ужас у римлян. Около тюрьмы никто не селился. Вокруг был пустырь, полный мусора, трупы собак и прочих мелких животных.

Пизон в сопровождении конной полу – центурии галопом промчался по улицам, сбивая, давя встречных людей. Выскочил на площадь перед тюрьмой, огляделся. С другой стороны на ту же площадь приближалась большая группа всадников. Это был Германик со свитой офицеров.

Пизон, торжествуя, рассмеялся и, подняв коня на дыбы, бросил его вперёд, к воротам Мамертинской тюрьмы. Зычно крикнул страже пароль: «Юпитер!» И торопливо, скороговоркой добавил:

– Я несу приказ Цезаря!

Ворота распахнулись. Преторианцы обезоружили стражу и взошли на стену. Пизон указал рукой на катапульту, что стояла под навесом.

– Ставьте её сюда. Заряжай!

Орудие тяжело гакнуло и бросило вперёд и вверх каменную глыбу.

Пизон с надеждой устремил взор на всадников, но камень по крутой дуге, пролетев над ними, смял забор. И юный преторианец, досадливо морщась, побежал в глубину двора на поиски Понтия Пилата.

Всадники спрыгнули с коней и по приказу Германика помчались к близлежащим домам за лестницами, а молодой полководец, не обращая внимания на насмешливые крики преторианцев, обмотал свой плащ вокруг левой руки и вынул из ножен меч.

Когда офицеры бегом принесли лестницы и бросили их на стену, Германик первым вступил на одну из них, отбивая левой рукой летевшие на него сверху копья и камни, начал быстро подниматься по ступеням вверх, подбадривая своих соратников.

Известное дело: преторианцы всегда с презрением относились к легионерам, а те ненавидели преторианцев за их сытую, вольную жизнь в Риме, поэтому в этой маленькой кровавой битве, что разгорелась на стене Мамертинской тюрьмы, дрались лютые враги, которые не собирались щадить друг друга…

Когда Понтия Пилата, потрясённого своей неудачей, стража привела в тюрьму и за ним с грохотом захлопнулись ворота, опустилась решётка, и он понял, что отсюда живым никогда не сможет выйти, то с него спало оцепенение. И молодой трибун ужаснулся, что его – всадника – ожидала позорная пытка. Он хотел смерти, но стражники сжали его со всех сторон и поволокли в здание тюрьмы.

В низком зале с множеством узких горловин, торчащих из каменного пола и прикрытых решётками, стражники остановились и сбросили всадника в дыру. Он упал на ворох гнилой соломы и тряпья. Быстро вскочил и глянул вверх. Там далеко вверху виднелся узкий просвет с решёткой. Понтий готов был закричать от чувства несвободы, как вдруг услышал рядом с собой негромкий голос:

– Привет тебе, Понтий Пилат.

Понтий глянул на человека, сидящего в углу, подошёл ближе, всмотрелся в незнакомое лицо.

– Откуда ты меня знаешь?

– Я знаю тебя, Понтий.

– Кто ты такой?

– Я Латуш, египтянин, маг и чародей.

– За что ты попал сюда?

– Я предсказал жене Августа Ливии её будущее. Оно ей не понравилось, и я оказался здесь. И вот сижу второй день.

– А ты можешь предсказать и моё будущее?

– Конечно, если тебя не убьют завтра или послезавтра. Сядь ближе, сюда, чтобы я мог разглядеть твоё лицо. Ты сам увидишь свою судьбу.

Когда Понтий Пилат, полный любопытства и страха за своё будущее, опустился перед египтянином, тот протянул к нему руки и сжал ими голову всадника.

– Ты проживёшь долгую жизнь.

– Значит, я выйду живым из тюрьмы?

– Да.

Вдруг камеру наполнили дикие завывания толпы людей, и прозвучал громовой голос:

– Этот человек совершил преступление, и он будет распят на кресте!

И в тот же миг Понтий Пилат увидел яркий солнечный день и вопящих людей, которые теснились по сторонам высокого помоста, в центре которого на кресле сидел средних лет римлянин с холодным, жестоким выражением лица. Перед ним стоял молодой человек, судя по осанке, в изодранной одежде с засохшей кровью, что покрывала его с головы до ног. Римлянин внимательно осмотрел человека и повернулся, и глянул на офицеров своей свиты, остановил взгляд на одном из них, на огромного, седовласого, лицо которого выражало угрозу. Мощные пальцы офицера сжимали рукоять меча. Сидевший римлянин вновь перевёл взгляд на залитого кровью человека.

