Посланник МИД. Книга пятая

Я, за своё короткое время пребывания там, никогда не слышал от него жалоб на питание и вообще на обслуживание, но он горько жаловался на контроль органов безопасности за каждым продуктом питания, приобретаемым для его стола.

Однажды он сказал мне: «Я страшно люблю жареные фисташки. Но если бы кто-нибудь прислал мне пакет с фисташками, моя тайная полиция считала бы своей обязанностью просветить их рентгеновскими лучами, а министерство сельского хозяйства – очистить все орехи и произвести их следование, нет ли в них яду или взрывчатых веществ. А чтобы не возиться с этим делом, они попросту выбросили бы этот пакет и никогда не сообщили бы мне об этом». Это произвело на нас большое впечатление…

Мисси и я отправились на угол Пенсильванской авеню и 15-й улицы, купили там большой пакет с фисташками и незаметно передали его президенту.

Он тотчас же спрятал его под своей пелериной, а затем с удовольствием съел все содержимое.

После обеда президент ложился на кушетку, стоявшую слева от камина, клал ноги на специально сконструированную подставку и принимался за чтение последнего варианта своего очередного выступления.

Около него сидела Грейс Талли и писала под диктовку, причем время от времени её подменяла Доротти Брэди или Туанетт Бечельдер.

Иногда Рузвельт читал проект речи вслух, чтобы проверить, как она звучит, поскольку о каждом слове нужно было судить не по тому, как оно будет выглядеть в печати, а по его воздействию на радиослушателей.

Примерно часов в десять вечера приносили поднос с напитками.

В этот раз президент иногда выпивал стакан пива, но обычно он предпочитал смесь имбирного эля с лимонной цедрой.

К этому времени он начинал зевать, терял интерес к проекту своей речи и чаще всего уходил спать ранее одиннадцати часов.

Во время этих вечерних занятий телефон почти никогда не звонил. Время от времени приносили какое-нибудь сообщение, Рузвельт про читывал его и передавал помощнику, не говоря ни слова и не меняя при этом выражения лица.

Во всем остальном этот дом можно было принять за самое мирное и самое уединенное убежище в этом мире, терзаемом войнами и потрясениями.

После ухода из кабинета, помощники Рузвельта проводили большую часть вечера в другом помещении, работая над новым вариантом, который должен был быть передан президенту за первым завтраком.

Иногда они приглашали на помощь Арчибальда Маклиша, библиотекаря Конгресса, приходившего поздно вечером и помогавшего им привести в порядок какую-нибудь речь, с которой они не могли справиться. Неоднократно, госпожа Рузвельт, видя свет в окнах комнаты в три часа ночи, звонила нам по телефону и предлагала кончать работу и идти спать.

Конечно, это означало, что она сама еще сидела и работала.

Все должны были вставать рано и быть готовыми к вызову в случае, если бы президент пожелал поработать над проектом своей речи до начала приема посетителей.

После совещания в спальне президента все отправлялись в большой кабинет и ждали там вызова.

Сигнальный звонок оповещал нас о приближении президента к своему кабинету, и мы подходили к большим венецианским окнам, выходящим на колоннаду, наблюдая за тем, как негр-камердинер, старший унтер-офицер Артур Приттимэн вёз его в кресле на колесах…

Кресло это было неудобным – без подлокотников, без подушек.

Его сопровождала группа агентов ФБР, причём кто-нибудь из них нёс большую проволочную корзину, переполненную бумагами, над которыми он работал на кануне вечером, а также сообщениями, поступившими утром. Когда навстречу президенту выбегала его собака Фала, Рузвельт нагибался и чесал ей за ухом.

Этот выход на работу инвалида представлял собой зрелище, какое могло бы зажечь энтузиазм у любого лентяя.

Здесь все выдели того Рузвельта, которого знал народ: с высокоподнятой головой, с небрежно торчащим в углу рта мундштуком с сигаретой, с видом непоколебимой уверенности в том, что какие бы проблемы ни поставил день, он сумеет справиться с ними.

И если эта уверенность не всегда бывала оправдана, она не становилась от этого менее величественной и внушительной.

Когда я наблюдал за президентом по утрам, я понимал, что никто из работавших с ним не чувствовал себя вправе быть усталым…

Я за время пребывания там, также хорошо изучил сам дом.

