ОТМА. Спасение Романовых

Он встал. Я тоже. Раздались одобрительные возгласы. И тут же кто-то скатился в подвал с улицы с криком «ЧК! Облава!»

Бежали, петляли по переулкам … Сзади хлопали выстрелы.

Где-то в проходном дворе Бреннер схватил меня за плечо и толкнул в темноту. Вслед за нами в подвал ввалились еще двое участников собрания. Затаились. Кто-то зажег спичку – пустое брошенное помещение. Собрали листы бумаги с пыльного пола, скрутили из них подобие свечей. Вот тут в трепетном гаснущем свете я и увидел двух офицеров рядом с Бреннером. Это были Лиховский и Каракоев. Огонек горящей газеты будто отбрасывал на их лица отсвет будущих пожаров, через которые нам предстояло пройти вместе. Так совершенно случайно сошлись мушкетеры, как нас потом назовут наши Принцессы.

Мы сразу же доложили друг другу, кто откуда и где служил: ротмистр Каракоев – кавалерист из Девятого драгунского Казанского полка, поручик Лиховский – авиатор Седьмого авиационного отряда. Когда услышали, что я тоже воевал в Галиции в Отдельном батальоне, сформированном из моряков, удивились.

– Это что – моряки в пехоте? – улыбнулся Лиховский.

– Соседи по окопам нас так и называли в шутку – морская пехота.

Мы оказались в том подвале, потому что душой болели за Романовых, и вскоре разговор естественным образом перешел на Государя, Государыню и Великих Княжон. И тут Лиховский первым рассказал свою историю.

– Вы счастливчик, поручик, – сказал Каракоев.

Ротмистру Каракоеву повезло меньше.

– А я только раз видел Государя и Марию Николавну. Она была шефом нашего полка и приезжала к нам на смотр. – Каракоев мечтательно покачал головой. – Проскакала вдоль строя на белом коне в нашей парадной форме. Чистый ангел. На приеме мне так и не удалось словом с ней перемолвиться, но я потерял голову навсегда.

– В каком году это было? – спросил я.

– В тринадцатом …

– Марии Николавне было тогда четырнадцать лет.

– Четырнадцать? – удивился Каракоев. – А выглядела вполне …

Он смутился, но тут же заспорил горячо:

– Ну, четырнадцать! Но это же образ, господа! Я влюбился в образ, платонически!

Помолчали.

– А я люблю Ольгу Николавну. – сказал Бреннер бесстрастно и отчаянно в то же время.

Глядя на его аскетичный профиль, никто не мог бы предположить в нем такой откровенности. Но он сказал – «люблю».

– Я видел ее всего несколько раз издалека, – продолжил Бреннер. – Был в отпуске в Царском Селе. Она подъехала к госпиталю и вышла из автомобиля вместе с Государыней и Татьяной Николавной. Я просто проходил мимо и увидел ее …

Он помолчал.

– У меня было десять дней отпуска, и я каждый день приходил к ограде госпиталя в тот же утренний час, ждал. Видел Ольгу Николавну четыре раза.

Бреннер посмотрел на меня.

– А вы, мичман? Вы ведь видели их близко долгое время. Расскажите о них. – И он пояснил остальным: – Мичман служил юнгой на Императорской яхте «Штандарт».

– Ого! – улыбнулся Лиховский. – Так вы плавали под парусами с Принцессами.

Все с любопытством смотрели на меня.

– Нет. То есть – да, ходил на яхте, но не под парусом. «Штаднарт» – современный быстроходный корабль. Крейсерская яхта, лучшая в мире. Два котла общей мощностью двенадцать тысяч лошадиных сил. Длина корпуса сто тридцать два метра. Максимальный ход – двадцать два узла. Восемь орудий. Команда – триста семьдесят человек …

Они смотрели на меня и улыбались.

– Да вы о Царевнах расскажите, – прервал меня Лиховский добродушно.

– Можно сказать, я рос с ними … Шесть лет ходил на Царской яхте – почти все мое детство.

Новые приятели смотрели на меня как на сказочника.

