Поэты и вожди. От Блока до Шолохова

По этому поводу он сообщал матери: «У меня была кремлевская докторша, которая сказала, что дело вовсе не в одной падагре, а в том, что у меня, как результат однообразной пищи, сильное истощение и малокровие, глубокая неврастения, на ногах цинготные опухоли и расширение вен… Я буду стараться вылечиться».

Блоку плохо спалось. Гостеприимная хозяйка оставляла для него на письменном столе листы белой бумаги, втайне надеясь, что гость начнет творить и бумага, может быть, понадобится, что начнет вновь сочинять стихи…

Как ни хотелось ему мучительно писать – ничего не получалось. На бумаге оставались вместо букв какие-то крестики и палочки. Сидя за письменным столом перед окном, за которым виднелась предрассветная Москва, Блок кашлял, стонал; ходил возбужденно по комнате. Напуганная этими звуками хозяйка зашла однажды в комнату и увидала запомнившиеся ей навсегда глаза поэта, передать выражение которых не решилась. «В них, – как она пишет, – была скорбь, усталость». Вот тогда Блок признался ей: «Больше писать стихов никогда, наверное, не буду».

Чтобы отвлечь от мучительных раздумий, Н.А. Нолле-Коган предложила Блоку прогуляться по ночной Москве. По тихим, безлюдным арбатским переулкам они направились знакомым путем к набережной Москвы-реки, к тому месту, где возвышался храм Христа Спасителя, а с его площадки открывался вид на реку и Москву.

В небе гасли звезды, цвел сквер, покрытый росой. Блок пришел в себя, прочел стихи Фета, которые начала Надежда Александровна, но от волнения забыла. А Блок помнил все стихотворение.

Последнее выступление в Москве состоялось 9 мая 1921 года на Тверском бульваре, 25, где располагался тогда клуб писателей. Свидетелем этого выступления стал поэт, журналист и писатель Владимир Гиляровский, обладавший феноменальной физической силой. Только благодаря ей, еще не покинувшей его в 68 лет, Владимир Гиляровский пробился через толпу, до предела заполонившую зал (потеряв при этом пуговицы на пиджаке), на эстраду, где также расположилась публика. Блок читал много, щедро, читал цикл стихов об Офелии. В те минуты казался Гамлетом. Его горячо принимали, гремели аплодисменты, а он поднимал руку, стараясь приостановить эту бурю. Как пишет В. Гиляровский, «читал разное, без заглавий, совершенно противоположное. Чувствовал ли он, что в последний раз говорит перед Москвой?»

Никто этого, конечно, не знал. У Блока были далеко идущие планы, о них он сказал Гиляровскому, с которым его познакомил тогда на эстраде профессор П.С. Коган. От внимания Блока не ускользнуло многое, что происходило в те годы в Москве: выселение из центра города многих прежних его обитателей (в их квартиры, по решению исполкома Моссовета, въезжали обитатели окраин), заметил он и то, что улицы стали шумные, народу прибавилось и среди прохожих «есть красивые лица». Все тогда в городе цвело. Гремели грозы, сияло солнце.

Вот такой запомнилась Блоку Москва, когда он записывал свои впечатления от той поездки. В деревню свою не ездил ни в 1920-м, ни в 1921 году, хотя была она рядом и снилась по ночам. Судьба подмосковного Шахматова, пережившего Гражданскую войну, решалась на уровне «предисполкома Мазурина», он верховодил сходом крестьян двух деревень, Гудина и Шеплякова. Гудинцы хорошо знали, уважали Блоков и настаивали на том, чтобы усадьбу не трогать, шепляковцы требовали ее распродать, Мазурин их поддержал.

Хрестоматийные слова В. Маяковского из поэмы «Хорошо»:

Пишут…из деревни…сожгли…у меня…библиотеку в усадьбе, —

сказанные якобы автору поэмы хозяином Шахматова в 1917 году, блоковеды опровергают как вымысел.