Прогрессивное кредо Франклина и Элеоноры Рузвельт безусловно не распространялось на внутреннее убранство жилища.

Они не считались с современной американской теорией о том, что мебель, занавески и так далее, должны быть в первую очередь декоративны и лишь во вторую очередь иметь практическое назначение.

Точно так же они не соблюдали никакой однородности в обстановке, не считаясь ни с эпохой, ни со стилем, ни с цветом мебели.

Для них стул был вещью, на которой следовало сидеть, и от него требовалось только удобство.

Стол существовал лишь для того, чтобы класть на него различные предметы, а на стену полагалось вешать возможно большее количество рисунков или картин сентиментального характера.

Таким образом, комнаты, занимаемые в Белом доме президентом и госпожой Рузвельт, были едва ли вообще изменившиеся за пятьдесят лет, если не считать появления на стенах фотоснимков новых детей, пони и парусных лодок. Обстановка, находившаяся в остальных верхних комнатах Белого дома, казалось, была взята из старых и чрезвычайно респектабельных летних курортных отелей, причем некоторая часть этой мебели, по-видимому, была сделана по образцам управления кустарными промыслами Администрации по обеспечению работой, – как шутила Мисси.

Хотя убранство этих комнат могло заставить содрогнуться любого специалиста по интерьерам, будь то стиль Малого Трианона, Адама, ранней американской эпохи, рококо или современной функциональной школы, в них ощущался общий дух какого-то естественного комфорта и демократичности. Многие из этих комнат имели, подобно многим усадьбам Юга, несколько мрачный вид, поскольку колонны и высокие деревья поглощали дневной свет, но недостаток света в Белом доме больше чем компенсировался теплотой гостеприимства.

Которую я в полной мере на себе ощутил…

Из своего рабочего графика Франклин мне выделил всего полчаса.

На протяжении которых мы с ним говорили о заботящих СССР вещах. Вернее, я высказал ему официальную точку зрения Москвы на события в Мире.

Рузвельт слушал меня с интересом.

Я был уверен, что многое он слышит от меня впервые, так как внешней политикой у них традиционно занимается госсекретарь и редко когда обращается к Президенту.

Он ещё раз подчеркнул позицию САСШ полного невмешательства. Но в тоже время сказал, что и препоны чинить мне тут никто не будет.

Я конечно же в частном порядке посвятил его о цели своей миссии – закупка оружия для Испании через третьи страны.

И конечно же … в свободные вечера, Рузвельт с удовольствием тоже слушал мои рассказы о Испании, о Германии, о Гитлере и Сталине.

Как то он задумчиво сказал мне, что предвидит возникновение большой войны в Европе. Я даже вздрогнул… Затем он добавил, что Соединенные Штаты и Советский Союз будут союзниками в этой войне и победят, а после победы перед ними возникнет сложная задача реконструировать мир на новой основе.

У меня возникло тогда острое желание спросит его, не снятся ли и ему такие вещие сны как и мне? Но я удержался…

Затем он высказался о Троцком как о краснобае. Я тут же выразил надежду, что краснобайство Троцкого не будет слышно на территории Штатов. Рузвельт подтвердил это и добавил, что мексиканское правительство, на его взгляд, совершило ошибку, дав Троцкому убежище на территории своей страны.

– Конечно, – подумал я тогда, – было бы наивно идеализировать Рузвельта, изображать дело так, будто он всё видит, всё понимает и прежде всего заботится об укреплении отношений с Советским Союзом.

Это был умный и гибкий политик, который порою шёл к своей цели не напрямик, а обходными путями.

Многое в его действиях определялось внутриполитическими соображениями и, конечно же, национальными интересами Америки, как он их понимал.

Моё пребывание в Белом Доме конечно же не осталось не замеченным вездесущими репортёрами.

И дабы не давать повод для всякого рода «газетных уток», Рузвельт в своей традиционной речи коснулся этой темы, сказав, что у него в гостях его давний приятель и друг семь мистер Козырев, который ещё и является специальным дипломатическим посланником.