Юный Понтий Пилат вдруг почувствовал, что между этими тремя людьми есть какая-то странная ложь и в то же время какой-то договор, тайна. И он, пожалуй, узнает сейчас всё, если сможет увидеть лицо того, кто стоял перед римлянином. Но день внезапно погас, и военный трибун, ничего не видя, в сумрачной камере, словно ослеплённый, привалился к стене. Хрипло спросил чародея:

– Кто этот сидящий в кресле римлянин?

– Это ты, будущий прокуратор Палестины.

– Кого же я обрёк насмерть?

– Ты многих отправишь на смерть, – задумчиво ответил Латуш, пытаясь понять: почему он не хотел, чтобы военный трибун заглянул в лицо стоявшего перед прокуратором человека, и кто этот незнакомец?

Понтий Пилат на время забывший, где он находился, в восхищении покачал головой.

– Я буду прокуратором Палестины? Сладкий кусок!

И он, чувствуя усталость, зевнул, лёг на солому и едва опустил голову, как тотчас крепко уснул здоровым сном крепкого человека. Он проснулся от толчка в плечо. Над ним стоял чародей Латуш и протягивал ему конец бечёвки.

– За тобой пришли. Но берегись, Понтий Пилат. Если тебя убьют сейчас, то ты никогда не станешь прокуратором Палестины.

В словах чародея звучала ирония. Всадник в изумлении вскрикнул:

– Ты обманул меня, негодяй!

– Нет. Но если тебе повезёт, то мы ещё встретимся.

Понтий торопливо затянул на поясе конец бечёвки и дёрнул ей. Он был уверен, что там, наверху его ожидала свобода. Однако едва он, дрожавшими от волнения руками вцепился в края горловины и выглянул из неё, как увидел над собой Гнея Пизона, который с ликующим криком обрушил удар мечом на голову всадника. Тот отпрянул к стене. Меч ударился о камень и улетел вниз, в камеру.

Понтий рывком прыгнул из горловины в зал и, разметав стражников, помчался к выходу, но уже за ним бежали преторианцы, а впереди них, воя от злости, что вторая половина наследства ускользала от него, летел Пизон, готовя вырванный у стражника меч.

В тесном кривом коридоре появился Германик. Он пропустил Понтия Пилата, увернулся от меча Пизона и сильным тычком рукоятки клинка ударил в лицо преторианца. Декурион, обливаясь кровью, опрокинулся навзничь.

Преторианцы, понимая, что пощады не будет, бились до конца. И все, кроме Пизона, были изрублены в куски.

Когда Германик со свитой покидал двор, в него из коридора медленно вышел Пизон и, с ненавистью провожая взглядом блистающего молодостью и красотой полководца, прохрипел:

– Я щадил тебя, Германик. Думал начать с Тиберия, но теперь начну с тебя.

Глава шестнадцатая

Вскоре после погребения Августа Тиберий получил донос, что некий Публий Марон входил в отхожее место, имея на пальце кольцо с печаткой, на которой было изображение Августа. Доносчик сказал Марону: «Ты делаешь это на глазах Цезаря» – «А пускай смотрит и завидует», – весело ответил тот.

Тиберий было рассмеялся над этим глупым доносом и отбросил табличку в сторону, однако уже на следующий день, идя на заседание Правительства, без охраны он был окружён толпой, которая с бранью закричала ему:

– Тиберий – Биберий, отдай власть Германику, а сам убирайся на Родос!

Он вспомнил о доносе и, поднявшись на Капитолий, расцарапал своё лицо ногтями и с громким плачем вбежал в храм Юпитера, упал на колени и, заламывая свои руки, со стонами рассказал сенаторам об оскорблении, нанесённом его отцу Мароном.

Дело приняло нешуточный оборот. Публий Марон был вызван сенаторами в Правительство и под угрозой пыток выдал более ста человек, которые входили в отхожие места, имея при себе печатки, монеты с изображением Августа. Схваченные люди были подвергнуты жестоким пыткам и казнены.

Под предлогом строгости и исправления нравов Цезарь предложил Правительству наказывать всякого, кто плевал, переодевался, бил раба близ статуи Августа, не приветствовал её, проходя мимо.

