скачать книгу бесплатно
Много лет спустя на открытии музея «Мемориал Акт»[16 - Музей истории торговли людьми и рабства, г. Пуэнт-а-Питр. Открыт в 2015 г.] их хор, исполнив популярную песню Лорана Вульзи[17 - Известный французский певец и композитор в различных жанрах (р. 1948).], возымел грандиозный успех. Этот факт, однако, вызвал большой скандал – защитники креольского языка были возмущены. Откуда взялась эта внезапная любовь к песням на французском? Впрочем, у хора и название было неоднозначное – «Вечерние красавицы», что объясняло неприязнь к исполнительницам. Однако президент Регионального совета выделил им значительную сумму – несколько тысяч евро, что позволило «Красавицам» поехать с концертами на Мартинику.
Тем временем Симона занялась поисками работы для сына. В стране, где тридцать пять процентов населения – безработные, это задача не из легких. Она без устали бегала вверх-вниз по лестницам, звонила в двери, рассылала резюме, обрывала телефоны, часами сидела в ожидании в пустых приемных, чтобы в конце концов услышать один и тот же ответ: вакансий нет.
Когда она уже начала терять надежду, Ивана вдруг пригласили на собеседование в гостиницу «Каравелла», открывшуюся на западном побережье острова. Она входила в сеть отелей «Корали?», рассеянных по всему миру. Лучшим из них, бесспорно, считался расположенный на Сейшелах. Однако при этом, учитывая скромный и непритязательный характер туристических услуг на Гваделупе, никаких серьезных инвестиций в развитие местного отеля сделано не было. «Каравелла» располагалась в невзрачном здании в глубине сада, на лужайке перед которым лишь два «дерева путешественника»[18 - Растение получило название из-за содержащейся в стеблях воды, которую можно употреблять в чрезвычайных ситуациях. Второе название – равенала.] тянули вверх свои иссохшие ветви.
Ивану предложили должность охранника. Действительно, к этому времени на острове накалилась криминальная обстановка. Появились такие поселки и районы, куда с наступлением сумерек никто не совал носа. Старики рассказывали молодежи небылицы, мол, в прежние времена никто не запирал ни дверей, ни окон и не знал, что такое ключи или сейф. Ивану выдали синие прочные холщовые брюки, футболку и синий же шлем. Ему даже вручили оружие – «маузер». Оружие, у него! Иван представить себе такого не мог, даже в самых смелых мечтах. Учить всю команду охраны стрельбе пригласили мсье Эстебана, полицейского на пенсии, некогда приведенного к присяге по всей форме.
– Если вам встретится злодей, никогда не цельтесь ему в ноги, – твердил он. – Как только они выздоравливают, то снова принимаются за старое. Стреляйте в голову или в сердце, чтобы он наверняка умер и больше никому не причинил вреда.
С этого дня Иваном владели две страсти. Одну он испытывал к своей сестре, и его любовь и желание возрастали с каждым днем, так что несколько раз он просыпался посреди ночи от ужаса, что непоправимое все-таки случилось. А вторую – к своему оружию, «маузеру». Ему нравилось взвешивать этот прохладный и жесткий кусок металла в руке, принимать позу стрелка и целиться в воображаемую мишень. Ему страшно хотелось наконец попасть в живую добычу. В результате он подстрелил не одного белого цыпленка из тех, что во дворе выращивала мать, чтобы в конце месяца продать на рынке. Он чувствовал себя богом, королем – иными словами, всемогущим.
Увы, счастье его длилось недолго – такова уж природа счастья. Сначала он узнал, что «маузер» его – устаревшей модели и не имеет никакой ценности. Его купили по дешевке на распродаже скарба одного жителя метрополии, который буквально схватил ноги в руки и сбежал с Гваделупы. Однажды ночью он выстрелил в грабителя, который забрался поживиться к нему в дом, и убил его выстрелом в голову. В тюрьме он не провел ни дня, но дом его заляпали кровью, а двери и окна расписали надписями «Убийца». Он быстро смекнул, что жить ему будет спокойнее подальше от острова – примерно на расстоянии с Атлантику. Это открытие ранило Ивана до глубины души. Выходит, его оружие – дрянь, игрушка, жалкая безделка. Но худшее было впереди.
Он не проработал в «Каравелле» и недели, как директор по найму, толстый, вечно потный француз, вызвал его к себе. Он пригвоздил его к полу взглядом своих голубых, словно осколки неба, глаз и строго спросил:
– Так это ты Иван Немеле?
Мальчик так и замер с открытым ртом. Он привык преувеличивать свой возраст, потому что был не по годам крепок и силен, но на этот раз он почувствовал грозящую опасность. Француз продолжал:
– До нас дошли сведения на твой счет: мы узнали, что тебе нет шестнадцати. Так что во избежание уголовного преследования мы не можем доверить оружие несовершеннолетнему. А ну, верни мне пистолет. Давай сюда!
Поскольку Иван стоял столбом, толстяк сорвал с него портупею, что обхватывала его шею и грудь. Однако он не уволил мальчика, а лишь перевел на другую должность. Выдал ему другую форму, из флуоресцентной ткани, и назначил спасателем при бассейне для малышей. Иван воспринял это как величайшее унижение, словно его подлым образом заманили в ловушку.
С этого дня в нем зародились радикальные настроения, хотя сейчас под этим термином что только не понимают. Согласно последним исследованиям, радикализация не связана с пребыванием в тюрьме. И если до сих пор Иван воспринимал речи мсье Жереми как некую абстракцию, то теперь понял, что мир устроен совсем не так, как ему казалось. Что земля не идеально круглая, но сплошь покрыта расщелинами и провалами, где такие бедняги, как он, беззащитные и не имеющие поддержки, рискуют сгинуть навсегда.