При этом Рузвельт тут же пошутил, сказав:

– По некоторым слухам он так же личный посланник мистера Сталина…

Эта его короткая реплика в его еженедельной речи «У камелька» вызвала фурор в Америке.

Мало того, что сразу все обратили внимание на СССР, так ещё и на меня…

Когда я после своего пребывания в гостях в Белом Доме потом вернулся в наше вашингтонское Полпредство, то меня там ожидали пачки писем со всей Америки.

Понятно, что на все их я ответить не имел никакой физической возможности… да даже просто прочитать…, поэтому пришлось мне согласиться на ряд предложений радио и газет и дать им интервью. В них я поблагодарил дружественный американский народ за такое искреннее внимание ко мне и к моей стране.

Конечно, во время общения с ведущими радио и репортёрами задавались довольно каверзные вопросы.

И как бы ты на них не ответил, то всё равно твой ответ вызывал бурную реакцию… И не всегда это был смех…

Конечно же не обошли вниманием и те процессы, что шли в СССР…

Мне наверное впервые пришлось публично клеймить троцкистов и предателей, поднявших руку на советский строй и замышлявших убийство великого Сталина.

Вопросы же о Испании и европейских делах были для меня с одной стороны проще, а с другой стороны нужно было следить за языком – чтобы не выболтать лишнего.

Американцы большие провинциалы – их легко увлечь рассказами о войне, но вот только мелькнёт хоть намёк на наживу, как они показывают свой оскал…

Это касалось судьбы испанского золота, которое уже было успешно вывезено в СССР и о чём гневно трубила пресса Италии и Германии. Англия и Франция жалобно скулили – «почему не к нам?».

Все меня о нём спрашивали и интересовались его судьбой…

Я заверял всех, что золото будет потрачено на продукты для голодающих испанцев.

Моё заявление в купе с моей внезапной популярностью вызвали к жизни ещё одну сторону американской действительности – благотворительность.

На моё имя в адрес полпредства теперь посыпались письма с чеками на довольно круглые суммы.

А когда в одном из интервью я вынужден был признать, что у меня и счёт есть в старейшем банке Нью-Йорка – Банк Меллон, то переводы пошли туда…

Тем временем я снова поселился в нашем Генеральном консульстве в Нью-Йорке и начал понемногу… пока не спеша… заниматься своей основной задачей… не привлекая внимания ФБР…

***

Москва, Кремль

Сталин заслушивал доклад Литвинова…

– Товарищ Сталин, наш полпред в Лондоне Майский сообщил, что на дворцовом приеме в честь бельгийского короля он встретил и имел довольно длинный разговор с Черчиллем.

– Тот сказал Майскому, что поездку лорда Галифакса в Берлин он считает ненужной и даже вредной, ибо в той обстановке, в которой она происходит, она способна создать лишь впечатление слабости и трусости Англии, а это не принесёт пользы ни самой Англии, ни делу мира вообще.

– Единственным утешением Черчилля является убеждение, что Галифакс честный человек и что он будто бы никогда не пойдет на такие «бесчестные» операции, как, например, предательство Чехословакии или развязывание Германии рук на востоке.

– Вообще же Черчилль склонен думать, что визит Галифакса в Берлин не будет иметь особо крупных последствий.

– Касаясь более общих вопросов, Черчилль вновь, и с исключительной горячностью, подчеркнул, что Германия является основной опасностью для Англии и для Европы в целом.

– Тройственное соглашение агрессоров, по его мнению, больше направлено против Британской империи, чем против СССР. Ему он придает весьма серьезное значение, не столько даже сейчас, сколько в процессе дальнейшего развития событий. «Основная задача в настоящее время, – продолжал Черчилль, – нам всем, стоящим на страже мира, держаться вместе, иначе мы погибли».

– И дальше, товарищ Сталин, он откровенно прибавил: «Слабость России в нынешних условиях была бы фатальна для дела мира и для безопасности Британской империи. Нам нужна сильная Россия, сильная в военном отношении и сильная внутренне, с сильной Россией нам важно и интересно поддерживать дружеский контакт. Нам больше всего нужна сейчас сильная Россия».

– Чрезвычайно характерна и показательна была обстановка, товарищ Сталин, в которой происходил разговор Майского с Черчиллем.