Строения усадьбы – баню, флигель, сарай и т. п. – продали на аукционе и развезли по окрестным деревням, также распродали все имущество, мебель, за исключением икон. Библиотеку погрузили на подводы и распределили между кооперативом, домом отдыха, школой…

Все, что можно было, в усадебном особняке разобрали. Порушенный дом в жатву 1921 года сожгли, чтобы не мозолил глаза и не бередил совесть людскую. Случилось это в те самые дни, когда Блок вернулся из Москвы…

Как ни радовали встречи с поклонниками, с Москвой, Блоку тогда требовалось нечто другое, чего ни столичные друзья, ни «кремлевская докторша» не могли дать… Когда еще были силы держать в руках перо, в порыве отчаяния так описывал свое состояние и болезнь: «Сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как не был никогда еще; жар не прекращается и все всегда болит… Итак, здравствуем и посейчас – сказать уже нельзя: слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка».

Физические и нравственные силы таяли с каждым днем. Но никто не в состоянии был убедить его обратиться в инстанции за какой-либо помощью – врачебной, материальной, любой.

Пытались ему помочь Максим Горький и А.В. Луначарский. Последний писал: «В ЦК РКП, копия т. Ленину.

Поэт Александр Блок, в течение всех этих четырех лет державшийся вполне лояльно к Советской власти и написавший ряд сочинений, учтенных за границей как явно симпатизирующих Октябрьской революции, в настоящее время тяжко заболел… По мнению врачей и друзей, единственной возможностью поправить его является временный отпуск в Финляндию. Я лично и т. Горький об этом ходатайствуем…»

В Кремле 12 июля вопрос, поднятый наркомом просвещения и писателем, рассматривался на политбюро. «Слушали: 2. Ходатайство тт. Луначарского и Горького об отпуске в Финляндию А. Блока. Постановили: Поручить Наркомпроду позаботиться об улучшении продовольственного положения Блока».

Как видим, в поездке поэту было отказано. Самочувствие его с каждым днем становилось все хуже. Попытки сменить обстановку для страдальца не прекращались. Спустя десять дней вопрос о поездке А. Блока снова рассматривается в Кремле на заседании политбюро. На этот раз решение состоялось: «Разрешить выезд А.А. Блока за границу…»

Казалось бы, все хорошо, можно ехать. Но бюрократическая машина на пути из Москвы в Петроград дала сбой. «…Выяснилось, что какой-то Московский отдел потерял анкеты», – пишет в воспоминаниях о А.А. Блоке писательница Е. Книпович, отправившаяся в роковой день 7 августа на Московский вокзал добывать билеты для поездки в столицу, чтобы оформить паспорт и визу. Билеты эти уже не понадобились.

На другой день, подходя к арбатскому дому, профессор Коган был сражен обрушившимся на него известием. Молодой поэт Вадим Шершеневич стал невольным свидетелем запомнившейся ему драматической сцены, описанной в неопубликованных мемуарах «Великолепный очевидец». «Я помню Арбат. Быстро бежит, шевеля своими тараканьими усами, литературовед П.С. Коган. Его останавливает седой человек и говорит два слова:

– Умер Блок!

И сухой Коган вдруг ломается пополам, из его рук выпадает сумка для академического пайка, и профессор оседает на руки встречного, как будто рушится карточный домик, и начинает плакать, как ребенок…»

Об этом большом восьмиэтажном арбатском доме, поднявшемся над классическим особняком бывшего дома Хитрово, куда привел Александр Пушкин молодую жену после венчания в церкви Большого Вознесения, той самой, рядом с которой две недели жил Александр Блок с Любовью Дмитриевной (как все близко и как все переплелось!), так вот, об этом доме, облицованном белой плиткой, которой время сохранило свежесть (на совесть сработано), хорошо сказала Марина Цветаева: «Есть места с вечным ветром, с каким-то водоворотом воздуха – один дом в Москве, где бывал Блок у своего друга Когана. Следы остыли, а ветер остался».

Вечный ветер гуляет теперь свободно по пешеходному Арбату, пытаясь раскачать монументальные шары фонарей, заполнивших улицу, где жили Пушкин и Блок…

На этой улице Блок был провозглашен первым поэтом России наступившего XX века.

Иван Бунин: «Совсем особый город…»

Начинающий и подающий надежды юный поэт Иван Бунин, успевший опубликовать первые стихи в скромных периодических изданиях, впервые появился в Москве на двадцатом году жизни. В древнюю столицу прибыл поездом. Никто здесь его не ждал и не встречал.

Точный день первого посещения Москвы его биограф и жена Вера Муромцева-Бунина не называет. Случилось это в конце 1889 года. Как раз весной того года, вырвавшийся из-под опеки родителей, он впервые пустился в странствия. До этого, как ни странно, не видел даже ближайшего губернского города – Орла. Самым большим центром, который познал в детстве, отрочестве и юности, был уездный Елец, где учился в гимназии.