Итак, он больше не состоял в штате телохранителей «Каравеллы» и проводил почти все время дома у своего учителя. Тот всегда ждал его прихода, чтобы поразглагольствовать, неизменно возвращаясь при этом к трагедии, которая омрачила его жизнь.
– После смерти Алии теракты, заговоры, засады – все это потеряло для меня всякий смысл. Понимаешь, я ведь не истинный мусульманин.
Я не верю, что встречусь со своей любимой в раю и обрету все то, что потерял. Я знал, что потерял ее навсегда и что счастье мое кончилось. Поэтому я вернулся во Францию, где стал обивать пороги Министерства образования. В конце концов я получил место в одной жалкой школе в самом убогом квартале. И, к моему удивлению, тамошние дети, и мальчики, и девочки, очень меня полюбили. Им была интересна вся моя жизнь. Они хотели побывать в странах, где побывал я. На уроках я рассказывал о своих приключениях и убеждал самых упорных из них обязательно выбрать собственный путь. Но увы, директор школы невзлюбил меня. Он на меня донес. Остальное ты знаешь.
Да, Иван-то знал. Как гласила расхожая пословица: пришла беда – отворяй ворота.
А вот его сестра Ивана, напротив, жила счастливо. Она была красива, лучше всех успевала в классе по французскому, математике и была первой в спорте, поэтому недавно ее выбрали капитаном школьной сборной девочек по волейболу. А еще она с детства отличалась красивым высоким голосом и стала солисткой хора. Однажды, когда Ивана выступала в церкви прибрежного городка Дурно, что в двадцати километрах от Ослиной Спины, ее заметил профессор музыки на пенсии; он разучил с ней «Аве Марию» Гуно и Шуберта, и с этим репертуаром ее пригласили в Гвиану, чтобы она спела в церкви города Апату, где в первых рядах восседали сплошь чернокожие. Всем известно: чтобы чувствовать себя счастливым, надо просто на многое закрывать глаза. И Ивана обладала этим «умением». Именно поэтому она словно не замечала, в какой ужасающей нищете проходит ее детство, и убеждала себя, что однажды все изменится. Именно поэтому не желала она видеть, как мать увядает и блекнет от изнурительного труда на сборе сахарного тростника или за прилавком на рынке. Она внушала себе, что настанет время и она изменит судьбу, предначертанную ее матери. Была только одна вещь, в которой она не была с собой честна: ее чувства к брату. Напрасно старалась она объяснить их естественной близостью, как у всех двойняшек; нет, она знала, что это ненормально. Бывало, что она еле сдерживалась, просто глядя, как он, набросив свою старую черную рубаху, подметает во дворе и вокруг дома; все ее тело покрывалось мурашками, стоило их пальцам соприкоснуться, передавая пиалу с кофе или кусок грубого хлеба. Сознавая, что происходит, они ни разу не позволили себе ни одного неосторожного слова, ни одного откровенного жеста. Но она знала, что этот непотухающий пожар истощает и пожирает их обоих изнутри. С тех пор как Иван стал уходить по утрам в «Каравеллу», она ласкала себя и кончала по многу раз, потому что стала видеть его намного реже.
Однажды, когда она возвращалась с ручья с наполненной водой плетеной бутылью на голове, ее чуть не сбил с ног красный мопед «Мотобекан» – он буквально налетел на нее.
– Эта ноша совсем не для вас. Вы слишком прекрасны! – закричал водитель. – Позвольте, я понесу ведро вместо вас.
Ивана с удивлением узнала Фостена Флеретта, сына булочника Маноло. То был мулат, занимавший в поселке заметное положение. Он был богат и обращался на «ты» с самим мэром; за его столом сиживали региональные и генеральные советники, приезжавшие из самого Бас-Тера. Вырос он в Марселе, куда во время войны бежал его отец, чтобы спасти свою возлюбленную, еврейку. Учился он так себе и был исключен из коллежа Рене Шар[19 - Французский поэт, один из крупнейших лириков XX века (1907–1988).] после пятого класса, но потом здорово наловчился печь лепешки из муки и из нута. По воскресеньям машины состоятельных горожан наводняли узкую рю де-Гранд-Анс, сметая буквально весь ассортимент пекарни. Фостен, его старший сын, сдал выпускные экзамены с оценкой «отлично». Однако же вследствие бюрократической ошибки папка с его личным делом куда-то исчезла, и он не получил стипендии, которой заслуживал. И вот в ожидании, пока ошибку исправят, он подрабатывал репетиторством при коллеже, натаскивая по алгебре и геометрии отстающих по этим предметам детишек.
– Вот как! Вы не желаете, чтобы я несла эту тяжесть? Может, вы хотите водрузить бутыль себе на голову?
– Нет, что вы! – возразил он со смехом. – Я поставлю ее на багажник.
С этого дня между двумя подростками установились странные отношения, с трудом поддающиеся определению. В Фостене, без сомнения, пылало желание юноши к соблазнительной девушке, несмотря на разницу в общественном положении. Он мечтал оказаться с ней в постели, но старался гнать прочь столь грубые мысли. Иване, со своей стороны, льстило его внимание. Но для нее это был в первую и единственную очередь способ отдалиться от брата, попытка перенести свои чувства к нему на другого парня.
Теперь Фостен заезжал за Иваной на мопеде каждое утро. Она надевала шлем, надо сказать, не слишком элегантный, садилась на заднее сиденье, и он увозил ее в Дурно, где находился коллеж, а вечером привозил обратно. Каким неизъяснимым очарованием были наполнены эти поездки по дорогам Кот-су-ле-Вана! Пока солнце, всесильное и беспощадное, еще не поднялось высоко, истребляя тени и сглаживая рельефы, вся местность купалась в молочной прозрачности, и это было чистое волшебство. А вечером наступало царство непроглядного мрака. Слышалось лишь могучее бормотание моря, которое катило свои гигантские волны к самому горизонту.
