Девятая квартира в антресолях

Злая ирония жизненных совпадений именно в эти дни привела на малую родину уже, к тому времени, коллежского советника – Никанора Свиридова. При всех издержках и постоянных вложениях, на его имя в этом году осела на банковских счетах чистая сумма в миллион рублей, что он посчитал неким рубежом и поводом для свидания с братом. Всю дорогу, глядя на пробегающие мимо железной дороги поля и перелески, представлял он себе лицо Ефрема, удивленно-восхищенное: «Да, не ожидал, брат! Прости, недооценил!», ухмылялся в усы, предвкушал. Но, увы. Он приехал к четырем гробам, разбитой параличом незнакомой старушке и двум малолетним девицам, одна из которых находилась с ним в кровном родстве.

При всех своих благоприобретенных цинизме и непробиваемости, в этот вечер Никанор страдал. Страдания его были не тихими и скорбными, а разрывающими душу и источником имели не только горе, но и гордыню. Он снял полностью какой-то трактир, прогнал всех, кроме одного полового, запретив и тому попадаться на глаза, пока гость в сознании, и стал напиваться по-черному, разговаривая со стенами, посудой и все еще воображаемым братом. Но вот с тем все обстояло – хуже некуда. Восторженного его лица он никогда уже вовсе не увидит, это Никанор понимал теперь отчетливо. Но сейчас ему нужен был понимающий собеседник, и он был согласен хоть на всегдашний и привычный снисходительный взгляд брата, хоть на одно слово одобрения, но и того не приходило. Все мученические попытки представить Ефрема, привели к тому, что его образ совершенно стерся из памяти, а голос молчал – ни прощения, ни осуждения. Тишина.

К середине ночи мысль о том, что он, грешный, грубый и бесстыдный, в общем-то, человек, сидит тут за накрытым столом, а брат его, добрейшей души человек, семьянин, тишайшая умница – лежит где-то на столе холодном, стала невыносимой. За что такая судьба, даже не отпоют, за оградой как собаку кинут? И внезапность этих событий мучала Никанора. Конечно, его все равно вызвали бы телеграммой как единственного родственника. Но то, что вот ехал он сам, ехал с радостью, ехал поделиться, а получил такую оплеуху от судьбы, не давали умиротвориться его душе. Злые духи выли и терзали измученного Свиридова изнутри, и все отчетливей вырисовывалась одна мысль. Единственная. «Это кто-то мне жизнь испоганить желает. Мне! Так не дам же!» И бросив на стол несколько кредитных билетов, Свиридов вместе со своими бесами ушел в ночную темень.

***

Чья рука вела Никанора Свиридова в ту ночь по улицам родного городишки? Да некому более, как ангелу-хранителю, во всяком случае, сущность та была принадлежностью местная, исконно российская и, понимая все происходящее с подопечной душой, направила ее из кабака – да прямиком к храму. Разглядев в кромешной тьме белоснежные стены небольшой церквушки, встретившейся по пути, Никанор свернул к ней и стал колотить со всей дури в закрытую дверь. Хмель и бесы веселились, прибавляя ему сил, зная, что за запорами нет ни единой души, даже сторожа. В соседних домах уже стали зажигаться редкие огни – это хозяева пробудились от производимого шума, когда за спиной Никанора раздался тонкий голос:

– Незачем, сын мой, с излишней силой к Господу ломиться, он и так всегда ждет тебя. Позволь пройти и отпереть двери.

– Какой я тебе сын! – возопил глубоко нетрезвый страдалец, но на голос обернулся. – Иди своей дорогой, вьюнош, а то пришибу ненароком, не вводи в грех!

– Не шуми, сын мой, дай отдохнуть тем, кому завтра предстоит трудовой день. И позволь все-таки пройти мне с ключиками, – спокойно отвечал молодой человек, легко отодвигая плечом громаду Свиридова.

– Простите, батюшка! – уже шепотом отвечал Никанор, разглядев облачение.

Батюшка был, действительно, молоденький, видимо, только из семинарии, старательный. Еще до свету явился он готовиться к заутрене, чем и занялся, сказав Никанору:

– Ко мне, коли будет надобность, подойдешь сам. Вижу, что Господь тебе сейчас сильно нужен, побудь с ним, – и удалился в ризницу.