Если бы Бунину пришлось заполнять анкету, то на вопрос об образовании он должен был бы ответить – три класса гимназии. В «Жизни Арсеньева» писатель, рассказывая о прошлом своего героя, сообщает: «В гимназии я пробыл четыре года…» Находившийся не в ладах с математикой гимназист Бунин одолел три класса, а «пробыл» в гимназии четыре года, поскольку во втором классе был оставлен на второй год.

Хотя сам автор и его биограф неоднократно предупреждали читателей, что «Жизнь Арсеньева» ни в коем случае не автобиография, что это только «автобиография вымышленного лица», тем не менее даже в научном очерке «Иван Бунин», опубликованном в четырехтомнике «История русской литературы», утверждается: «Он окончил 4 класса Елецкой гимназии…»

Отсутствие интереса к абстрактным наукам возмещалось поразительной впечатлительностью, способностью моментально схватывать особенности людских характеров, чувствовать природу, музыку, живопись. Судьба наградила Ивана Бунина артистическим даром (позднее Станиславский будет предлагать писателю сыграть Гамлета). Самостоятельно в деревне, не посещая гимназии, изучил английский язык, занялся поэтическими переводами…

Однако вот в гимназии учился плохо и даже бросил ее. Это важное обстоятельство навсегда закрыло перед ним обычную дорогу, по которой шли сверстники Бунина из дворянских семей: гимназия – университет. О высшем образовании нельзя было мечтать. Тем не менее довольно основательное образование Иван Бунин получил: три года занимался дома со старшим братом Юлием, высланным на этот срок за участие в революционной деятельности под надзор полиции по месту жительства родителей – в деревню.

Родители Бунина дальше Ельца не выезжали: год от году разорявшаяся семья не могла позволить себе такой роскоши, как поездки в большие города или за границу. Поэтому и сын их Иван сидел дома, невольное затворничество позволило ему познать и полюбить деревню. Только в воображении Бунин мог совершать фантастические путешествия, манившие его с тех пор, как его первый учитель, готовивший к поступлению в гимназию, «возбудил желание увидеть свет».

Вот почему, когда пришел, наконец, черед выпорхнуть из родного гнезда, Иван Бунин пустился в странствия сначала близкие, затем – дальние. На первых порах осмотрел Орел, Харьков, затем увидел Севастополь, куда особенно давно стремился. В нем в дни Крымской войны вместе со Львом Толстым воевал отец. Снова Орел, за ним Смоленск, Витебск…

И, наконец, наступил черед Москвы.

«Огромная, людная старая Москва встретила меня блеском солнечной оттепели, тающих сугробов, ручьев и луж, громом и звоном конок, шумной бестолочью идущих и едущих, удивительным количеством тяжко нагруженных товарами ломовых розвальней, грязной теснотой улиц, лубочной картинностью кремлевских стен, палат, дворцов, скученно сияющих среди них золотых соборных маковок. Я дивился на Василия Блаженного, ходил по соборам в Кремле, завтракал в знаменитом трактире Егорова в Охотном ряду…»

Это отрывок из «Жизни Арсеньева». Примерно такой увидел столицу в свой первый приезд Иван Бунин, спрессовав в вышеприведенных строчках впечатления от нескольких первоначальных наездов в город, который он впервые увидел зимой, а не весной, как его герой.

Во время первого краткосрочного посещения Москвы успел Иван Бунин не только осмотреть достопримечательности древнего города. Была у него еще одна, по-видимому, главная цель – установить контакт с редакциями московских журналов. И он поспешил в центр Москвы, в Леонтьевский переулок, где к тому времени дома получили уличные номера. Остановился приезжий перед невысоким, как и все остальные здания в переулке, домом № 21.

Непрошеным гостем робкий провинциал появился в редакции солидного издания «Русская мысль». Этот респектабельный журнал конкурировал с петербургскими «толстыми» журналами, такими как «Отечественные записки» и «Вестник Европы». Располагался солидный московский журнал как раз в доме № 21 по Леонтьевскому переулку. Почему явился Иван Бунин именно в этот журнал, а не в какой-либо другой? Не потому ли, что издателем и редактором его был Вукол Михайлович Лавров, в юности приехавший в Москву за счастьем из Ельца Орловской области, а значит – земляк Бунина. Купеческий сын, владелец миллионного состояния, полученное наследство употребил во славу литературы…

Но на глаза Вукола Лаврова, который одинаково ровно относился и к маститым авторам и к начинающим поэтам, Иван Бунин не попал. Сидевший за редакционным столом служащий оглушил переступившего порог голубоглазого с деревенским румянцем на щеках молодого человека (точно определив с первого взгляда, что перед ним стихотворец), такими словами: «Если стихи, то у нас их на девять лет!»