– Ну что ж вы, мичман, расскажите что-нибудь, – сказал Каракоев.

Рассказывать не очень хотелось, но в то же время – они тут со своими историями, а я промолчу?

– В первый же день я подрался с Марией Николавной.

Это произвело впечатление.

– Мы столкнулись с ней в узком проходе, и никто не хотел уступить дорогу. Толкались, толкались … А тут отец ее мимо проходил, говорит: «Да дай ты ей как следует. Тоже мне – моряк». Ну, я толкнул Машу изо всей силы, она упала, но ничего, не заплакала. Мне было десять, а ей девять.

– То есть Государь сказал вам «толкни ее»? – уточнил Лиховский.

– Ну да. А однажды мы с Настей забрались в спасательную шлюпку. Знаете, они висят у борта, укрыты брезентовыми тентами. Мы забрались под тент. Лежали там на дне шлюпки вдвоем … Я держал ее за руку …

Мне стало неловко, и я замолчал, но глупое мальчишеское желание утереть нос всем, особенно Лиховскому, пересилило.

– Обнимались. Она положила мне голову на плечо …

– Ну, уж это вы сочиняете, мичман, – сказал Каракоев.

– Клянусь! Но это было детское. Мне было пятнадцать, а ей – двенадцать.

– Пятнадцать? Ну не такое уж детство, должен вам заметить, – усмехнулся Лиховский. – Значит, ваша Принцесса – Анастасия? Как странно – у каждого из нас своя избранница.

Меня это задело: с чего это он взялся решать, кто моя избранница.

– А с Татьяной мы ходили на веслах, высаживались на островах, – сказал я.

– Только вы и она?

– Только я и она. Государь и доктор Боткин ходили в это время на байдарке, а мы с Татьяной в шлюпке прошли на остров, разожгли костер. Сидели у огня часа два, пока Государь не стал махать нам рукой с другого берега …

– Государь махал вам рукой? – усомнился Каракоев.

– Да. У него есть руки. Мы вчетвером сошли на берег в шхерах – Государь, Татьяна, доктор Боткин и я …

Я помолчал, справляясь с голосом, который грозил выдать навернувшиеся слезы. Позабытая жизнь, позабытое, невозвратимое счастье.

– Они всегда держались вместе, сестры … Разные и в то же время неразделимые, – сказал я, пряча мокрые глаза. – Они даже письма и записки подписывали одним общим именем ОТМА – Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия.

– Боже, боже … Спаси их и сохрани, – сказал Каракоев.

Меня будто ударило что-то. Мы сидели в грязном подвале на руинах Империи и мечтали о Принцессах, являвшихся нам в прошлом, когда они были свободны и счастливы и мы были свободны и счастливы. И вот Принцессы в рабстве, а их рыцари прячутся по подвалам …

– Убить … – сказал я.

Не помню сейчас, сказал я это вслух или только подумал. И что-то сдвинулось во мне и вокруг меня. Не было больше подвала – было поле темное, черное и костры. И черные люди жгли что-то и рубили топорами … Смрад горелого мяса душил, пламя костров кололо глаза, а внутри меня свивался упругий жгут, живая пружина из меня самого, и я чувствовал: когда она расправится, раскрутится в один миг – я взорвусь …

– Что с вами? – Бреннер тормошил меня за плечо.

Я увидел перед собой изумленные лица новых приятелей.

После они рассказывали, что я смотрел в одну точку и не двигался секунд пять.

– Ничего, – сказал я и был в самом деле очень спокоен, потому что все понял. – Убить … Я поеду в Тобольск и убью их всех, всех, кто держит в плену Государя … И освобожу Августейшую Семью …

– Я с вами, – сказал Лиховский без промедления.

– Это непросто, – сказал Бреннер.

– Убить просто, – сказал я.

– Убить просто – освободить сложнее, – сказал Бреннер. – Но я готов …

Все посмотрели на Каракоева. Он лишь кивнул.