Однажды вечером Фостен с Иваной застали дома Ивана, который, вопреки обыкновению, пришел ужинать домой. Пока Симона готовила стромбусов[20 - Крупный головоногий моллюск, популярный деликатес жителей Антильских островов.], которых быстро насобирала для своего любимого мальчика, он смотрел по телевизору с плоским экраном футбол. Увидев парочку, Иван вскочил, приоткрыв рот и вытаращив глаза от изумления. Словно не заметив протянутую Фостеном руку, он бросил сестре:
– А это еще кто, откуда взялся?
Ивана пустилась в путаные объяснения, а сам Фостен благоразумно покинул дом, даже не присев отдохнуть. Симона поставила на стол тарелку с нарезанным авокадо, рис по-креольски и фрикасе из стромбусов, издававшее дивный аромат. Однако семейный ужин прошел в полном молчании. Ивану охватил страх. В воздухе повисло предчувствие неотвратимого… Так и случилось. Около часа ночи, спрятав под рубашкой нож, прихваченный с материнской кухни, Иван улизнул из дома, чтобы подкараулить Фостена у бара «Еще рому», где тот выпивал с друзьями. А когда вышел, Иван остановил его и повел на берег моря. Там силуэты двух юношей растворились в темноте. Что же произошло? Мы не знаем всех подробностей. Только то, что назавтра двое рыбаков, возвратившихся с Антигуа, нашли израненное тело Фостена в луже крови. Целая толпа свидетелей обещала задать Ивану кровавую взбучку, когда того пришли арестовать в «Каравелле» в 10 часов утра. Некоторые перепуганные туристы тут же собрали чемоданы; эта история нанесла урон репутации гостиницы. Самого Фостена срочно доставили на вертолете в больницу Пуэнт-а-Питра, где за его жизнь боролись трое врачей.
Это был первый срок Ивана, или, как говорят у нас, первая ходка. За нападение на Фостена он был приговорен к двум годам тюремного заключения. И обязан был этим, относительно мягким, приговором своему официально назначенному адвокату, мсье Винёю, который уже сделал себе имя благодаря своим весьма оригинальным защитительным речам. Одни считали их блестящими. А другие находили тенденциозными и демонстрирующими абсолютное незнание адвокатом гваделупских реалий. Что касается Ивана, адвокат выставил его эдаким заблудшим агнцем, возмущенным, что его сестрой пользуются, как игрушкой, как бездушной куклой для развлечения богатенького сынка. В действительности между Фостеном и Иваной ничего такого не было, если не считать пары поцелуев и прикосновений. Но как это докажешь?
Тем временем Маноло, отец Фостена, не собирался сдаваться. Два года тюрьмы за то, что его сына покалечили, – это просто издевательство. Он решил мстить. Да-да! Необходимо извести эту семейку, источающую преступные миазмы. Он надавил на своего дружка-мэра, чтобы Симону вычеркнули из списка нуждающихся в ежемесячном пособии в несколько евро, а кроме того – выселили из муниципального жилья, которое она получила больше 20 лет назад, задолго до рождения близнецов. И вот однажды утром полицейские вытащили Симону и Ивану из постели и вышвырнули на улицу вместе с их нехитрыми пожитками. Но они не взяли в расчет Майву. Ее совершенно не устраивало, что теперь она вынуждена делить свою крошечную хижину с дочерью и внучкой, и она стала молиться Кукурмине, повелителю невидимого, что прячется в малой бесконечности и царит в бесконечности необъятной, чтобы он пришел им на помощь. Тот, очевидно, внял ее мольбам, потому что через три дня, встав среди ночи, чтобы помочиться, Маноло споткнулся в темноте о неизвестное препятствие и упал всем телом, раскроив себе череп об угол собственной ванны.
Что это была за феерия, похороны Маноло! Его близкие, включая родителей, съехались кто откуда: из Парижа, Марселя, Страсбурга, Лиона и Лилля. Ведь многим известен неоспоримый факт, что гваделупцы бывают двух видов: те, кто мается без работы на родине, и те, кто перебивается случайными заработками в метрополии. Встречались и везунчики, которые нарушали этот «закон» и неплохо устраивались за границей, но это было скорее исключение. Родня Маноло умудрилась превратить траурное мероприятие в повод для туристических развлечений. Одни взяли напрокат автомобили и отправились в Матубу[21 - Матуба – национальный парк Гваделупы, богатый уникальными водными источниками, отличающимися необычным цветом благодаря насыщенности разными минералами.], чтобы искупаться в прохладных водах двух ее рек – черной и красной. Другие делали селфи и катались в Рош-Граве к слиянию трех рек и на возвышенность Люсетт Мишо-Шеври[22 - Названа в честь выдающегося политического деятеля Гваделупы и Франции, «железной леди Карибского моря», уроженки Гваделупы (1929–2021).] в Монтебелло. А третьи уехали на целый день на острова Ле-Сент или Мари-Галант.
– Вот и неправда, что Карибское море более синее, чем Атлантический океан! – заявила одна из сестер Маноло.
Она жила в Сен-Мало и была замужем за бретонцем, иллюстрируя на своем примере вековое пристрастие последних ко всему антильскому.
Что особенно добавило праздничного ощущения – так это аппетитные блюда, которыми потчевали гостей. Сначала подали «кровяную колбасу – одну потоньше, шириной в два пальца и закрученную в спираль, другую – куда плотнее и толще, за ней бенин[23 - Традиционное блюдо из маиса происхождением из Бенина (Африка).], приправленный чабрецом и столь щедро сдобренный специями, что во рту горел огонь» (описание Эме Сезера[24 - Эме-Фернан-Давид Сезер – французский мартиникский писатель, поэт и общественный деятель (1913–2008).]), затем фаршированных крабов, коломбо[25 - Мясное или рыбное рагу с рисом.], тушеного тунца, фрикасе из красноперок и стромбусов… После окончания заупокойной службы мэр не дал кюре произнести положенную скорбную проповедь, но поднялся на кафедру сам.
– Африканская пословица гласит: со смертью одного старика сгорает целая библиотека, – вещал он. – Маноло знал традиции старины, которые мало кто помнит, и унес их с собой в могилу.
Можно мы все-таки поправим господина мэра? Никакая это не африканская пословица, но известное высказывание Амаду Хампате Ба[26 - Выдающийся малийский писатель, этнограф и философ (1901–1991).], одного из величайших мыслителей Западной Африки. Впрочем, это напрасный труд. Господин мэр уже позирует для снимков, чтобы позже запостить их на Фейсбуке[27 - Здесь и далее встречаются упоминания социальных сетей Фейсбук и Инстаграм, которые принадлежат Meta, признанной в РФ экстремистской организацией.].
Когда прощальная церемония завершилась, вдруг разразилась сильнейшая гроза. Лило, что называется, стеной. По примете, это означало, что усопший тоскует по утраченной жизни.
Итак, Майва с Симоной снова были вынуждены жить под одной крышей – мать и дочь, которые, в сущности, никогда не понимали друг друга. Ведь именно поэтому в пятнадцать лет Симона покинула «отчий дом», так ей осточертели бесчисленные магические безделушки матери и ее внезапные «озарения». Она стала жить с одним нескладным гаитянским парнем, Фортунео, который то вкалывал на заводе, то ухаживал за каким-нибудь частным садом. Он болтал без умолку, но Симона всегда слушала его с великим удовольствием.
– Когда я появился на свет, то был такой черный, даже иссиня-черный, что повитуха не могла понять, где у меня перед, а где зад. Она уронила меня на землю, и у меня на голове вскочила огромная шишка, вот, до сих пор осталась. Может, это шишка дурости?.. Понимаешь, в животе матери я был не один. У меня был брат, можно сказать, двойняшка. Но он умер – и каким-то образом переселился в меня. Ему на роду было написано стать музыкантом. Иногда у меня в голове прямо тарарам стоит от его мелодий. Поэтому в такие минуты я смотрю на людей безумным взглядом. А порой его голос, непреклонно твердый, елозит туда-сюда в моем мозгу, словно сапфировая игла по виниловой пластинке.
Именно Фортунео приобщил Симону к музыке, ведь он умел играть на множестве инструментов, и голос у него был такой певучий. Под его влиянием она стала постепенно припоминать разные песенки и колыбельные, которые слышала когда-то в детстве, но тогда не придавала особого значения. С наступлением вечера, сидя в своем крохотном саду и прислонившись спиной к изгороди, оплетенной ниспадающей кайенской розой, они пели до глубокой ночи, пока луна потихоньку взбиралась к центру неба, а потом снова катилась вниз, словно гигантский блуждающий фонарь. Но, к сожалению, в конце пятого года их совместной жизни случилось так, что Фортунео уехал к своему брату в США. Тот уверял, что это такая страна, где работа есть всегда. После чего у Симоны тогда начался сумбурный период: она прыгала из постели в постель, от одного мужчины к другому, от жеребца к жеребцу. А потом любовный порыв слился с музыкальным, и свершилось чудо.
Был вечер, такой же, как все остальные, и Симона пошла на репетицию хора. Около десяти часов вечера вдруг показалась группа мужчин, одетых в чудны?е костюмы. Это были рубахи из хлопка, надетые навыпуск, с невиданными широченными штанами. Лишь позже Симона узнала, что это африканский наряд бубу. В руках они держали диковинные музыкальные инструменты. Один из мужчин, очевидно, глава ансамбля, обратился с речью к хористкам, напуганным и одновременно озадаченным их удивительным облачением:
– Этот инструмент называется кора[28 - Струнный щипковый музыкальный инструмент с 21 струной, распространенный в Западной Африке.]. Его звучание сопровождало великие подвиги наших царей, он следовал за ними в самую гущу сражений. А это балафон. Каждая из дощечек, из которых он состоит, имеет звук разной высоты, и самое важное – привести их в гармонию. А вот этот, поменьше, своевольный упрямец – нгони, он всюду сгодится.
Оказалось, что мужчина, который произносил речь и прохаживался, подкрепляя свои слова горящим взглядом, – двоюродный брат знаменитого Мори Канте, в прошлом году покорившего гваделупцев и ради которого публика до отказа заполнила стадион Лез-Абим. Звали его Лансана Диарра. Любовь между ним и Симоной вспыхнула мгновенно. Первый же взгляд, брошенный друг на друга, – и весь мир словно перевернулся. В глазах у них загорелись звезды, им чудилось, что они знают друг друга давным-давно. Да что там, целую вечность.
После репетиции они вышли в ночной мрак. Звезды, что зажглись в их глазах, поднялись на небо и источали им вслед свое нежное, всепонимающее сияние, словно были их союзниками. Влюбленные держались за руки.
– Скажи, женщина ты или видение? – спросил ее он. – В моей жизни было достаточно любовных бурь, но я никогда не встречал такую, как ты. Расскажи мне всю свою жизнь.
Симона от души рассмеялась.
– Нечего и рассказывать! Мне кажется, жизнь моя только началась, ведь до тебя ничего не было.
Лансана пробыл на Гваделупе две недели, в течение которых они с Симоной не расставались. В аэропорту они страстно поцеловались на прощание, и он прошептал:
– Я вызову тебя в Кидаль, это мой город. Вот увидишь, таких, как он, больше нет. Он борется с пустыней и властвует над ней.
Через некоторое время после его отъезда Симона поняла, что беременна, и вот она шлет Лансана письмо за письмом, но ответа нет. Девушка была потрясена. Неужели этот мужчина, который подарил ей жаркое дыхание пустыни, в конце концов оказался таким же, как все? Месяц шел за месяцем, и ей пришлось поверить в это. Вот уже родились Иван и Ивана, и она стала «юной мамочкой». Ох, сколько таких же было вокруг! Почему в одних странах куда больше юных мамочек, чем в других? Может, женщины там красивее и соблазнительнее? Или у мужчин более горячая кровь? Нет, дело совсем в другом. Эти страны живут в крайней бедности. И любовный акт – единственное их даровое удовольствие. Мужчинам он дарит ощущение триумфа, а женщинам – иллюзию любви.
Однажды после изнурительного дня на рынке, где Симона пыталась продать цыплят, она вернулась домой – к матери. В столовой, хотя и тесной, было безукоризненно чисто, а стол уже накрыт скатертью. В воздухе витал дивный аромат дири[29 - Гаитянское блюдо из белого риса с красной фасолью и маринадом, часто с черными грибами.]. Симона тут же почуяла неладное, ведь это явно было неспроста. Ага, видимо, ее мать, вечно упрекавшая ее в неряшливости, решила преподать ей урок домоводства. Майва вышла из кухни, вытирая руки о фартук, который никогда не забывала надевать, и сказала с большим волнением:
– Мне опять приснился тот сон!
– Какой? – покорно спросила Симона.
– Тот самый. Что Иван и Ивана завернуты в ткань, пропитанную кровью. Что он может означать?
– Я уверена, что ничего плохого, – ответила Симона, пожимая плечами. – Они слишком любят друг дружку, чтобы причинить боль.
Она еще не знала, что любовь не менее опасна, чем нелюбовь. Как сказал один великий английский писатель, «каждый, кто на свете жил, любимых убивал»[30 - Оскар Уайльд «Баллада Редингской тюрьмы». Цит. по переводу Н. Воронель. (Прим. ред.)].
Тюрьма Дурно, приземистая, словно присевшая на верхушке холма и окруженная с двух сторон неприступными скалами, известна с XVIII века. С тех времен, когда бунтовщиков, мечтающих свергнуть короля, ссылали как можно дальше, чтобы они как следует поразмышляли над своими злодеяниями. В истории тюрьмы было немало ярких происшествий, но, пожалуй, самое поразительное случилось в 1752 году. Оно известно как «Великий побег». Каким-то образом запасшись мотками веревок, свитых из волокон алоэ, мятежники просто соскользнули по ним вниз к маленькой бухточке, где их ждали сообщники. Потом вся эта компания направилась в открытое море к трехмачтовой шхуне под названием «Черная крачка». Что же было потом? Может быть, произошла крупная ссора? Из-за чего? Этого так никогда и не узнали. По всей видимости, преступники перестреляли друг друга, погибнув все до одного. Корабль-призрак дрейфовал по морю и, полный разлагающихся трупов, был выброшен на берег неподалеку от пролива Мартиника… Постепенно к основному зданию тюрьмы Дурно пристроили крылья, поскольку, как и все тюрьмы мира, она постепенно оказалась переполненной. И причина этому проста. Повсюду на свете все больше людей не желает соблюдать закон, презирает и плюет на него.
Именно в эту тюрьму и упекли Ивана. Он оказался в крыле А, где содержались мелкие преступники. В большинстве своем это были простые мужики, поднявшие руку на своих сожительниц. А те находили в себе силы явиться в полицейский участок в синяках или даже в крови и написать заявление. Их выслушивали, вследствие чего домашних мучителей – к их крайнему изумлению – арестовывали. Как так, что, в наши дни уже нельзя поколотить свою бабу?! – возмущались они. Да испокон веков наши предки позволяли себе это развлечение. Неужто мир сошел с ума?.. Иван был глубоко уязвлен тем, что его посадили за мелкое хулиганство. Он предпочел бы очутиться в крыле B или C, или даже в зоне усиленной охраны, где заключенные – он сам подглядел пару раз – ходили по кругу во внутреннем дворе, окруженном стеной с колючей проволокой и кучей охраны по периметру; именно про таких журналисты сочиняют небылицы для газет. Там сидел сам Саранча, бандит, прозванный так из-за его сухощавости и безжалостности, способный зараз лишить жизни с десяток человек. У другого была кличка Мангуст – он был невероятно коварен и жесток. И, в довершение всего, Черная Мамба, который превосходил в зверстве всех остальных.
Иван сошелся там с Мигелем, сыном врача Анжела Пастуа. Мигель был на пять лет старше, поэтому взял парня под свое крыло. Он попал в тюрьму после того, как выколол глаз своей сожительнице, Паулине, заподозрив ее в шашнях с ливанцем, продавцом тканей на улице Нозьер. В юности отец Мигеля был уклонистом – так на Антильских островах называют тех, кто отказывается нести военную службу на родине и вступает в ряды алжирского Фронта национального освобождения. Но позже, после амнистии, он вернулся на родину и стал выдающимся кардиологом. По этой причине Мигель, вечно идущий наперекор своему знаменитому папочке, вступил на преступную дорожку, причем сызмальства.
– Альбер Камю сказал: «Между революцией и своей матерью я выберу мать»[31 - На самом деле цитата Альбера Камю звучит следующим образом: «Между справедливостью и матерью я выбираю мать».]. Ты ведь знаешь, кто такой Альбер Камю, верно? – Иван в ответ промолчал, потому что никогда не слышал этого имени. Не подозревая о его невежестве, Мигель продолжал: – Камю высказал больше истин, чем их есть на свете. Отец мне все уши прожужжал про этот Фронт; как он сражался, как познакомился с Францем Фаноном[32 - Франкоязычный вест-индский революционер, социальный философ и психоаналитик (1925–1961).], и так далее, тра-та-та. Все это меня достало. Для меня Алжир – это только Блида, город, откуда родом моя мать, которую я уже давно не видел. Я жил с ней, пока мне не исполнилось семь, а потом отцу взбрело в голову приехать и забрать меня.
Мигель установил несколько незыблемых правил: ногой не ступать в церковь, никогда не исповедоваться и не причащаться. Потому что Церковь всегда оправдывала рабство. Многие священники, например отец Лаба, сами имели рабов. И напротив, следует интересоваться исламом – пусть эту религию на Западе презирают, но она полна величия и достоинства. И, самое главное, нужно как можно скорее уехать из Гваделупы в одну из таких стран, где против власть имущих ведется борьба не на жизнь, а на смерть.
Эти два года тюрьмы пошли Ивану на пользу – как ни странно это прозвучит. По утрам заключенные изготавливали теннисные мячики и ракетки, собирали детали для проигрывателей пластинок и другой музыкальной техники. А после обеда в тюрьму из окрестных коллежей приезжали учителя-волонтеры по всем предметам. Они учили их французскому и математике, истории и географии. Иван, конечно, уже знал Виктора Гюго, но только сейчас познакомился со стихами Рембо, Верлена, Дамартена и особенно восхищавшего его Поля Элюара.
На обретенном здоровье,
На опасности преодоленной,
На безоглядной надежде
Имя твое пишу.
И властью единого слова
Я заново шить начинаю.
Я рожден, чтобы встретить тебя,
Чтобы имя твое назвать.
Свобода[33 - П. Элюар «Свобода». Пер. М. Ваксмахера.].
Иван отдавал себе отчет в том, что не понимает смысла этих строк до конца. Но он чувствовал где-то в глубине, что это далеко не главное. Ведь поэзия создана не для понимания – она должна возвышать дух и воспламенять сердце. Для того, чтобы кровь быстрее бежала по венам. В конце срока Иван получил диплом о среднем образовании с пометкой «отлично». А заключение, выданное комиссией, удивило его безмерно: «Если бы Иван Немеле проявил должное старание, он заслуживал бы самых высоких похвал».
Когда Иван с Иваной встретились после его выхода из тюрьмы, оба испытали неловкость и смущение. За эти два долгих года они виделись лишь раз в неделю, в комнате для свиданий заключенных с толпами родственников, – когда кругом царил шум и хаос и надо было разговаривать через решетку, а порой просто вопить, чтобы перекричать остальных. В их диалог вклинивались обрывки чужих диалогов.
А сейчас, когда брат с сестрой снова находились рядом, оба не смели ни поднять глаз, ни дотронуться до руки другого, не то что обняться. По молчаливому согласию они направились к своему любимому месту, Пуэнт-Паради – бухте, в которой когда-то прятались корсары всех мастей, подкарауливая испанские галеоны, нагруженные вожделенными сокровищами. И именно здесь вследствие предательства знаменитый Жан Вальми попал в засаду, устроенную солдатами королевских войск. Его пленили и доставили во Францию, где в скором времени повесили на площади Грев в Париже.
Положив голову на мягкую округлость сестриного живота, Иван проворковал:
– Я грежу о тебе целыми днями. Представляю, чем ты сейчас занимаешься, о чем думаешь. Из-за того что я стараюсь вообразить твои мысли, они становятся моими, и я становлюсь тобой. Ведь, в конце концов, я и есть ты.
Ивана только собиралась спросить брата, что он собирается делать со своим новеньким дипломом, как он задал ей вопрос, которого она меньше всего ожидала:
– Ты когда-нибудь слышала о Поле Элюаре?
Она пожала плечами.
– Да, конечно.
Он продолжал.
– А что ты о нем знаешь? Его лишили свободы? Может, он сидел в тюрьме? А сколько раз?
– Об этом мне ничего не известно.
И Ивана пустилась в подробный пересказ общеизвестных сведений о жизни поэта.
Он был сюрреалистом, учеником Андре Бретона[34 - Французский поэт, основоположник сюрреализма (1896–1966).], пока тот не покинул движение, и лучшим другом Рене Шара. Но было очевидно, что Иван ее не слушает. В сознании Ивана уже жил его собственный Поль Элюар, поэт, которого придумал он сам… Симона де Бовуар писала, что не стоит вообще встречаться со своими читателями. И, на мой взгляд, это утверждение истинно. Читатели воображают, что писатель красив, виртуозно жонглирует словами, полон юмора и брызжет остроумием. Но велик риск, что реальность их разочарует. Легкомыслие есть мать всех пороков.
Выйдя из тюрьмы, Иван почти год сидел без работы. В «Каравеллу» его брать отказались: рецидивистам здесь не место. Напрасно он обивал пороги местных отделений Организации по адаптации бывших заключенных, там ему ничего не смогли предложить. Он устроился было в передвижной цирк – цирк «Пипи Роза», что приехал из Венесуэлы, давая представления на всех островах Карибского моря. Однако несчастные животные, томившиеся в клетках, особенно пара львов, тощих, с грязной и облезлой шкурой, внушали ему тоску. И через пару недель он уволился. Затем на помощь пришел отец Мишалу – он предложил Ивану вместе с ним рыбачить на его лодке в океане. С того дня в четыре часа утра мужчины отправлялись в путь, пока густая, непроглядная ночная тьма еще лежала всей тяжестью на их плечах. Но в какой-то миг все небо озарялось. И тогда они принимались опускать и вынимать свои сети и закидывать удочки снова и снова. Но рыбалка была уже не та, что прежде. Они возвращались в лодке, груженной едва наполовину, и Ивану это скоро наскучило.