На всю жизнь запомнил Иван Алексеевич свой первый визит в «толстый» журнал и долго недоумевал, почему в журнале припасено стихов на девять, а не на десять или восемь лет?

Можно не пытаться выяснять – где Бунин останавливался тогда: денег, чтобы оплатить ночлег, у него не оказалось, возможно, что и на обед их не хватило после посещения знаменитого трактира…

Уехав из Москвы не солоно хлебавши, Иван Бунин вернулся в Орел. Там вышла его первая книжка стихов, грубо осмеянная петербургским влиятельным «Новым Временем»: «Еще одна чесночная головка появилась в русской литературе…»

В первом очерке о жизни Ивана Бунина в книге «Русские писатели в Москве» ошибочно утверждается: «Первая встреча писателя с Москвой произошла в начале 1894 года (эта неточность отсюда перешла в энциклопедию «Москва»). Остановился Бунин в меблированных комнатах Боргеста, неподалеку от Никитских ворот…»

Но это далеко не так. Как журналист и корреспондент «Орловского вестника» он побывал в Москве и летом 1891 года вместе с издательницей газеты в те дни, когда открылась на Ходынке французская выставка. Остановились они тогда в Неглинном проезде, номерах Ечкиной. Об этом сообщает в «Жизни Бунина» Вера Муромцева-Бунина. Будучи специальным корреспондентом газеты, Иван Бунин писал тогда отчеты с проходившей выставки, вызывавшей большой интерес во многих городах России.

И в тот приезд Бунин поспешил в Кремль, снова поразивший его воображение зубчатыми стенами. Тогда он не только обошел Боровицкий холм, но и поднялся на колокольню Ивана Великого, чтобы увидеть город с птичьего полета. Ему нравилось в Кремле все, он запоминал каждое древнее название, связанное с историей, топографией местности, каждое слово волновало его душу: «Как хорошо! Спас на Бору!.. Вот это и подобное русское меня волнует, восхищает древностью, моим кровным родством с ним», – писал Бунин. Посетил в тот приезд он знаменитый летний сад «Эрмитаж», библиотеку Румянцевского музея. Не раз ездил на Ходынку, где раскинулись павильоны выставки, один из которых, некогда «императорский», сохранился до наших дней среди строений стадиона «Юных пионеров».

Как многие приезжие, совершил Иван Бунин восхождение на Воробьевы горы. По тем временам это было не просто, но панорама Москвы, открывавшаяся с высоты, стоила усилий.

Два с лишним года спустя молодой писатель снова увидел Москву. На этот раз осуществилась его страстная мечта. Он посетил в Хамовниках Льва Толстого, успев к тому времени за свои сочинения заслужить похвалу крупных литераторов России: Михайловского – за прозу, Жемчужникова – за стихи.

После посещения усадьбы Льва Толстого спать не мог. «Это было не то сон, не то бред; я вскакивал, мне казалось, что я с ним говорю». Иван Бунин страстно увлекся учением Льва Толстого, подобно многим, в то время пытался быть «толстовцем», пропагандистом учения Льва Николаевича, хотел «опроститься», из чего, впрочем, ничего не вышло. Лев Толстой при встрече с Буниным вспомнил его отца, несмотря на то что с момента их встреч в Крыму пролетели десятилетия.

– Вы что же, надолго в Москве? Зачем? Ко мне? Молодой писатель? Пишите, пишите, если очень хочется, только помните, что это никак не может быть целью жизни… Садитесь, пожалуйста, и расскажите о себе…

О встречах со Львом Толстым Иван Бунин рассказывал и вспоминал неоднократно. Так, в интервью, которое взял у него Корней Чуковский в 1902 году, будучи репортером одесской газеты (тогда за Буниным «охотились» журналисты, внимая каждому его слову), он упомянул другой эпизод – последней встречи со Львом Толстым. Она произошла не в доме в Хамовниках, а на улице, на Арбате, над которым сгустились сумерки.