Бесы, оставшиеся за порогом, отпустили Никанора, и тот молча стоял теперь перед иконами, то ли молясь про себя, то ли вопрошая беззвучно о чем-то. В скрипнувшую дверь просочился из предрассветного тумана сначала пономарь, за ним какая-то совсем тихая тень. Постепенно в церкви собрались три старушки, да одна бабочка помоложе. В голове у Никанора к тому времени страсти угомонились, а все наболевшее сформировалось в конкретные вопросы, требующие уже человеческих ответов. Он направился, было, к вышедшему к алтарю батюшке, но тот упредил его:

– Вижу, сын мой, что не все ясно на душе твоей. Прости, ты всю ночь не спал, но погоди еще малость, дай мне перед моими постоянными прихожанами долг исполнить. После переговорим, постой с нами службу.

Из окон косо падал на пол розовый рассветный луч, батюшка произносил знакомые слова молитвы и, когда пономарь и бабульки запели, то Никанор заплакал. Он не помнил у себя слез со времен детства и разбитых коленок! А сейчас он стоял тут и плакал тихой слезой, которая смывала все лишнее, и будущность становилась ему ясной и чистой без всяких подсказок. «Не дам никому мою жизнь испоганить, во всем радость найду», – совершенно спокойно знал он про себя.

– Ну, рассказывай, сын мой. Горе у тебя какое? Или нужда? – допрашивал батюшка после того, как прихожане разошлись, остались они втроем в церкви, а пономарь гасил свечки.

– Горе, батюшка, – бодро рапортовал Свиридов. – Господь брата родного забрал, единственного. Да взамен двух дочек подарил.

– Как так? – искренне удивился молодой священник, не услышав ожидаемых жалоб.

Никанор рассказывал о случившемся кратко и спокойно. О том, что девочек и их бабку увозит к себе, упомянул вскользь, как о давно решенном. И только в конце повествования тяжко вздохнул и умолк на полуслове.

– Хорошее дело затеял, – поддержал его батюшка. – Только в том теперь твоя работа душевная происходить будет, чтобы после не пожалеть. А пуще – девочку не попрекнуть, ту, что не родная.

– Соньку-то? – спросил Свиридов. – Нет! Я один раз для себя решаю. Она-то, может, меня на то решение и сподвигла более, чем все остальное. Олюшку-то сам Бог велел призреть, она кровинушка одна осталась у меня. А про Соньку вот сейчас стоял здесь и думал – а ее-то кто пожалеет? Кому она сдалась? Бабка у нее одна и осталась, да и та без памяти. А бабка-то им обеим родня. Обеих сберегла. Мне на радость. Выходит, никак разделять нельзя. Всех надо, это ясно.

– Тогда что же гложет тебя, добрый человек?

– Да какой я добрый! Я злой. Да злой сейчас еще пуще, потому как брату моему, светлой душе, за оградой как татю лежать. Стыдно и больно.

– Да кто тебе сказал, что за оградой?

– Да с детства все знают, все бабки говорят – утопшим не место на кладбище!

– А ты не у бабок, ты у знающего человека спросил бы. Ты с батюшкой их прихода разговаривал?

– С водкой я сегодня все больше разговаривал, – потупился Никанор.

– То-то! – батюшка кивком отпустил пономаря и тот ушел прочь. – «Утопленники» и «удавленники» – вот про кого так говорится. Кто сам решил. А про твоего брата, если как есть рассказал, то вопрос ясен, с благородной целью спасения он в воды бросился, тому и свидетели есть. Так ведь? А про троих остальных, сам не скажу – внезапная смерть без покаяния всегда вызывает вопросы, но в епархии все разъяснится. Не пьяные они были?

– Да что Вы! Они ж с детьми пришли.

– Ну, так и не волнуйся зазря, а решай, как положено.

Все разъяснилось по-хорошему, отпели, похоронили. А раз отпели, то и поминать по чину станут. Уезжал Никанор с душой спокойной, предвидя впереди хлопоты семейного порядка и планы на жизнь уже не одинокую. Его миллионы обретали смысл вложения. Он решил использовать свои новые возможности по высшему разряду, образование девицам дать не как себе, а полной мерой, а ближе к их совершеннолетию перебираться в столицу, где и жизнь ярче, да и женихи гуще. И вот Ольге уже исполнялось семнадцать!

