скачать книгу бесплатно
Тогда юноша расстегнул пояс с мечом и отложил на траву шлем. Стал помогать слуге. Еще поднял голову, взглянул на двух оставшихся стражников.
– Расседлайте коней! – приказал.
Они быстро выкопали яму, перетянули в нее тела, отмеченные, как теперь разглядел Чамбор, ранами от хунгурских стрел. Некоторые наконечники еще торчали в трупах, древки были обломлены у кожи. Видел он тела женщин и, не глядя на пустынника, проверил, нет ли среди них жены Милоша.
Не было. Закапывать тела он оставил Носача и пустынника. Ждал со склоненной головой, пока последний отчитает молитвы и увлажнит кровью свежеутоптанную землю на могиле.
– Как я говорил, у меня немного времени, брат, – напомнил глухо.
– Венеда, госпожа в Дружичах, мертва.
– А Якса, маленький сын Милоша?
– Мертвы также Пелка и брат его отца. Погиб в бою Фулько Змей, которому наш настоятель поверил опеку над вдовой. Убит был и Хинча из Бзуры, человек, который позже ее охранял.
– А малый сын?!
– Не знаю, что с Яксой. Может, его забрали хунгуры. Мы не нашли тела на могильнике столемов, где он прятался с матерью и рыцарями. Ничего не знаем, но, если он в руках орды, ему не будет хорошо.
– Проклятье! Проклятущее проклятье! Что тут случилось?
– В Дружице вспыхнул бунт, когда не стало господина, короля, кастеляна, войского, и остались одни иноки, женщины да старики. Тогда прибыли хунгуры, словно мало одного несчастья.
– Что с вдовой?
– Убежала с Яксой в сумятице, что поднялась. А потом хунгуры сожгли село и вырезали всех, кого достали. Недолго подданные радовались свободе. Но они уже в бездне. Мы похоронили их, прежде чем встанут, чтобы выть стрыгонами.
– Брат, где может быть Якса?
– Хунгурский каган из-за мести по смерти отца приказал вырезать весь род убийцы. И… так и случилось. Мертвы оба брата. Убита Венеда и слуги. Если малой попал в руки орды, его ждут муки, потому что они не простят даже ребенка. Смерть идет за этим мальчиком следом.
Чамбор уже какое-то время ходил вперед-назад, хватался за голову, раздумывал, ударял кулаком в открытую ладонь. И вдруг присел перед пустынником.
– Брат, не знаю, как тебя звать, но смилуйся надо мной. Я поклялся Милошу Дружичу, что, если он погибнет, займусь его сыном. Поклялся кровью Ессы, мечом и рыцарской честью. Сам видишь, Праотец мне свидетель, что… не смогу выполнить клятву. Якса потерян, я сделал все, что в моих силах, чтобы его найти. Освободи меня, прошу, от моей клятвы.
Злая ухмылка искривила губы пустынника.
– Нет, брат. Не проси об этом. Якса жив. Он еще дышит. Ищи его, если поклялся.
– Тогда скажи, где мне его искать, если ты такой умный!
– Тебе придется войти меж орд языческих и хунгурских, брат. Пусть расступятся они перед тобой, как древле – лес перед Праотцом, пусть Княжич укажет тебе путь, как Ессе, когда шел он пустынями и степями к Ведде. Ступай.
– Обманываешь меня и дуришь. Освободи меня от присяги! Приказываю!
– Сам святоблюстительный иерарх не сумел бы этого сделать. Хочешь заставить меня силой?
– А хоть бы и так!
Пустынник воздел руки так, что те вылезли из рукавов; юноша увидел на них кандалы: старые, ржавые, скрепленные толстыми заклепками из железа.
– Я убивал и тех, кто был куда сильнее тебя… рыцарь.
– Из какой ты пустыни?
– Похоронили меня в Могиле.
– Не хочу знать, – сплюнул Чамбор, – за что именно.
– Не хочешь.
– Но я должен узнать, куда отправиться за Яксой. В орду?
– Езжай пусть бы и к себе. Не бойся. Он не исчезнет. Не пропадет. Вывернется. Ты найдешь его. Езжай!
Вдруг за спиной рыцаря началось какое-то замешательство. Чамбор оборотился, отпрыгнул в сторону, схватился за меч…
Увидел, как один из пахолков – битый оспой, в кожаном колпаке, – отбрасывает второго пинком, прыгает в седло, дает шпоры коню и мчится в поля. А потом летит прямо к лесу, не оглядываясь, так, что комья грязи летят из-под копыт.
– Лено-о-ок! – орал Носач. – Наза-а-ад, мерзавец! Предатель! Сукин сын!
Тот мчался, словно выросли у него крылья. На лучшем, быстрейшем коне из тех, на которых прибыл сюда Чамбор…
Юноша поднял меч, опоясался. Закусил губу.