Тогда Бунину не пришлось представляться. Лев Толстой зоркими глазами увидел, кто оказался перед ним, и первым поздоровался:

– Здравствуйте, Иван Алексеевич. Почему вас не видать?

Растерявшийся от неожиданной встречи Бунин снял с головы шапку, почувствовал смущение и неловкость, как школьник перед строгим учителем, и со свойственной ему откровенностью и правдивостью ответил, преодолевая волнение:

– Боюсь я бывать у вас…

Между первой и последней встречей со Львом Толстым прошло всего семь лет, но за эти годы Иван Бунин написал десятки стихотворений и рассказов, стал профессиональным литератором, познакомился со многими выдающимися современниками: поэтами, писателями, артистами, художниками. Его имя стало известно читающей России.

Еще до встречи в Хамовниках на глаза Льву Толстому попалось одно из стихотворений Бунина. Беседуя с Горьким, не помня имени автора, Лев Толстой процитировал поразившие его стихи: «Грибы сошли, но крепко пахнет в оврагах сыростью грибной…»

Первым большим поэтом, с которым Иван Бунин подружился во время наездов в Москву, был Константин Бальмонт. Их сближала не только поэзия, но и страсть к путешествиям, интерес к поэзии и истории многих стран и народов. Бальмонт познакомил Бунина с московскими символистами, в частности с Валерием Брюсовым. Мэтр признал в нем «настоящего поэта». Проницательный Брюсов увидел и то, что в жизни Бунин, «кажется, очень несчастен».

Обстоятельства семейные складывались для поэта много лет неудачно. Варвара Пащенко – первая любовь – покинула его, сбежав тайно из дому. Второй брак также сложился неудачно, более того – умер горячо любимый малолетний сын…

Мятущаяся душа поэта рвалась, как птица в полет, на вокзал, в дорогу. Сложны траектории бунинских маршрутов, особенно в молодости. Позднее они несколько упростились. Бунин чаще всего колесил между Москвой, Петербургом, Одессой и Крымом, заезжая непременно в родные края, деревню, где никто не мешал ему писать.

Не имея никогда собственного дома в Москве, он останавливался в разных гостиницах и меблированных комнатах, поэтому и в рассказах его герои нередко делали то же самое:

«Приехав в Москву, я воровски остановился в незаметных номерах в переулке возле Арбата» («Кавказ»).

«Жил я на Арбате, рядом с рестораном “Прага”, в номерах “Столица”» («Муза»).

Скромная московская гостиница «Столица» находилась в длинном двухэтажном доме, которым в свое время владел генерал Шанявский, подаривший его городу. Жил тут Бунин весной 1898 года, зимой 1902 года… Здание это сохранилось. Его адрес: Арбат, 4.

Бывшие меблированные комнаты в «переулке возле Арбата» стоят на своем прежнем месте в Хрущевском переулке, правда, фасад старого дома, где помещались номера, видоизменился, упростился в духе современной архитектуры. В этом переулке, в доме № 5, содержала небольшое гостиничное заведение некто И.А. Гунст.

Иван Бунин отдавал предпочтение ее меблированным комнатам по нескольким причинам. К тому времени, когда писатель зачастил в Москву, его старший брат Юлий Алексеевич Бунин осел в Москве, начав служить в журнале «Вестник воспитания».

Редакция журнала находилась в Староконюшенном переулке, 32, в небольшом дворовом двухэтажном флигеле, в последние годы снесенном. Не проходило дня, чтобы братья не виделись, не совершали уличной прогулки, не проводили часы за вечерним чаепитием. Эти чаепития, а на них сходились многие литераторы, проходили на первом этаже флигеля, где жил Юлий Бунин. Потребность жить вблизи брата и заставляла Бунина селиться то в «Столице», то у Анны Ивановны Гунст.

И Староконюшенный, и Хрущевский переулки входят в число многочисленных переулков Арбата, самого поэтического района старой Москвы. Жить здесь стремились многие писатели, начиная с Пушкина. Естественно, Бунина не мог не очаровать Арбат:

Здесь, в старых переулках за Арбатом,Совсем особый город… Вот и март.И холодно, и низко в мезонине,Не мало крыс, но по ночам – чудесно.Днем – ростопель, капели, греет солнце,А ночью подморозит, станет чисто,Светло – и так похоже на Москву…

Была еще одна причина, заставлявшая селиться в Хрущевском переулке, 5, в номерах Гунст. Рядом с меблированными комнатами как прежде, так и теперь, находился крохотный, в один этаж, особняк, появившийся в этом уголке Москвы после 1812 года. Тогда сгоревший деревянный Арбат бурно застраивался сотнями деревянных домов, на каждом из которых ставила свою печать поэзия чистого и гармоничного архитектурного стиля, торжествовавшего в те дни в освобожденной Москве – ампира, позднего классицизма.