– Как это описывает сам Майский, товарищ Сталин, дело было в так называемом Поклонном зале Букингемского дворца, где после обеда собрались английский и бельгийский короли со своими свитами, все послы а многие британские министры.

– Сначала в разговор с Черчиллем вступил Риббентроп, Черчилль отшучивался, и все стоявшие вокруг громко хохотали. Потом Черчилль увидал в другом углу зала Майского, круто перешёл зал и демонстративно, на глазах у всех собравшихся вступил в оживленную беседу с ним.

– В середине беседы к ним подошел английский король и заговорил с Черчиллем.

– Майский пишет, что он несколько отступил в сторону. Когда Георг отошел от Черчилля, последний вновь подошел к Майскому и закончил начатый с ним разговор.

– Все поведение Черчилля, как сообщает Майский, было нарочито подчеркнутое, и он явно афишировал дружественность своих чувств к Майскому.

Сталин внимательно слушал и по своей привычке, медленно прохаживался по кабинету… не перебивая…

А Литвинов добавил:

– Товарищ Сталин, я из разных источников получаю сообщения, что визит Галифакса в Берлин является делом рук Чемберлена, поддерживаемого Саймоном, Хором и самим Галифаксом. Эта «четверка» старается сейчас, в противовес Идену, поддерживаемому некоторыми более «молодыми» консерваторами, сделать «генеральную попытку» договориться с Германией и Италией.

Сталин согласно кивнул, но ничего не сказал, поэтому Литвинов продолжил читать сообщение лондонского полпреда:

– В Букингемском дворце Майский встретил Ллойд-Джорджа, который пригласил его с женой к себе за город. Они поехали в воскресенье. Беседовали во время ленча и после него.

– Ллойд-Джордж, по сообщению Майского, был в хорошем настроении, оживлен, блестящ, остроумен.

– Из длинного разговора Майский отметил некоторые наиболее важные моменты…

– Он спросил Ллойд-Джорджа, что кроется за поездкой Галифакса в Берлин?

– Ллойд-Джордж ответил примерно следующее… что не решаясь пока ещё открыто разорвать с Лигой наций, Чемберлен тем не менее фактически уже махнул на неё рукой, изменил принципу коллективной безопасности и руководится сейчас в своей внешней политике исключительно лишь мерилом британских интересов.

– Под этим углом зрения он считает самой важной задачей соглашение с Германией и Италией, ради которого он готов пожертвовать Испанией, Австрией, Чехословакией и многим другим.

– Чемберлен замышлял в свое время визит Нейрата в Лондон, который сорвался после инцидента с «Лейпцигом».

– Это, товарищ Сталин, когда этот немецкий линкор начал обстрел Барселоны, а наши доблестные сталинские соколы его чуть не утопили…, – пояснил Литвинов.

Сталин скривился, как будто лимон съел и сказал:

– Но ведь не утопили…

Литвинов не стал развивать эту тему, так как знал, что Сталин в последнее время стал питать слабость к большим военным кораблям и болезненно относится к любым намёкам на то, что век их прошёл… особенно с появлением мощной авиации…, поэтому продолжил доклад:

– Ллойд-Джордж, товарищ Сталин, говорил Майскому, что по его мнению сейчас Чемберлен решил сам сделать первый шаг и послал Галифакса для прощупывания Гитлера.

– Чемберлен находит поддержку своей линии главным образом у Галифакса, Хора, Саймона, Хейлшема. Иден же против этой политики и находит себе поддержку у некоторых членов кабинета из среды «молодых» консерваторов (Дафф Купер, Ормсби-Гор, Стэнли, Эллиот), но не в состоянии помешать Чемберлену.

– Ванситтарту линия Чемберлена, в частности поездка Галифакса, тоже не нравится. Однако Ллойд-Джордж не думает, чтобы Чемберлен расстался со своим министром иностранных дел: «Иден человек слишком популярный в стране, и притом не слишком крепкого характера. Его можно «обработать». А жаль! Если бы Иден, разойдясь с Чемберленом по принципиальным вопросам внешней политики, вышел в отставку, он стал бы одним из самых влиятельных политических деятелей Великобритании», – сказал Ллойд-Джордж.

– И добавил, что он еще молод и легко может несколько лет подождать наступления своего триумфа.