***

Ольга в свои семнадцать лет была барышней начитанной, эрудированной и очень энергичной, вся в дядю. Сложением она пока более походила на подростка, чем сильно отличалась от своей кузины, уже успевшей приобрести формы плавные, мягкие и вполне женственные. Но, когда они стояли рядом, то никто бы не спутал, какая из сестер является старшей, таким не детским, пронзительным, а иногда и упрямым был взгляд Ольги. Сонечка же имела вид настолько простодушный, что казалась младше кузины не на несколько месяцев, а, пожалуй, что и на пару лет. Они обе получили неплохое домашнее образование, а последний год провели вместе с дядюшкой в Италии. Когда они были на людях вместе, то Соня все больше молчала, предоставляя сестре блистать знаниями, острить и всячески выдвигаться на первый план. «Прямо, классическая «бедная родственница», – думал про нее в самом начале знакомства Лев Александрович. – «Тихий омут. Да, пожалуй, что и безо всяких чертей в нем». Но со временем он разглядел в ней ум, не меньший, чем у сестры, степенность суждений при внешней наивности, легкость общения, и они сделались хорошими друзьями.

А вот Ольга, с ее порывистыми манерами и непредсказуемым характером, воображение Льва Александровича поразила не по-детски. Он замечал, что увлекается ею все больше и больше, что все эти бесконечные праздники дают ему столько возможностей прямого общения с ней, что он абсолютно распустился душевно, расслабился. Догадывался, что это обволакивание бездельем является частью коварного плана его нынешнего хозяина, чтобы потом у него совсем не осталось возможностей для возражений, для отстаивания своего мнения, а в худшем случае и вообще для лишения его права голоса. Понимал, что вернуть себя после в рабочее состояние станет даже для него, человека собранного и где нужно дисциплинированного, тяжелым занятием, но поделать с собой ничего не мог. Он погружался в сладкое искушение все глубже, наслаждаясь атмосферой состязательности в фантазии и остроумии, принимая участие в домашних забавах, Ольгиных затеях и общих прогулках.

Но Свиридов слово сдержал, и праздники в понедельник резко окончились. Придя поутру в особняк, Лева застал его наполненным тишиной и от слуг узнал об отъезде сестер в Москву. Он проследовал в кабинет хозяина и там состоялся приблизительно такой диалог.

– Ну-с, приступим, батенька! Никаких чертежей и планов я решил Вам не показывать, дабы не сбивать творческую мысль, ибо они все вздор и мне уже разонравились. Фундамент Вы сами видели, а новый фасад, будьте любезны мне в бумажном виде как раз и сочинить. В карандаше и с основными деталями. В ваших академиях, говорят, на это сутки дают – тем, кто на медаль рассчитывает? Ну, так медалей у меня не предусмотрено, поэтому даю два дня. Дерзайте, голубчик! В среду к десяти жду с воплощениями.

– То есть, как это, «дерзайте»? – опешил архитектор. – Мы с Вами вообще никаких вопросов не обсуждали – что будет идейным центром, пойдет ли этот особняк в перестройку с ансамблем или останется обособленным? Насколько существенны будут переделки в нем? С выездом жильцов или по частям? Кто где жить будет впоследствии, каковы целевые помещения, что надо планировать… Размеры? Материалы? Смета, наконец!

– Про деньги не думайте. Их будет, сколь потребуется. Главное, чтобы проект понравился мне.

– Но, побойтесь Бога! – Лева впервые сталкивался с этаким мракобесием в делах. – Чтобы «понравилось» я должен быть ознакомлен хотя бы с Вашими вкусами и предпочтениями! Стиль? Этажность? Назначение?

– А это все решим в процессе, голубчик. Не затягивайте. Я уже вызвал из отпусков рабочих и подрядчиков, через недельку можно приступать к работам.

– Дайте чертежи хотя бы плана на местности, если не хотите, чтобы я с рулеткой ползал, перемерял – это может затянуться! – вспылил Лев Александрович, но в ответ получил рулон чертежей под задорный смех хозяина и поехал к Минху.

«Сочинив» совместно с профессором нечто хоть сколько-то удобоваримое к среде, учитывая сохранившиеся эскизы и отброшенные ранее варианты, о которых Минх хоть краем уха был наслышан, Лев Александрович вступил в период мученичества. Помимо все ярче и чаще проявлявшихся черт самодурства в заказчике, другим его мучителем, но совершенно невольно, стала Ольга. Вернее – ее отсутствие. Оказалось, что он не просто скучает по ней, а ждет истово, голодает по встречам, разговорам и ее способности постоянно удивлять его. Что эта маленькая, в сущности, девочка, заняла в его душе такое место, что он постоянно думает о ней, о том, как она такая получилась, о том, какой она может стать, взрослея, о том, какой ее можно сделать, если быть рядом.