Войдя во вкус, Тиберий почти каждый день громил с трибуны в Правительстве развратников, пьяниц, мотов, называя их по именам. И часто, в окружении сенаторов и стражи, ходил по улицам города, выискивая порок.

Со своей свитой он врывался в бани, которые давно облюбовали гомосексуалисты, и сам обрушивал на головы людей тяжёлую дубину. Люди голыми выскакивали на улицы, а кто был пойман на месте преступления, того стражники волокли в тюрьму на крючья палачей. Много раз он изгонял уличных проституток из города, но они уже на следующий день, подкупив стражу, они возвращались назад.

Угрюмый, с опущенной головой, поигрывая пальцами, Тиберий стремительно шагал по улицам, увлекая за собой усталых сенаторов, вооружённых дубинами. А услышав крики гульбища, Тиберий оживлённо указывал на дом.

– Вот притон разврата!

И первым вбегал через дверь. Бил всех подряд, кто попадал под его тяжёлую руку. Люди прятались под столы, прыгали в окна, молили о пощаде. По приказу Цезаря законы о нравах один за другим вырезались на медных досках и отправлялись на форум. Он закрыл все театры, в которых актёры наносили друг другу во время действия увечья, раны. Сократил выдачу денег на бесплатные гладиаторские битвы и замыслил, было, запретить их, но из опасения народного восстания, отказался от этой мысли.

Народ, лишённый кровавых театров, вынужденный редко смотреть любимую резню гладиаторов, страшно озлобился на Цезаря. Люди часто заступали ему дорогу, осыпали бранью, обвиняя в жестокости.

Он же, на упрёки друзей в мягкости, с гордостью отвечал, что в свободной стране должны быть свободные мысли и язык. Когда власть Цезаря укрепилась, а римляне всё чаще стали подвергать его оскорбительной брани за жестокость, которая ни чуть не была сильней жестокости Божественного Августа ( тот собственными руками выдавливал глаза своим врагам), Цезарь на вопрос претора: «Нужно ли привлекать к суду людей за оскорбление величества?» ответил: «Законы должны исполняться». Перепуганные римляне затихли. Теперь при виде Цезаря все разбегались.

Когда Германик, спустя годы, вернулся в Рим, то Тиберий долго не допускал его до себя, уверяя всех, что тот ничего хорошего на севере не совершил, а все его поступки опасны для государства и не достойны триумфа.

Тиберий тяготился присутствием Германика. Его – Цезаря – смущало благородство молодого полководца. А так как он сам большую часть своей жизни находился под угрозой смерти и принуждён был постоянно лгать, изворачиваться, чтобы спасти самого себя от яда или кинжала наёмного убийцы, то он не мог уважать тех, кто сохранил чистоту своей души.

Только в первые годы своего Цезарства Тиберий отдал много сил и разума на благо римского народа и государства, но так начинал любой человек, получивший неограниченную власть, как , впрочем, и мелкий чиновник, поднявшись на ступеньку выше в карьере.

Однажды Цезарь в очередной раз заклеймил бесчестием старого развратника и мота Цестия Галла, пригрозив ему пытками в Мамертинской тюрьме, если он не исправится. А потом вызвал его к себе и, добродушно посмеиваясь, спросил:

– Правду ли говорят люди, что у тебя во время попоек прислуживали голые, очаровательные девушки? Так ли это?

Перепуганный мошенник яростно бросился к ногам Цезаря, крича:

– Цезарь, это наговор! Я веду целомудренную жизнь!

Тиберий с притворным огорчением вздохнул.

– Ну, вот. А я хотел напроситься к тебе на гульбище.

– Цезарь, я сделаю так, как ты хочешь.

– Нет – нет, не как я хочу, а как у тебя заведено. И пригласи отцов-сенаторов. Вот список имён. Скажи им, что я иду к тебе только потому, что не могу отстать от них.

И Цезарь, бросил табличку в лицо растерянному Галлу, оглушительно расхохотался. Ему доложили о том, что из Палестины приехал Ирод Антипатр, царь Галлилеи и Переи, который просил Цезаря принять его с дарами. На это Цезарь ответил:

– Я его приму в доме Галла.

Так как Ирод Антипатр был братом принца Филиппа, то последний тоже был приглашён вместе со своей красавицей женой Иродиадой.