– Господин, прости! – упал в ноги второй слуга. – Обманул он меня, оседлал коня. Я думал, для вас, а он для себя.
– Собираемся! – крикнул Чамбор. – Возвращаемся. Нечего тут делать.
* * *
Стояла поздняя ночь, когда кто-то заколотил в ворота усадьбы в Дедичах: нагло, настойчиво, словно хотел перебудить задремавших стражников, хотя те и не спали вовсе. Два факела высунулись из стражницкой над воротами, прочертили полукруги, послав вниз желтый бледный свет.
– Кто тут?
– Это я, Всебор, – крикнул какой-то человек под темно-бурым плащом и с капюшоном на голове. – Со мной Сема и больше никого. Мы должны увидеться с господином Килианом. Как можно скорее.
– Все спят. В колодки пойдешь, если разбудишь его без причины.
– Открывай ворота, дурень! Думаешь, не знаю, что с нами сделает господин за брехню? Мы от наших, что в лесу. Хунгуры на вас идут! Ордой!
Стражник заколебался, но его товарищ уже спускался, сбегал узкими ступенями, хватался за огромные запоры и вынимал колоду из петель. Ворота вздрогнули, раскрылись. Всебор и его приятель проникли сквозь щель.
– Мудрый ты, Ходько, – проворчал селянин. – Мудрый и умный. Это хорошо. Веди в усадьбу, к господину.
Они двинулись в ночь быстро, почти бегом. При вторых воротах стражник остановился и постучал раз. Потом еще трижды. Сверху их снова осветил факел.
– Всебор к господину. Вести о хунгурах.
Стражник не торопился отворять, а Ходько беспокоился, переступал с ноги на ногу, трясся, словно достал его холод весенней ночи. Только Всебор стоял неподвижно, будто мрачное идолище языческого Грома.
Наконец лязгнул засов, калитка в воротах отворилась, в глаза засветил факел.
– Вы все? Вместе? Господин не при…
Не закончил. Всебор ударил тонким острым кинжалом. Наискось снизу, в живот, через клепаную стеганку, над поясом. Правой, потому что левой он закрыл рот стражнику. Тот второй, молчаливый селянин, Сема, подскочил, придержал жертву, чтоб не дергалась.
Свет приугас. Только на миг, потому что Ходько поднял факел, прежде чем тот погас. Опустил его снова, чтоб не смотреть на трясущееся лицо умирающего; к счастью, Сема сразу подхватил того под мышки и потянул в темноту, вдоль палисада.
А Всебор сунул Ходьку в руки кожаную мошну.
– Держи. Теперь ты наш, не их, не лендийских господ! Слава богам! Идем!
У главных ворот закипело. Почти беззвучно, без криков. Замерцали факелы, словно придавил их ветер, а когда пламя выстрелило вверх, раздался тихий лязг открываемых запоров. Ворота распахнулись, приглашая тьму войти.
И тогда тьма эта ожила десятками, сотнями фигур, которые поднимались из травы, из-за кустов, из неровностей изрытого конскими копытами поля перед воротами. Фигуры двинулись, поплыли в тишине над землей прямо к усадьбе. Меж створками ворот.
Крик поднялся только через минуту. Когда свистнули стрелы, забили барабаны. На подворье отозвался стеклянным голосом колокол. Поздно.
Вдруг зажглись железные корзины в подгородье, встали целые ряды огней и пламени, и шли они в одну сторону – ко двору. Свет вырвал из объятий ночи фигуры в свитках, рубахах, меховых треухах, шапках; в капюшонах, со всклокоченными длинными волосами. Укрытые шкурами, с копьями, топорами и дубинами в руках, с палицами и цепами.
Чернь добралась до стен усадьбы, принялась бить, лупить обухами, тыкать бревнами, принесенными из лесу, как тараном. В темное, далекое, затянутое тучами небо ударил громовой рев, рык такой, будто сорвались с цепи вихри.
Это длилось недолго. Двери поддались, а скорее, кто-то внутри откинул запоры. Толпа ринулась внутрь, в большие сени, сперва кинулась срывать со стен гобелены и занавеси, мечи и щиты, а потом сосредоточилась на живущих в доме. Поднялся писк и крики, глухие стоны, теряющиеся в хоре яростных голосов подданных.
И тут же из главных дверей усадьбы вынырнули двое крепких селян, волокущих под руки самого Килиана: в одной длинной рубахе и ноговицах, вырванного из сна. Старик даже не дергался, не вырывался, поводил удивленным взглядом по всем этим людям, которые вылезли на подворье, как злые пчелы по весне.
– Велен! Душан! – кричал он. – Где вы?
Никто не встал на его защиту. Внутри усадьбы раздались крики дочек: смешавшиеся, испуганные.