И тут случилось невероятное событие, перевернувшее его жизнь. Мсье Жереми объявил о создании собственной школы и попросил, чтобы Иван пошел к нему в помощники. В головах трех женщин закружился водоворот сомнений. Они буквально терялись в догадках. Как мог этот мсье, репутация которого, по мнению Министерства образования, была далека от идеальной, и все об этом знали, и который не мог похвастаться ни связями, ни толстым кошельком, – взять и открыть частную школу? На самом деле Институт Ослепительного Света был филиалом одного процветающего и очень популярного университета, основанного во Франции неким модным философом, которого мы можем обозначить лишь инициалами – чтобы нас не привлекли к судебному преследованию: BC, Би-си (не путать с английским выражением, означающим «до Христа», то есть «до нашей эры»). Еще будучи во Франции, мсье Жереми побывал в Нуармутье, где и находился этот университет. Мужчины крепко сдружились, и особенно объединил их факт трагической гибели возлюбленных. Би-си, по обыкновению скрытный и молчаливый, преображался, говоря о своей потерянной любви:
– Мы были с ней одно целое. Словно всегда смотрели в одну и ту же сторону… И даже улыбались одновременно. Да, мы вместе составляли одну и ту же личность.
Его жену сбил водитель-лихач, и она скончалась на месте вместе с их нерожденным ребенком. Би-си и мсье Жереми вместе задумали проект создания университета в Гваделупе, но не учли, что для достижения цели им понадобится лет восемь. В Институте Ослепительного Света было три вектора обучения: литература, гуманитарные науки, история. Лекции как таковые там не читались. Зато проводились конференции, коллоквиумы и семинары, которым придавали разнообразие знаменитости, приезжавшие из Франции, но чаще из Англии и США. Мсье Жереми носил лишь скромный титул «директора секции гуманитарных наук». Однако он прекрасно знал, что все происходящее в Институте находится под его ответственностью. Именно он взял в аренду старинную клинику доктора Фирмена, заброшенную уже много лет. Именно он устроил в ней ремонт и придал шикарный вид, повесив на стену гордую табличку с названием: «Ослепительный Свет: Центр фундаментальных исследований». Мсье Жереми согласился дать наделавшее много шума интервью на независимой, либерального толка радиостанции. Это он давал добро на приглашение тех или иных преподавателей и выбор тем их выступлений: «Рабство как преступление перед человечеством», «Капитализм и рабство», «Чему служит литература», «Самосознание угнетенных народов», «Ужасы глобализации», «К освобождению человека». На первый взгляд роль Ивана в этой затее была ничтожна. Он должен был следить, чтобы необходимые преподавателям компакт- и блюрэй-диски были наготове к тому моменту, когда понадобятся. Еще он надзирал за всей территорией школы и заправлял бригадой уборщиц, вооруженных швабрами, которые не упускали случая пожаловаться, как все дорожает. Это было самое счастливое время в жизни Ивана. Мир на его глазах развалился и возник заново. Все сказки, мифы и химеры мигом улетучились. Он понял, что столетия власти империализма, несправедливости и произвола породили много зол, от которых мы страдаем и сегодня.
Однажды он вернулся в Ослиную Спину радостно возбужденный, говорливый. Взяв сестру за руку, он увлек ее в вихрь танцев – чарльстон, зажигательные буги-вуги – может, и старомодных, но дающих полное право на дикие движения и презабавные прыжки. У Ивана впервые в жизни завелись деньжата, и он буквально усыпал сестру подарками: воротник с вышивкой, креольские сережки… Но самой изумительной вещицей было кольцо, на внутренней стороне которого была выгравирована надпись ti amo.
Как прелестна была Ивана в этих украшениях! Она достигла того возраста, когда девочка превращается в юную женщину. Округлости ее щек, живота, ягодиц были совершенны, и вся она тянулась вверх, к самому небу, подобно резным статуэткам из Конго. Симона смотрела на нее с любовью, в которой сквозила непрошеная зависть: «А была ли я так же хороша в ее возрасте?»
Но что там. Майва отправила дочку на сбор тростника. Сегодня этот труд нельзя назвать каторжным – не то что в былые времена. Тростник срезают машины. Рубщицы в стеганых платьях, что столь дороги Жозефу Зобелю[35 - Мартиникский поэт и прозаик, поднимавший в своих сочинениях социальные вопросы (1915–2006).], канули в прошлое. И все же полевые работы изнурительны. Несмотря на то что Симона выходила в поле в длинном балахоне из хлопка, ее ноги были покрыты шрамами, руки были исцарапанные, а их темная кожа вся потрескавшаяся.
С самого дня открытия Институт Ослепительного Света стал местом настоящего паломничества. Только за первый месяц, октябрь, в него записалось триста человек. Действительно, оплата за обучение была минимальной, а студентов принимали по оценкам в дипломе о среднем образовании. Институт быстро стал объектом яростных нападок. Как общественность может терпеть под своим носом этот оплот ненависти к метрополии, восклицали обеспеченные буржуа. Почему она позволяет преподавателям утверждать, что Крестовые походы были первыми шагами колонизации, что великий Наполеон был подлым рабовладельцем, что президент Республики[36 - Имеется в виду Шарль де Голль, президент Французской Республики в годы Второй мировой войны.], гордость нации, якшался с коллаборационистами!