Тетрарх Галлилеи и Переи пришёл в сады Мецената, где находился дом патриция, одним из первых и начал прогуливаться в тенистых аллеях, как вдруг услышал лязг металла и. выглянув из-за кустов, увидел отряд преторианцев, который спешил к дому Цестия Галла. Колонну солдат замыкал юный центурион. Колонна ещё не прошла, как ей навстречу из противоположной аллеи вышла Иродиада, не отрывая своего взгляда от центуриона. Она с трудом сдерживала своё волнение и запрещала себе смотреть на Иуду, а это был он…и тем не менее, смотрела. Иуда не сбавил шаг, не глянул на молодую женщину. Она охнула и, подстраиваясь под его шаг, схватила юношу за руку.

– Иуда я мечтаю о тебе каждый день….Как прекрасно твоё имя… как прекрасна эта аллея, где ты идёшь…Ты обещал прийти к нам в дом десять лет назад, а всё не приходишь. Я тебя вижу во сне.

Лицо Иродиады было полно растерянности, любви, обожания и настолько прелестно в эти минуты, что Антипатр, жадно глядя на женщину, ощутил в душе страдание, что не на него смотрела эта удивительная красавица.

Иуда замедлил шаги, повернулся к Иродиаде. И хотя он узнал её, но сдвинув тонкие брови, как если бы хотел что-то вспомнить, сурово ответил:

– Женщина, я не знаю тебя,– строго сказал он и быстро ушёл за центурией.

Иродиада бросила ему в след гневный взгляд, в котором уже не было ни любви, ни обожания и, указывая себе под ноги хорошеньким пальчиком, в бешеной ярости прошептала:

– Я заставлю тебя ползать у моих ног. Я тебе ничего не прощу.

Однако через несколько секунд она, смеясь, поднесла свои руки к губам и начала целовать ладони, что касались преторианца.

Антипатр, потрясённый тем, что мальчишка воспринял равнодушно любовь Иродиады – его племянницы – в ярости сжал кулаки и, боясь возбудить гнев в пылкой женщине тем, что он явился свидетелем маленькой сцены, осторожно отступил назад.

По другую сторону аллеи, ломая кусты, метнулись в сторону дворца две фигуры, пригибаясь и прячась за деревья. Они остановились в том месте, где лес кончался и стали высматривать окна дворца. По одежде, по повязкам с Шемою на рукавах, царь сразу понял, что перед ним благочестивые иудеи. Однако зная, что для римских иудеев посещение садов Мецената было тяжким грехом и, значит, эти двое не могли зайти сюда просто так, из любопытства, Антипатр мягким быстрым шагом подошёл к ним со спины. И обрушил на них мощные удары кулаками, сбил с ног и выхватил из-за пояса кинжал.

– А, ну, отвечайте, отродье Моисея, что вы здесь делаете? Иначе клянусь, я вас немедленно отправлю к вашему богу!

Захарий и Ефрем бросились в ноги царя, восклицая:

– Государь! Государь! Сейчас всё расскажем!

Захарий и Ефрем, живя десять лет в Риме и почти ежедневно волочась двумя тенями за Иудой, давно привыкли к свободной жизни большого города и почти не вспоминали о далёкой родине. Они растолстели и были похожи друг на друга и, разумеется, забыли, что должны были сделать с Иудой. Теперь, видя, что они пойманы Антипатром, боясь, что их могут обвинить в покушении на жизнь Цезаря, в страхе за себя, стоя на коленях, с воплями обратились друг к другу:

– Проклятый, ты во всём виноват!

– Нет. Это ты проклятый!

– Пускай я проклятый, но это ты совершил грех: заставил меня прийти сюда.

– Я заставил?

– Да, ты.

– Получай, Захарий.

– И ты получай, Ефрем.

И два секария, рыча и кусаясь, вырывая волосы друг у друга, царапая лица, с такой яростью бросились друг на друга, что едва не сбили с ног Антипатра и Кондратия. Сотник поднял тяжёлую плеть и словно мечом начал бить по головам Ефрема и Захария. Те отпустили друг друга и вновь бросились в ноги Антипатру и рассказали ему, зачем они пришли в сады: они следили за Иудой.

Антипатр в задумчивости прошёл перед секариями.

– Почему вы не выполнили приказ Манасии? Не убили Иуду?

Ефрем порывисто обернулся к Захарию и завопил:

– Отвечай. Тебя спрашивает государь. Почему ты не убил Иуду, ведь ты главный между нами?

И пока Кондратий, разъярённый поведением и глупостью секариев перед царём, охлаждал их головы тяжёлой плетью, Антипатр вынул из пояса горсть золотых монет.