– Ну, что ж! Из этих трех вариантов фасада, мне нравятся все три. Приступайте! – отвергнув до этого двенадцать предыдущих эскизов, выносил неожиданный вердикт Свиридов.

– Может быть, Вы все-таки выберете за основу один из них? – настойчиво и с трудом сохраняя спокойствие, как больного ребенка, уговаривал Борцов. – Барокко? Или классицизм?

– Я ангелочков люблю, – задумчиво глядя в потолок, вещал заказчик. – Можно еще по уровню второго этажа этаких пухленьких амурчиков пустить? Но только, никаких венков им в руки не давать! Венки не терплю – кладбищем от них веет. А лепнину побогаче прорисуйте! И может еще грифончиков каких не хватает? А? Так что, готика!

– Ампир, хотите Вы сказать?

– Да хоть бы и так! Вот эти колонны, без всякой вычурности, легкого рисунка мне очень приятны. Их берем за основу. Только давайте все это еще облегчим и весь ордер перенесем во второй ярус? А при входе мне вот сейчас захотелось чего-то более выразительного. Человечного. Может быть фигуры? Атланты?

– Классицизм с цитатами античности? – терпеливо суммировал сказанное Лев Александрович.

– Я вот на углу Фонтанки видел, там бородатые старики по всем фасадам. Красиво. Но нам стариков не нужно. Может быть – мавры? Мускулатура, рельеф, сила! Из сердобольского гранита их закажем, как в Новом Эрмитаже? Нет! Лучше, пусть будут молодые девицы – белоснежные, с формами, но пристойно драпированные. У меня молодые люди здесь будут жизнь начинать, так, чтобы никаких вольностей!

– Если фигуры женские, то это уже не атланты, а кариатиды! – швырял карандаш на стол Лев Александрович.

– А Вы, голубчик, сделайте как лучше. Вы же профессионал – вам и карты в руки!

– Тогда уточним, – Лева брал в руки и себя, и карандаш с блокнотом. – Какого пола должны быть поддерживающие опоры? И какой внешности? Мавританской или европейской?

– Ангельской, голубчик. Ангельской! – мечтательно закатывал глаза невозмутимый Никанор Несторович.

Как только Борцов натыкался на подобный виток хозяйского иезуитства, то в очередной раз хотел в сердцах послать его ко всем чертям! Вместе с заказом. Но в последний момент останавливал себя, чтобы сохранить возможность увидеться с ней, и с ужасом думал – неужели и эта влюбленность была коварно просчитана любящим ангелов миллионщиком? «Нет. Не может быть. А как же чувства живых людей? Ну, плевать ему на меня, но любимейшая племянница? Ее же тоже можно поранить, ей тоже можно сделать больно, – думалось Льву Александровичу, но тут же сомнения вплетались в его душевные переживания: – А с чего я взял, что там есть чему причинить боль? Возможно, я для нее – всего лишь один из многочисленных дядюшкиных гостей, проходящих через дом, и ранить там вовсе нечего, а дядюшка добрый, раз все это видит и знает. И потом, вообще все это – фантазии и химера. У него наверняка свои планы на их будущность, и партии им готовятся не из числа пусть успешных, но с дядюшкиной мошной ни в какое сравнение не идущих, архитекторов». И он ждал возвращения Ольги все нетерпеливей.

***

И вот, недели через три сестры вернулись. То, что он увидел при встрече в ее глазах, и обрадовало, и одновременно напугало Льва Александровича. Разлука обострила чувства, и он увидел и с той стороны страсть неподдельную, но по-девичьи сильную, первую, неуправляемую. И понял, что должен теперь быть осторожен за двоих, грузом упала на его плечи взрослая ответственность, а отсутствие душевного спокойствия из-за строительных дел грозило сорваться в любой момент в делах сердечных, и он постоянно боялся наделать или наговорить глупостей.

Вдобавок ко всему, подгадили и рабочие. Привыкнув за частой сменой руководителей строительства к постоянным переделкам, возвращениям на несколько шагов назад, уничтожению их собственноручных усилий, теперь они выполняли задания спустя рукава и качеством никак не достигали требуемых архитектором параметров. Борцов настаивал, срывал голос, с трудом добивался каждого шага – на бумаге с заказчиком, а на строительстве с исполнителями – буквально выгрызая каждый из них. Он терял нервы и силы, строительство затягивалось, радости впереди не предвиделось никакой.