Об этом особняке Арбата трудно говорить кратко, настолько богата его история, настолько хороша архитектура, настолько многих великих и славных людей повидали его маленькие стены, слышавшие Льва Толстого, Федора Достоевского, Ивана Тургенева… Не буду обо всем этом писать: судьба дома подробно прослежена в книжке «Особняк за потайной дверью» Александра Басманова, вышедшей в серии «Биография московского дома» издательства «Московский рабочий».

Скажу о том, что связывало особняк с Буниным. Дружба с Екатериной Михайловной Лопатиной, дочерью хозяина дома. Проживавший с 1931 года до последнего времени в этом особняке Юрий Борисович Шмаров, историк, человек интересной судьбы, сделал много для того, чтобы сберечь память об этой достопримечательности города. Поселившись здесь в молодости, он, как истый собиратель и коллекционер, поднялся на пыльный чердак, зная, что там нередко хранятся бесценные вещи и документы. И был щедро вознагражден за любопытство. Нашел он не только старые фотографии хозяйки, а и хозяина – Михаила Николаевича Лопатина. Тайный советник, председатель Московской судебной палаты – он был не только неподкупный судья, известный всей Москве, но и публицист, устраивавший много лет в особняке литературные «среды». Неудивительно, что, живя в насыщенной культурой среде, дочь его Екатерина увлеклась литературой, стала писательницей. Вместе с фотографиями обнаружил тогда Шмаров тетрадь в коленкоровом переплете – дневник. Стал его читать. И вот что из него узнал:

«12 марта 1898 г. Иван Алексеевич Бунин дня через два после того, как я писала в последний раз, в среду уже был у меня. Он у меня постоянно, мы вместе работаем. Мне теперь с ним легко: в наших отношениях есть много поэтического. “Как-никак, а мы артисты, черт возьми, нужно ж, чтобы мы выработали какие-нибудь иные формы”, – говорил он мне».

Их совместная работа в те далекие дни заключалась в том, что Бунин помогал «Катерине Михайловне», как он ее называл, держать корректуру ее выходившего в журнале (а потом – отдельным изданием) романа, советуя при этом сокращать длинноты.

Оба они, Бунин и Лопатина, тогда глубоко в душе переживали любовные драмы, каждый – свою. О женитьбе своей поминали шутя, слишком разные были это люди. Ходили они вдвоем в Проточный переулок, где находились тогда московские трущобы, знакомились с жизнью людей на «дне», не раз гуляли вместе по арбатским переулкам, проводили лето на даче в Царицыне, ставшем частью Москвы: сюда подведена линия метро…

«Бывало, идем по Арбату, он в высоких ботиках, в потрепанном пальто с барашковым воротником, в высокой барашковой шапке и говорит:

– Вот вы все смеетесь, не верите, а вот увидите, я буду знаменит на весь мир! – Какой смешной, – думала я», – вспоминала много лет спустя эти прогулки по Арбату Екатерина Лопатина в дни, когда слова друга молодости сбылись: он стал лауреатом Нобелевской премии.

В отношениях между Буниным и Лопатиной особенно удивляет вот что. Иван Алексеевич был завсегдатаем особняка в Хрущевском переулке не только потому, что его тянуло увидеть здесь Екатерину Михайловну, поговорить с ней, ее друзьями. Частые встречи Бунина с Лопатиной могли создать впечатление, что между ними – роман. Но романа не было, была та редкая ситуация, когда гость стремится в дом не столько ради хозяйки, сколько ради… самого дома. Отличался дом не роскошью, хлебосольством, а архитектурой, царившей в нем культурой, чьи глубокие корни проросли здесь.

Бунин об этом писал так: «Мне нравился переулок, дом, где они жили, приятно было бывать в доме. Но это было не то, что влюбляются в дом оттого, что в нем живет любимая девушка, как это часто бывает, а наоборот. Она мне нравилась потому, что нравился дом».