– Эй вы, слушайте меня.

Секарии обратили свои расцарапанные лица к царю.

– Вы убьёте Иуду…

– Да. Государь!

Кондратий в сомнении глянул на парочку и для острастки хлестнул их по головам.

– Государь, это сброд. Вели мне прогнать их.

Антипатр насмешливо покривил губами.

– Итак, мошенники, а вы согласны, что вы мошенники?

– Да, государь, – охотно согласились Ефрем и Захарий, поедая глазами горсть монет.

– Вот вам золото. И вы получите вдвое больше, если принесёте мне голову этого мальчишки. А пока продолжайте следить за ним и доносить мне: куда он ходил.

Царь бросил деньги под ноги секариев и неторопливо зашагал по аллеи. Навстречу ему рабы несли носилки, в которых сидел Цезарь, обложенный свитками деловых бумаг, на которых он быстро делал пометки кисточкой. Его сопровождали два ликтора с фасциями на плечах. Не глядя на Ирода Антипатра, принцепс, не отрываясь от работы, сказал:

– Я видел твои дары и остался ими доволен, и тобой. Но ведь ты что-то просишь?

– Да, Цезарь, я хочу пригласить тебя во дворец на пир.

Принцепс обратил угрюмое лицо на царя и улыбнулся, вышел из носилок и. добродушно посмеиваясь, взял молодого иудея под руку.

– Ну, если ты угодишь мне, то…

– … я приглашу тебя на следующий пир.

Тиберий рассмеялся и, грозя Ироду пальцем, оглушительно крикнул:

– Что-то мне в последнее время стали нравиться иудеи!

Впрочем, он тут же умолк и, насупься, уже думая о другом, наклонился к царю и тихо пробормотал:

– Сегодня ночью сопровождай меня. Своим я не верю.

И они поднялись на второй этаж, где перед залом, в котором должна была состояться вечерняя трапеза, ожидали Цезаря его «друзья» и среди них была Иродиада с Филиппом, и всё огромное семейство принцепса.

Тиберий остановился перед семьёй Германика, внимательно глянул в лица подростков Нерона и Друза, скользнул взглядом по шестилетнему Гаю с прозвищем «Калигула». Ну, кто мог предвидеть в этом малыше с задорным открытым лицом и чудесными глазами тирана. А в его сестре маленькой девочке Агриппине, похожей на ангела, коварную отравительницу, родившую ещё большего тирана Нерона. Но всё это в будущем, а пока семейство Цезаря с искренними улыбками на счастливых лицах встретило Тиберия. Он равнодушной рукой приласкал внуков и прошёл в зал, возлёг на ложе, пригласив жестом руки возлечь рядом на соседнее ложе Антипатра.

Двойные ложа, на которые римляне ложились головами друг к другу или ногами, располагались овальными кругами в зале. Перед ними находились низкие столики с подносами полными мелко порезанного мяса, рыбы, фрукты, овощи, масло, кувшины с вином и родниковой водой для смесей. Так же перед каждым ложем стояли корыта для испражнения еды.

Ликторы встали по обе стороны у входа в зал, а Иуда впереди них, лицом к Цезарю, который вновь глянул на детей Германика, крикнул:

– Ну, кто из вас хочет быть Цезарем!? Бегите ко мне. И кто первым добежит, тому и быть Цезарем.

Калигула с визгом бросился к деду и, опередив старших братьев, подскочил к Тиберию, схватил его за руку и счастливо закричал:

– Я Цезарь! Я Цезарь!

Тиберий с хохотом бросил ему на шею свой лавровый венок.

– Вот ты и Цезарь. А хорош ли ты будешь, когда наденешь тогу?

– Да – да, я буду благородным, как мой отец.

Дед насупился и недовольным голосом сказал:

– А что? Я хуже его, что ли?

Мальчик, видя, как озлобился его дед, перестал прыгать и смеяться и, наморщив лоб, секунды две думал, что ответить, и ничего не придумав, весело сказал:

– А все говорят, что ты плохой. А многие говорят: негодяй.

Тиберий в приступе ярости толкнул мальчика в сторону и, бросив ненавидящий взгляд на Германика, пробормотал:

– Вот чему твоя жена учит ребёнка. Кто занимается его воспитанием?

В наступившей тишине с последнего рядя лож поднялся Сенека и, сильно дрожа коленами, выступил вперёд.