– Помните поездку в Гатчину, Лев Александрович? – вроде как между делом спрашивал вдруг Свиридов. – Так вот там навес на балконе поддерживается чугунными колоннами. Прошу предусмотреть в нашем проекте такие же!

– Но, простите, к чему они?!

– К тому, что зимний сад выполнен в чугуне, они должны сочетаться. А сад станет переходом между зданиями. Думайте!

Так миновали весна и лето. Борцов серьезно задумывался о создании семьи с Ольгой, при планировании и обустройстве предполагал удобства как истинно женские, так и возможную их приспособленность под детские нужды, продумывал каждую мелочь. Опыт у него в этом деле был свежий – он только перед отъездом сюда переделывал Савве детскую для Шурочки. Для объяснения с Ольгой он решил подождать окончания дел с ее дядюшкой, чтобы просить руки не из подневольного положения. Но вот что настораживало его все больше, так это то, что, когда облик нового особняка поэтапно стал вырисовываться, то от первоначального задания про три, или хотя бы две независимые жилые части – не осталось и следа. Жилище получалось богатое, роскошное, почти дворцовое, но все помещения в нем были различного предназначения и каждое в единственном воплощении.

С Ольгой отношения обострялись. Через рекомендованные ему книги, через поэтические сравнения, через зачитываемые вслух цитаты, она практически объяснялась ему в любви во всеуслышание, он, как мог, сдерживал ее темперамент, но долго скрывать это от дяди не представлялось возможным. А тот ничего не замечал, или только делал вид, а так долго продержавшимся архитектором был в целом доволен, хотя и позволял себе временами орать на него, выгонять вон или позволять себе оценки, граничащие с хамством.

– Вы принесли эскизы парадной залы? – спрашивал он архитектора.

– Да, и постарался учесть все Ваши указания, какие были возможны. Вот, посмотрите.

– Да это не зала, голубчик, а говно! Ничего из того, о чем мы говорили, я тут не наблюдаю. Раз вы отличаетесь такой бестолковостью, то чтобы Вам было проще и понятней, то объясню так. Вы же ездили со мной к Григоровским? Помните как у них? Из красного гранита с окнами у потолка?

– Да, мы еще обсуждали, что планировка настолько неудачна, что естественного света там не бывает никогда. Что в зале мрачно и холодно.

– Зачем бальной зале дневное освещение? Слава богу, у нас есть электричество! – фыркал Свиридов. – Хочу точь-в-точь такой же! Не отступайте ни на йоту, а то все опять испоганите. Только из розового мрамора, в два яруса и с венецианскими проемами. И золота побольше!

Вспомнив первое письмо профессора, где упоминалась особенность Свиридова, как ни в чем не бывало, возникать после любых ссор, Лева взял эту манеру на вооружение и, как ни странно, Свиридов ее принял. Поэтому им и удалось так долго продержаться вместе – если Лев Александрович был сильно и незаслуженно оскорблен, то он просто не являлся несколько дней и за ним с поклоном присылали. Если же заказчик впадал в истерику от якобы непроходимой тупости Борцова и выгонял того навсегда, то Лева нагло являлся с новыми эскизами через пару дней, зеркально воспроизводя беспардонное поведение Свиридова перед Минхом. Борцов брал измором, хитростью и терпением, ловил настроение, но старался никак не потакать развращенному в художественном отношении вкусу хозяина, настаивая в окончательных вариантах плана на тех пропорциях, стилях и их соотношениях, за которые ему самому потом не было бы стыдно. Это давалось таким напряжением всех сил и чувств, что нервный срыв с Левой все-таки однажды произошел.

Пришла осень и с ней – День рождения и именины Сонечки. Очередной тост любящего дядюшки и стал той каплей, что переполнила хрупкий сосуд терпения и душевного равновесия Льва Александровича.

– Дорогая моя! Вера и надежда пусть сопутствуют тебе на всем пути, девочка моя! А любви уже сейчас позволь проявиться через дядюшкины дары. Я обещал вам, девы мои, что скоро танцевать вы будете в новой зале, и слово свое сдержу. Но вот чья это будет зала, зависит теперь только от вас самих. Тот особняк, который будет завершен, надеюсь, в будущем году, я предназначаю той из вас, кто первая выйдет замуж. А теперь о подарке. На этой неделе я приобрел весь участок земли и по другую сторону от этого дома, где мы с вами проживаем сейчас. Достроив первый особняк, наш добрейший Лев Александрович возьмется за второй – мы снесем все старые строения и расчистим площадку. Но точное повторение мне не нужно, я думаю, мы начнем все с нуля, чтобы у моих пташек было по роскошному дому, каждому со своим лицом. А уж после этого я перееду к одной из вас на время, а Лев Александрович закончит переделку этого здания. Мне нужно меньше всего, голубки мои, все лучшее – для вас, а уж я обожду.