– Касаясь общих вопросов европейской ситуации, товарищ Сталин, Ллойд- Джордж, как пишет Майский, был очень озабочен.

– По мнению Ллойд-Джорджа дела идут все хуже. Положение демократий сильно ослаблено. Перспективы сохранения мира туманны.

– Ллойд-Джордж не сомневается, что Германия в ближайшем будущем произведет «аншлюс» и никто ей в этом препятствовать не станет.

– Муссолини слишком занят Абиссинией и Испанией, а в Англии и Франции не много найдется людей, которые решились бы выступить против этого акта «самоопределения наций» в кавычках.

– Равным образом, по мнению Ллойд-Джорджа, товарищ Сталин, предрешена и судьба судетских немцев – так или иначе они войдут в орбиту Германии.

– Всего этого предупредить нельзя, считает Ллойд-Джордж и остается лишь вопрос, что будет дальше?

– Вот если бы Германия пошла дальше, – размышляет он, – если бы она, например, попыталась захватить славянские части Чехословакии, а тем более пойти на Балканы, – ситуация сильно изменилась бы, – по его мнению.

– Во всяком случае, думает Ллойд-Джордж, Англия едва ли могла бы остаться к этому равнодушной.

– В то же время, товарищ Сталин, Ллойд-Джордж допускает, что если бы германская «экспансия» на юго-восток приняла формы по преимуществу экономические (преференции, торговые договоры и т. д.), то консервативная верхушка Англии, пожалуй, большого шума не стала бы устраивать.

– Майский спросил у него, неужели консервативная верхушка не понимает, что даже экономическая «экспансия» Германии в Центральной Европе и на Балканах будет способна заложить основы той «серединной империи», о которой мечтали кайзер и его советники? Ведь такая империя, раз создавшись, представила бы громадную опасность для Великобритании.

– Ллойд-Джордж отвечал, что, по мнению руководящих кругов британской буржуазии, даже такая перспектива не является слишком страшной.

– Во-первых, для консолидации «серединной Европы» Германии потребовалось бы не меньше 10-20 лет, а за это время много воды утечет.

– Во-вторых, в Центральной Европе и на Балканах очень силен славянский элемент, который-де антагонистичен германскому. Борьба между немцами и славянами разъедала бы изнутри «серединную Европу» и не давала бы ей сделаться слишком могущественной.

– Любопытны также соображения Ллойд-Джорджа о возможности колониальных уступок Германии. Опять-таки в тех кругах британской буржуазии, которые склонны идти на соглашение с Германией, допускают возможность такой перекройки Африки: Германии возвращаются Камерун и Того, а к этим областям прирезываются некоторые части Анголы, бельгийского Конго и британского Золотого Берега.

– В результате получилась бы довольно солидная колониальная территория, которая могла бы удовлетворить «престиж» Германии. Танганьику англичане ни за что не вернут немцам. Равным образом и Южно-Африканский Союз не вернет Германии Юго-Западной Африки.

– Конечно, передача немцам указанной выше колониальной территории вызвала бы рост аппетита у Муссолини, но, с другой стороны, по убеждению тех же кругов, она могла бы внести раздор в отношения между Римом и Берлином.

– В связи с европейской ситуацией Ллойд-Джордж ругательски ругал французское правительство за его трусость, слабость и излишнее угодничество перед Лондоном.

– Шотан, Дельбoc, Блюм, Даладье, Эррио – все они оказались настоящими «сопляками», как сказал Ллойд-Джордж.

– С особенными презрением и ненавистью Ллойд-Джордж относился к Дельбосу.

– Французское правительство, по мнению Ллойд-Джорджа, совершенно недооценивает своих возможностей и угодничает перед лондонским кабинетом, в то время как оно могло бы требовать от Лондона и добиваться исполнения своих желаний.

– Вот Барту был совсем другой человек, – заявил Ллойд-Джордж. Барту знал, как надо разговаривать с английскими министрами. Тогда не Париж шёл за Лондоном, а, наоборот, Лондон плелся в хвосте Парижа.

– Наиболее яркий пример нелепости французской политики, по мнению Ллойд-Джорджа, это Испания.

– «Я не могу понять, – воскликнул Ллойд-Джордж, – как французское правительство может смотреть на постепенный захват Пиренейского полуострова итало-германским фашизмом. Ведь если Франко победит, Франция по трём своим сухопутным границам будет окружена фашистскими диктаторами. Она тогда погибла».

– Не меньшее возмущение Ллойд-Джорджа, товарищ Сталин, вызывает также политика французского правительства в отношении франко-советского пакта. – Вместо того чтобы его всячески укреплять и развивать, оно стыдится пакта и наполовину от него уже отказалось. Совершенное безумие!, – восклицал Ллойд-Джордж. В случае войны с Германией и Италией кто может спасти Францию? Не Англия, а только СССР. Ибо Англия сможет помочь Франции лишь морской блокадой и своим воздушным флотом, но не сухопутной армией, которой у неё нет.

– Между тем победа над Германией может быть решена только большой сухопутной армией. Такая армия имеется лишь у СССР – не говоря уже о вашем воздушном флоте, который, судя по всем отзывам, отличается высоким совершенством, – добавил Литвинов от себя. Чем заслужил одобрительный взгляд Хозяина.

Прокашлявшись, Наркоминдел продолжил:

– Далее Майский пишет, что Ллойд-Джордж указывает, что вот как раз с СССР нынешнее французское правительство и не хочет укреплять своих отношений. Как жаль, что умер Барту!, – снова он восклицал.

– Зато Ллойд-Джордж, товарищ Сталин, с полным убеждением заявляет, что сам СССР непобедим. Его географическое положение блестяще. Его население многочисленно, быстро развивается количественно и качественно. – И в прежние годы русские были чрезвычайно способным народом во всём, за что они брались, – в искусстве, в литературе, в науке.

– Сейчас, давая советским массам всё возможности образования и культуры, Советское правительство во главе с Вами… товарищ Сталин, по мнению Ллойд-Джорджа, по меньшей мере учетверяет его мощь, его творческие возможности.

– Далее Ллойд-Джордж утверждает, что русским раньше очень не хватало деловитости, дисциплины, организации. Сейчас они этому учатся, и притом с несомненным успехом.

– Естественные и промышленные ресурсы Советского Союза огромны. Фактически он почти не зависит от остального мира.

– СССР, далее, постепенно развивается в сторону укрепления демократии, это тоже большой плюс, который, в частности, делает более возможным его сотрудничество с западными государствами на международной арене.

– «Когда мне говорят, – продолжал Ллойд-Джордж, – что в Германии, Италии и СССР существуют диктатуры и что они ничем не отличаются друг от друга, я всегда отвечаю: не верю! Гитлер и Муссолини – враги демократии и всё дальше от неё уходят, а Сталин – друг демократии, и он постепенно идет в сторону демократии. Это громадная разница».

– Возвращаясь к международному положению СССР, Ллойд-Джордж вновь и с большой горячностью стал доказывать, что Гитлер всерьез не думает о каком-либо походе против нашей страны, ибо сознает её могущество, а японцы нам не страшны. Мы сумеем с ними разделаться. Сами японцы это прекрасно понимают и потому сейчас предпочитают действовать изподтишка, готовясь напасть на острова-владения Англии, Франции и США. Даже в случае одновременной атаки с запада и востока СССР сумел бы себя с успехом отстоять.

– Затем Ллойд-Джордж высказался: «Будучи столь неуязвимым, я на вашем месте прямо сказал бы французам: довольно играть в бирюльки! Либо мы превращаем пакт в серьезный альянс, либо до свидания».

– По мнению Ллойд-Джорджа, товарищ Сталин, такого рода тактика имела бы благодетельное влияние на французское правительство и заставила бы его судорожно хвататься за связи с СССР.

– Говоря о наших вооруженных силах, которые он ставит очень высоко, Ллойд-Джордж, однако, указывал на весьма серьезный пробел в системе нашей защиты – отсутствие могущественного морского флота.

Тут Литвинов сделал паузу и наблюдал за Сталиным.

Тот довольно кивнул, но продолжил ходить по кабинету…

Литвинов же снова перешёл к докладу:

– По его мнению, товарищ Сталин, Средиземное море для нас, пожалуй, не менее важно, чем для Франции или Англии.