– Я, Цезарь.

Тот, желая смягчить напряжение в зале, мягко и приветливо спросил философа:

– А тебе известно: как звали Ахилла среди девушек?

– Да, Цезарь. Он носил имя Пирры.

– А почему он носил женское имя?

– Потому что Ахилл до пятнадцати лет не знал, что он был мальчиком.

Тиберий откинулся на спину, оглушительно рассмеялся, потом протянул Сенеке руку для поцелуя. Тот почтительно приложился губами к огромной деснице принцепса и отступил назад. А после трапезы в саду Сенека долго плевался и тёр концом тоги свои губы, плакал и яростно топал ногами. И, ненавидя себя за только что пережитый страх, мучаясь за свой поступок, который не соответствовал прошлым взглядам – ведь подобное он всегда порицал в других людях – с краской стыда на лице, закрывая его тогой, Великий Сенека бросился вон из сада.

Глава семнадцатая

В Мамертинской тюрьме на одной из крышек, что прикрывали узкие отверстия глубоких темниц, была привязана медная табличка с надписью « С узником не говорить. Так повелевает мать Цезаря». В квадратной металлической крыше было небольшое отверстие в два мужским кулака. Через него в присутствии коменданта тюрьмы один раз в неделю надзиратели бросали в камеру куски хлеба и опускали на бечёвке кувшины с водой. И так как кувшины всегда отвязывались внизу, то это говорило всем, что таинственный, молчаливый узник жив.

В тёмной зловонной камере, где только днём слегка рассмеивался мрак, сидел, привалившись к стене, заросший длинными волосами в лохмотьях египтянин Латуш. Казалось, что он спал. Всё его тело с увядшим лицом выражало равнодушие к собственной судьбе. Внезапно он вздрогнул, быстро поднял голову и широко открытыми глазами начал пристально вглядываться в невидимую точку прямо перед собой.

В это позднее ночное время к воротам Мамертинской тюрьмы подошли два закутанных в плащи человека. Один из них окликнул стражника на стене, назвал пароль. Ворота чуть приоткрылись, в глубине коридора с пронзительным визгом и скрипом начала подниматься вверх тяжёлая металлическая решётка. Двое незнакомцев, не открывая лица, быстро прошли по коридору во двор тюрьмы. Один из них – Тиберий – зычным голосом приказал страже проводить его к коменданту.

Стражник с факелом в руке пошёл вперёд, но толи Цезарь торопился, толи не желал идти следом за полусонным человеком, он вырвал факел у стражника и стремительным шагом направился по широкой лестнице на второй этаж.

На втором этаже находились казармы гарнизона и великолепные апартаменты коменданта, которые по своей роскоши и богатству мало чём уступали апартаментам первых вельмож Рима.

Впрочем, государственная тюрьма имела большое значение в судьбах республики, что, как правило, должность коменданта мог получить только патриций или сын сенатора.

Тиберий вошёл в зал, что был ярко освещён мёртвенно – бледным светом луны, которая висела над квадратным проёмом в крыше, остановился перед бассейном, хлопнул по плечу коменданта, спавшего на ложе у бортика. Гней Пизон открыл глаза и, узнав Цезаря, неторопливо встал на ноги.

Ночь была жаркой и душной. Цезарь обильно потел, тяжело дышал и часто отирал шею и лицо концом тоги. Оттолкнув Пизона, Тиберий, с облегчённым вздохом плюхнулся на ложе, указал Ироду на кресло и обратился к полуголому коменданту, который невозмутимо, спокойно смотрел на Цезаря:

– Достань из ямы астролога Латуша. Но будь осторожен: приведи его сюда в кандалах, и возьми палача. Быстрей.

Засов на крышке темницы был заклёпан так прочно, что не поддавался ударам кувалды надзирателя. И он вынужден был, понукаемый Пизоном, сорвать с петель металлический лист, после чего сбросил в яму крепкую бечёвку, крикнул, наклоняясь над смрадной дырой:

– Эй, ты там? Привяжи себя!

Латуш схватил конец бечёвки и поднял вверх лицо, которое сейчас было полно жизни и энергии, глянул на далёкий квадратный проём, где в свете факела торчала голова стражника. Латуш торжествующе улыбнулся, захлестнул бечёвку на руке петлёй и ответил:

– Поднимай!

Когда он появился в дыре, Пизон схватил его за волосы и. притянув к себе, торопливо зашептал: