Первая любовь

Я был готов решительно на любую жертву, лишь бы помешать угрожающим ей злоключениям. А как мне хотелось пойти к ней, утешить её, успокоить, заверить, что никак нельзя ей огорчаться и чувствовать себя несчастной, когда у неё всегда есть я, пусть даже пока ещё маленький (хотя в ту пору я и сам до конца не мог разобраться – большим я уже стал или ещё нет), но я обязательно вырасту и возьму её себе в жёны. И не страшно, что она уже состарится, – моя к ней любовь ни на каплю не изменится!

Но разве ж я мог открыто ей признаться?! Мне даже подумать об этом было стыдно!

День моего отъезда приближался, и оттого мне сделалось вконец тоскливо. Ещё две недели назад, когда я только прибыл сюда на праздники, я ощущал в душе радость, был полон надежд и счастья, а сейчас испытывал глубокое-глубокое разочарование, и болезненное уныние отложило отпечаток на моём лице. Мать расстраивалась, что я стал бледным и худым, и этот факт она тоже использовала как предлог для нападок на Евангелу: мол, своими неприличными разговорами она вскружила мне голову, нарушила покой моей детской души и внушила недетские соблазны в моё молодое и ранимое сердце.

Мою бледность и нездоровое состояние заметила и Евангела, когда в один из тех дней, незадолго перед отъездом, мы повстречались с ней в оливковой роще на краю села. Место то было безлюдное, пустынное, в тени высоких, раскидистых оливковых деревьев.

– Что ж ты, мой дорогой, – обратилась она ко мне, – так осунулся? Вон, когда из города вернулся, прям сиял румянцем, словно апрельский гранат!

– А ты перестала к нам домой приходить… и думается, что совсем…, – тут я осёкся…

– Разлюбила?! Ты это хочешь сказать? – заулыбалась Евангела.

В ответ, потупившись, я осторожно кивнул ей головой.

– Нет, ты сам мне это слово скажи! Я от тебя желаю услышать, из уст твоих драгоценных!

– Боюсь, что не любишь ты меня больше!

Внезапно, словно буря, обрушилась, прильнула ко мне Евангела и бросилась ненасытно целовать меня в губы, в щёки и волосы. И так крепко сжала меня в объятиях, что я неминуемо ощутил бы боль, если бы не безудержное чувство счастья, всецело овладевшее мною и покорившее сладкой истомой мою волю. Будто в припадке безумства, каждый её поцелуй сопровождался жгучими признаниями. В ту минуту мне явственно показалось, как в порыве страсти она нежно прикусила мою губу.

– Это я-то не люблю тебя?! Сердечко ты моё, глазоньки мои! Жизни мне нету без тебя! Ах, если бы могла я всей душой, как хочу, открыться тебе! Узнал бы тогда! Это я-то его не люблю! Я…

Она уткнулась головой в моё плечо и замерла на мгновение. Дыхание её сделалось частым и сильным, словно устала, словно вымоталась вдруг, а сердце так застучало, будто рвалось из груди. Потом она начала плакать, и слёзы капали мне на лицо.

– Они ж никто не хотят, счастье моё, чтоб я тебя любила! – вырвалось у неё сквозь слёзы.

– Кто?

Но вместо ответа она спросила:

– Ты меня будешь любить?

– Да.

– Всегда?

– Всегда!

– Захочется им того или нет?

– Захочется им или нет!

Было совсем не трудно понять, что это моя мать оказалась тем самым главным для нас препятствием, и это она ополчилась на Евангелу и не позволяла ей любить меня. Эх, будто я раньше этого не знал! Но именно в тот момент я осознал, как моя любовь к матери и чувства к Евангеле сошлись в жестоком противостоянии.

Тут в стороне послышались шаги и голоса… Евангела вздрогнула и прошептала мне впопыхах:

– Нас не должны увидеть вместе, уходи быстрее!

Мы в спешке расстались: Евангела вернулась в село, а я поторопился ещё дальше, вниз по тропинке. Меня невероятно растрогало произошедшее с нами, и я вдруг почувствовал себя совершенно другим человеком: столь откровенное, столь обнажённое проявление страстной женской природы заставило меня повзрослеть в одно мгновение. Словно бабочка, что вылазит из кокона и тут же летит, внезапно и я очутился в этом новом мире, где иначе, по-новому я увидел и себя самого, и свою любовь. Казалось, что именно в тот краткий миг я из ребёнка превращался в мужчину, и перед моим взором раскрывалась великая тайна. Я пребывал в исступлении, полном восторга и эротизма, и неожиданную услугу моему перерождению оказали паника и смятение Евангелы, когда, заслышав голоса, мы были вынуждены скрываться, сохраняя в секрете правду о нашей с ней встрече. Испуг и замешательство девушки, оказавшейся наедине со мною, подтвердили мои догадки… Я, наконец, достаточно повзрослел, чтобы спровоцировать насмешки или порицание окружающих. И как это случается с уже возмужавшими усатыми юношами, я неожиданно для себя явственно испытал угрызения совести и страх опорочить доброе имя девушки, а моя рука невольно дернулась к уголкам губ в поисках едва обозначившихся усиков. Прошло каких-то полчаса, а я уже не был прежним! В моей ещё тихой детской плоти, затлел, взбудоражился и начал просыпаться неведомый прежде вулкан. Мои мысли бередились мятежными воспоминаниями и ощущением упругой женской груди, что нежно прикасалась и прижималась ко мне, кровь закипала от незнакомых доселе чувств, а фантазии рисовали запретные картины, о которых я до сих пор мог только догадываться в тёмных и таинственных грёзах юности.

В понедельник на Фоминой я отбывал обратно в город. Досады и расстройства было ещё больше, чем в первый мой отъезд. Евангела вообще не появилась в тот день, хотя я нуждался в ней как ни в ком другом. Мы тронулись в путь, и на некотором удалении от села, на холме показался дом тёти Деспины – белый, в два этажа, с цветочными горшками на подоконниках и разросшимся апельсиновым деревом во дворе. В какое-то мгновение мне показалось, что в окне мелькнул дорогой мне силуэт – она ждала, когда дорога выведет меня к прогалине! Ни раз я оборачивался, выискивая её взглядом, чтобы попрощаться со своей любимой, и мне представлялось, как плачет она у окна средь цветов, а сердце моё обращалось к ней самыми нежными словами. Когда дорога змейкой свернула в сторону, и дом Евангелы вместе со всем селом скрылись из виду, мне вообразилось, будто эта горбатая гора угрюмо вторглась в мою душу и раздавила её.

Пока ехал, много и часто плакал, а когда добрался до города, он предстал предо мною совсем унылым. Откуда взяться терпению, чтобы высидеть месяцы, что остались до летних каникул? Я это даже представить себе не мог. И уж тем более никакого желания корпеть над уроками за школьной партой. Стоит открыть учебник, а предо мною чёрные грустные глаза и дорогой мне голос: «Захочется им того или нет, ты же будешь меня любить?»

Так листались мимо одна за другой страницы книг, словно пустые листы. Учителя меня любили и до сих пор считали одним из лучших в классе, а потому стали недоумевать:

Что с тобой случилось? Где ж ты всё витаешь – так дома и остался?

Дед Георг, что на своём муле доставил меня до города – мой односельчанин и провожатый, собираясь в обратный путь, глянул на меня многозначительно:

– Если какое поручение имеешь или весточку кому на селе хочешь передать…

– Ты, дедушка, всем и передавай привет, – ответил я без особого настроения.

– Так, может, ты какому человечку особливо? – настаивал старик, лукаво улыбаясь.

Злость вдруг нахлынула разом и комом подступила к горлу. Мне мнилось, что этот невежа своими грубыми и грязными лапами сунулся осквернить святая святых моей души. И вот, казалось, ещё совсем недавно на вопрос о своей избраннице я был готов кричать во всеуслышание, с гордостью, и не таясь… сейчас я во что бы то ни стало стремился скрыть свои истинные чувства в потайных закутках любящего сердца.

– Некому и нечего! – сорвался я на старика.

– Ну ладно, я так Вангеле и объясню, благо соседкой она мне: спросил, мол, я Георгия, хочет ли он кому на словах передать что-нибудь особенное, так он чуть не взбесился и отмахнулся от меня… Может, так ей и сказать?

Я упрямо молчал. Но как только провожатый повторил свой вопрос, я не удержался и ответил ему решительным «нет», демонстративно отвернувшись в сторону.

Дед Георг заулыбался:

– Хитрец! Скрываешься? И когда ж эта тыква созреть-то успела?!

Меня внезапно охватило волнение: и кто знает, что этому деду в голову взбредёт, и что он там наплетёт обо мне Вангеле. Ко всему прочему, я прекрасно знал о его пристрастии к шуточкам. Вот надумает ей наболтать, что не люблю я её, да и выпытает у неё все секреты! Собрался я было письмо ей написать, но тут же передумал: ведь грамоты она не знает – к кому пойдёт и кому решится доверить нашу тайну?

И всё же я писал ей письма, – садился и писал… В них я заверял её в своей любви и в том, что был очень расстроен, когда не удалось попрощаться с ней. Я очень боялся, что кто-нибудь пойдет и сообщит ей вдруг, будто я перестал её любить! Написал ей в подробностях о разговоре с дедом Георгом, чтоб впредь была поосторожнее и не поддалась лживым наветам обо мне. И наконец закончил письмо словами из народных напевов, которые только смог припомнить, – всё, что приходилось когда-либо слышать про расставание влюблённых.

До сих пор «Эротокрита» я знал лишь по небольшим отрывкам, которые читались у нас на селе старинным распевом во время застолья, чаще зимними праздниками, а что-то пелось в хороводах. Но лишь в школе у меня появилась книга, и мне удалось прочесть поэму полностью. В её прощальных стихах я нашёл столько созвучных своему настроению строк, что и слёз не мог сдержать, пока читал. Даже в какой-то момент задумал сочинить нечто похожее, где описал бы свои мучения от любви, но сочинительство моё далеко не продвинулось, и вскоре я оставил эту затею.

Но я продолжал писать. Почти каждый день по письму, в зависимости от настроения. Их я откладывал и прятал, надеясь прочесть все разом, когда возвращусь летом домой.

Спустя некоторое время я вновь увиделся со своим провожатым. Однако в этот раз он уже не стал шутить, и новости у него были далеко не утешительные.

– Несчастная Вангела – совсем занемогла!

– Что с ней? – спросил я, даже не пытаясь скрыть своего беспокойства.

– Да кто ж её поймёт-то?! Вся немощная да болявая! Вон, по воду сходить – и то не в состоянии: ей даже кувшин самой не дотащить… А с матерью твоей и вовсе на ножах, а что у них там приключилось, – теперь уж никто не разберёт! Твоя-то и видеть Вангелу не хочет, столько гадостей про несчастную девушку наговорила. А та всё молчит, и ни словечка из неё не выпытать! И ни разу не слыхал, чтоб она про твою матушку дурное чего болтала. А нешто про кого другого может разве?! Да и не хотела, чтоб ты узнал, как затравила она её, и умоляла меня ничего тебе не говорить. А почему ж не сказать-то? Я ведь с ней даже шутить пытался: знай, мол, как испокон веку свекровь с невесткой ссорятся! Но ей-то бедной не до веселья. Просила поклон тебе передавать и баранок мне с собой для тебя напекла, чтоб ты поутру перед учебой не забывал кушать да её вспоминал. И ещё вот просила… уж коли так случится, и сам от кого вдруг разведаешь про то, как мать твоя с ней воюет, чтоб не подумал, будто и она тоже на неё злобой кипит, потому как зла ей вовсе не желает!

Зная мой характер, Евангела умоляла деда Георга скрыть от меня эту историю! Бедная, она понимала, сколько ненужных страданий принесёт мне мысль о том, что моя родная мать может быть такой несправедливой и грубой. Но старик от какой-то безотчётной, видать, чёрствости, поведал мне всё как было, без утайки. И тут вдруг в таком отвратительно неприглядном виде мне показалась моя мать, что я в замешательстве отвернулся… Я чувствовал одновременно и стыд, и досаду: мне стало невыносимо горько осознавать, что родившая меня женщина, доброта и чистота которой, были для меня сродни непорочной Богоматери и никогда не подвергались сомнению, бывает на самом деле такой несправедливой и незаслуженно жестокой.

Моё глубокое возмущение и муки выплеснулись разом, с лихвой, от всей души, в тех самых письмах, что так никуда и не были отправлены, но сослужили мне добрую службу – в них я находил себе утешение и успокоение от переполнявшей меня стихии, что бурей раздирала моё неопытное сердце. Эти письма поддержали меня, помогли пережить тот трудный момент, пока я томился ожиданием лета и встречи. Вот только в уроках моих это никак не могло помочь, а потому тот учебный год я с трудом, кое-как и с горем пополам, сумел окончить.

Повесть в пяти главах. Продолжение следует…