– Мы все здесь! – загремел в ответ Всебор. – Смотри на нас в последний раз! Теперь мы пришли не работать в поле, не голос колокола призвал нас на подворье.
– Заплатишь за это, честью моей клянусь! Кровью заплатишь – и ты, и вы все… Бунтовщики!
– Да мы уже не боимся, светлейший господин! Ваша власть, вера, иноки и единый бог уходят вместе с хунгурами. Не будет десятины на сбор и подворного, плужного; не станет нам инок головы морочить, а володарь выгонять на рассвете в поле!
– Сдохнешь! – выдохнул Килиан. – Я тебя, холоп, на кол посажу! Волочить прикажу вокруг села…
– Послушай песню своих дочек! Вот, слышишь? – Всебор вскинул голову. – Поют на погибель всему твоему роду.
Крики и плач все еще раздавались из усадьбы, но теперь тише, приглушеннее: как видно, пресветлых дочерей Килиана нынче объезжал кто хотел – свободный и смерд, свинопас и оратай, пастух и надворный прислужник. Хозяин Дедичей вдруг повис бессильно в руках бунтовщиков.
– Евна! – зарычал. – Мила! Молчите! Тихо! Тихо! Они заплатят! За слезы и позор! Молчите! Закройте рты!
– Ты и сам сейчас заскулишь! – сказал Всебор. – Просим, господин, на пир!
Вдруг толпа закипела, сорвалась с места. Все – мужчины, сжимающие копья, бабы с серпами, подростки с палками и камнями – принялись злоречить, бросать грязью и конским навозом так, что то и дело получали свое и два мужика, державшие Килиана.
– Если убьете меня – вернусь! Восстану и упырем оживу!
– Не вернешься! Не сумеешь!
– Вернусь! И загрызу!
– Не вернешься… потому что перережем тебя напополам.
Подросток с встопорщенными волосами подсунул большое деревянное корыто. Бросили на него господина – на живот, волоча бессильные, путающиеся ноги, словно раздавленное насекомое. Сверху прикрыли его второй лоханью. Подскочили бабы, приподняли один край, перевязали конопляной веревкой, обездвижив властелина в ловушке, будто в гробу.
– Что вы делаете! – рычал как одержимый Килиан. – За что… За то, что я вам визгуна убил? Языческие, проклятые лжецы из леса! Заплатите мне за это! Кровь моя станет семенем мести!
– Кричи, кричи! – пискнула какая-то из баб. – Пусть тебя твой фальшивый Есса утешит. Он нас с неба молнией, как Гром, не поразит! И не скажет ничего!
– Фальшивый бог! Проклятый! Прочь его!
– Ты сам как сосун! Как упырь! Сколько у нас крови выпил!
И тогда Всебор воздел вверх железную двуручную пилу, которой обычно перетирали стружку на пол в усадьбе.
– Начинайте!
Сразу ухватились за нее двое свободных – бородатых, в плащах и кожухах, кожаных башмаках: один с искривленным лицом, второй – стриженный под горшок, с опухшим лицом и усищами.
И вдруг установилась тишина, злые голоса стали опадать, корчиться, утихать, перерождаясь в молчание толпы, диких, грязных, загорелых лиц. Глаза их говорили всё…
– Режьте тело напополам! – кричал Всебор. – Пусть он никогда не встанет! Во славу старых богов!
– Слава богам! Слава! – отозвались селяне.
Железные зубья взвизгнули на корыте, воткнулись в мягкое липовое дерево, режа в нем узкую щель. Мужики управлялись, попеременно тянули вправо-влево, пила пела и скрипела. Всё ниже, всё ближе.
Наконец пила воткнулась в тело и кости, окрасилась кровью, окропив края корыт, между которыми извивался Килиан.
– Из дикого леса выведи нас, Господи! – заговорил он вдруг рвущимся голосом. – В сбор, который выстроил ты для нас в лесной глуши!
И потом добавил хрипящим злым голосом:
– Я вернусь! Вернусь за вами, дети мои! Смотрите на меня вблизи, запомните всё, и сохраните в памяти своей боль. Будете выть со мной в бездне, проклятые! Проклятые! Прокля… тые…
Последние слова он едва хрипел. Пила резала его безжалостно, раз за разом, к шелесту располовиниваемого дерева добавился хруст костей. Какая-то женка милосердно закрыла глаза ребенку, что сжимал побелевшим кулаком камень с дороги.
– Ровно! Дальше, раз, два!
– Оставь нас в покое! – крикнул какой-то парубок. – Пошел прочь! Пошел!
– Гром, обереги меня от злого!
А Килиан смотрел, но уже не на дикую толпу, не на мучителей. Меж смердами и рабами, смердящими, будто козлы, бедностью и неволей; дышащими, словно быки, жаждой мести, увидел скорченную, пригнутую к земле фигуру Яранта.