Это была кабала. Ни о какой свободной воле говорить не приходилось. Даже если он прямо завтра пойдет просить Ольгиной руки, то хоть случись чудо – согласие ее и дяди – радости семейной жизни Лев Александрович себе в этих условиях не представлял. Он вообще плохо представлял себе такую якорную жизнь! Ему мечталось увезти Ольгу отсюда, поездить с ней по Европе, посмотреть мир.

И, конечно, у него уже зрели планы профессионального роста. Пройдя этап городского жилища, ему грезилось нечто более масштабное, возможно уже государственного значения. А тут он завяз бы на много лет вперед. Всю ночь Лева вертел ситуацию и так и сяк, измучился, не выспался и ранним ясным утром, заметив на стройке очередной прекос в кладке, сорвался на рабочих. Он кричал, не замечая их застывших отчего-то лиц, а по белоснежной рубашке и жилету у него из носа струился кровавый поток. Потом перед глазами почему-то стало стремительно темнеть: «Наверно туча. Откуда? Все было так чисто… », – успел подумать Лев Александрович, прежде чем упасть на руки подоспевшим каменщикам.

***

Он очнулся от запаха прелой листвы и чего-то холодного на щеках и шее. Открыв глаза, он понял, что лежит на широченной кровати в своих отельных апартаментах, а Ольга, полулежа на нем, обнимет его ледяными руками, не скинув пальто, видимо только с улицы. Он попытался оторвать ее ладони от своего лица и отстранить ее саму, но силы еще не вернулись к нему, и он, застонав, не смог ничего сделать, но, оглядевшись, увидел рядом только Сонечку.

– Ольга Ефремовна, не надо, что Вы! – слабым голосом пытался он вразумить потерявшую осторожность девушку.

– Оля! Оля! Вставай! Дядюшка примчался, – глядя в окно вторила ему Соня, видимо посвященная в сердечные тайны кузины.

Пока дядя поднимался по лестнице и шел по коридору, им вдвоем с трудом, но удалось образумить Ольгу, и дядя застал картину уже вполне пристойную. Сам Свиридов тоже перепугался не на шутку, и выздоравливающий Лева понял, что вот сейчас он может выторговать себе некие льготы и послабления.

– Не покидайте нас, голубчик! Выздоравливайте скорее и возвращайтесь. Если кого из этих дураков гнать надо, то не стесняйтесь, говорите! Все, что желаете, для удобства работы сделаю. Ну, и напугали Вы нас, дорогой Вы наш! – причитал над ним Свиридов.

– Не кого-нибудь, а всех, Никанор Несторович. И вообще, если хотите, чтобы я сохранил здоровье и приступил вновь к работам, у меня к Вам будет несколько условий.

– Все, что в моих силах, голубчик!

– Я последние несколько лет работал с одним и тем же подрядчиком. Прошу выписать его вместе с артелью, мы друг друга понимаем, а за качество я ручаюсь.

– Считайте, уже сделано! – Свиридов, с перепугу, был на удивление уступчив.

– Не торопите меня с решением по второму строительству. Мы подписывали иной договор, по нему я все выполню, но на будущее никаких решений я еще не принял. Прошу отнестись с пониманием. Я также пойму, если Вы начнете искать другого зодчего, без обид.

– Побойтесь Бога, голубчик! Ни о ком другом я и думать не желаю. Но время терпит, это я все вперед забежать норовлю. Подождем.

– Все материалы для строительства с этого дня отбираю и заказываю я сам. Согласны?

– Согласен, друг мой. Все в Вашу власть передаю.

– И, будьте любезны, переселите Вы меня из этих хором! Я даже не во все комнаты тут заходил. Все равно выполняю обязанности как распорядитель работ, вся моя жизнь у Вас на виду проходит, никаких приемов и личной жизни я не веду. Приезжаю сюда только ночевать, а добираться через полгорода. Зачем такие траты? Снимите мне лучше квартирку поближе к строительству. Мне и нужно-то – пару комнат да стол для работы.