Спусковым крючком травли послужила лекция самого Би-си, которую он приехал прочитать из Франции самолично. Она называлась «Психологические травмы угнетения». Учитывая его скандальную известность, Би-си пригласили выступить и на телевидении, в самый прайм-тайм. Он был красивый 50-летний мужчина. Тембр его голоса, наклон головы и особенно взгляд – все говорило о том, что он считает себя одним из выдающихся интеллектуалов планеты. Он спокойно объяснял, что режим подавления, который существовал на Антильских островах веками – он мог менять названия, но сущность его оставалась принципиально неизменной, – стал причиной необратимой травматизации психологии местных жителей. Если вдуматься, эти рассуждения были не более чем выжимкой из произведений Сезера («Это единственное крещение, которое я принял», – говорит раб, залитый кровью только что убитого хозяина в его романе «И собаки умолкли») и Франца Фанона. Однако в нашу эпоху подобные заявления рассматриваются как экстремистские. Так что не прошло и недели после отбытия Би-си обратно на частном самолете, как в Институт ворвался отряд местного спецназа в шлемах и армейских ботинках. Разогнав попавшихся на пути студентов, они вломились в кабинет мсье Жереми, центральное место в котором занимал гигантский портрет Мартина Лютера Кинга, и объявили ему, что Институт закрывается: таков приказ Министерства внутренних дел. Перед тем как покинуть здание, они опечатали там почти все помещения.
Возмущенные студенты организовали марш протеста и обратились ко всем партиям, и левым, и правым, с призывом тоже выйти на улицы против подобного вопиющего нарушения свободы слова. Но их не услышали. Лишь жалкая горстка мужчин и женщин собралась на площади Победы. Атмосфера страха на острове усиливалась. Поползли слухи, что с Мартиники и Гвианы прибыли дополнительные силы спецназа. Вот тогда мсье Жереми и покончил с собой. Зашел глубоко в заросли сахарного тростника и пустил себе пулю в лоб. Когда местные работники нашли его, труп был уже сильно обезображен стервятниками.
Как же похороны мсье Жереми отличались от погребения Маноло, случившегося всего несколько лет назад! На этот раз скорбящих было раз-два и обчелся: его старая мать, которая беспрерывно лила слезы и все причитала, мол, за какие грехи ей достался подобный сын; его сводный брат, с которым они никогда не были близки и который нелегально работал таксистом в Фонтенбло. У покойного не было ни жены, ни любовницы, ни тайной зазнобы. Соответственно, не было и детей, ни законных, ни бастардов, ни живших с новым отцом. Би-си не смог присутствовать при погребении, так как находился в поездке по Тунису по приглашению братьев-мусульман. Но он признал важность роли усопшего в жизни Института Света и увековечил его имя в названии одной из аудиторий: «Зал Нисефаля Жереми».
Смерть мсье Жереми стала для Ивана огромным ударом. Ведь тот заменил ему отца, которого он, кстати сказать, не оплакивал бы столь безутешно. И как часто бывает в таких ситуациях, юноша корил себя за мелкие проступки. За то, что раздражался на учителя из-за постоянных, уже навязших в зубах рассказов учителя про его любовь к Алии; что не скрывал скептицизма в отношении его сокровенной идеи:
– После Китая в мире будет доминировать Африка. И под Африкой я подразумеваю не отдельно черную или белую Африку, как принято на Западе. Я имею в виду весь континент целиком. Всех людей, спаянных единой религией.
Со дня смерти учителя Иван стал ежедневно наведываться в заведение, торгующее алкоголем, и колобродил там полночи. Его не раз подбирали на каком-нибудь перекрестке вусмерть пьяного. Симона с Иваной были в ужасе и опасались, что Иван тоже сведет счеты с жизнью.
Как-то днем к ним пришел Мигель, с которым Иван продолжал поддерживать связь. Он нашел неплохую работенку и звал Ивана в компаньоны. Некий Аликс Авенн, крупный торговец вином, ни в чем не мог отказать своему отцу, который несколько лет назад перенес открытую операцию на сердце. Тот недавно открыл завод по заморозке рыбы и теперь набирал надежных молодых людей, которые развозили бы заказы по отелям, ресторанам и частным домам. Они получали солидные денежные суммы, часть которых должны были сдавать ежемесячно на предприятие «Супержель».
– Мороженая рыба! – запричитала Майва. – Что же это делается! Когда я была маленькой, у нас в бульоне рыба еще трепыхалась…
Ивану же беспокоило совсем другое. Ей совсем не нравился Мигель, который совершил такой жуткий поступок – выколол глаз своей сожительнице. За невинным выражением его лица скрывались самые мерзкие мыслишки. Но, конечно, Иван сразу ухватился за этот шанс. Без всяких колебаний он побросал в сумку свои скудные пожитки и уехал с Мигелем, который пообещал дать ему жилье.
Первые месяцы все шло великолепно. По субботам Иван мчался в Ослиную Спину за рулем грузовика с рекламной надписью на борту: «Свежая рыба каждому гурману!» Щеголяя элегантной униформой, он привозил своим килограммы мороженой рыбы – огромные куски красного тунца, белокровок, розовых дорад, разноцветных рыб-кошек, которых Симона готовила в тушеном виде.
На каникулы в честь Дня Всех Святых Ивана поехала его навестить. Как и остальным жителям побережья, Пуэнт-а-Питр казался ей далеким, чужим городом. Ивана была здесь только пару раз, когда пела «Аве Марию» Гуно в соборе Святых Петра и Павла. Запруженные машинами улицы, ливанские магазинчики, откуда неслась оглушительная музыка – последние местные хиты, – все это пугало ее. Но одноглазая Паулина, которая, несмотря на свое увечье, вернулась к Мигелю и даже родила ему сына, непрестанно уговаривала Ивану изменить свою жизнь. Ухватив девушку под локоть, она то и дело уводила ее прогуляться.