После я не раз задавался вопросом, почему мы, четверо, так безоговорочно и сразу доверились друг другу, едва познакомившись? И только в поезде, стоя у темного окна и слушая голоса Царевен, я понял: это их имена, произнесенные вслух, обнажили и соединили наши души в те минуты в том подвале.

14 мая 1937 года

Москва

Кривошеин сидел на скамейке возле детской площадки. Усы, борода, очки, соломенная шляпа и заношенный серый пиджак с обвислыми карманами – перевоплотился он для встречи на конспиративной квартире и наблюдал за подъездом.

Бокий появился в назначенное время. Узнать его было нетрудно: черный кожаный плащ даже в первые жаркие дни и черная кожаная фуражка с красной звездочкой. Он так и ходил с тех легендарных двадцатых.

Бокий вошел в подъезд – и тут же во дворе возник мужичок, неприметный московский житель. Сел на скамейку по другую сторону от детской площадки, развернул газету … Пришел с улицы в этот двор, чтобы газетку почитать? Ну-ну … А в другом углу двора замаячил еще один неприметный гражданин. Неприметностью своей они прямо-таки бросались в глаза.

Кривошеин поднялся со скамейки, вышел со двора и вошел в подъезд соседнего дома.

Открыв дверь квартиры своим ключом, он тихо сказал на всякий случай:

– Это я.

Бокий сидел на стуле посреди пустой комнаты неподвижный и отрешенный, как обычно в последнее время. Он будто экономил силы, и это ощущалось в каждом движении, и даже в том, как редко он моргал. Однако в свои почти шестьдесят он вовсе не выглядел хилым пенсионером. Кривошеин подозревал, что вечный неопределенно-средний возраст начальнику спецотдела обеспечивают подшефные шаманы.

Бокий не пошевелился, а только перевел взгляд из точки в пространстве на Кривошеина, экономно расходуя энергию на поднятии век и движении глаз.

– Немцы готовят экспедицию в Тибет, – сказал он негромко.

– За вами следят, – сказал Кривошеин, – нужно уходить.

– Немцы будут в Тибете! Вы понимаете, что это значит? Они идут в Шамбалу! – Бокий даже повысил немного голос и приподнял левую бровь.

– Во дворе топтуны, – настаивал Кривошеин.

– Ничего. Они ходят за мной уже полгода. Приказа насчет меня еще не было. Они засекли вас?

– Нет, я прошел через соседний дом и крышу.

– Хорошо. Нам нужно торопиться. Немцы найдут Шамбалу раньше нас, а нам с ними воевать. Штурмбанфюрер СС Шеффер – начальник экспедиции.

– Откуда информация?

– Из нашего разведуправления.

– Так, может, нам пойти официальным путем? Если уж нашей разведке известно, что немцы идут в Тибет, то и нам можно выйти с предложением …

Бокий прикрыл веки и экономно покачал головой:

– Бесполезно. Я пробовал.

Советское государство было уже не то. Оно уже не верило в тайны, а полагалось только на несокрушимую теорию и практику марксизма-сталинизма.

Сначала ушел Ильич, потом Феликс, потом Троцкий уехал. Куда-то сгинуло все яркое, стихийное, непостижимое, за что Бокий любил революцию. Кумач восстания выцвел и поблек, затертый серостью советской бюрократии. Немыслимо было идти к главному бюрократу с идеями о высших существах, о волшебной стране в горах Тибета. Товарищ Сталин верил лишь в железную поступь пятилеток.

– Надо торопиться. Мы должны найти Шамбалу раньше немцев. Найдем ведь? – Бокий всмотрелся в лицо Кривошеину.

– Найдем, – сказал Кривошеин со всей возможной убежденностью.

И подумал: «Может, пристрелить его прямо сейчас? Какой смысл играть с ним дальше, если он уже на краю? Он больше не нужен, а виновен не меньше всех прочих. Нет, если убить Бокия сейчас, то до Юровского уже не добраться».

Все это длинное мгновение Бокий неподвижно смотрел на Кривошеина из-под полуприкрытых век. «Может, сфинкс этот и мысли читает?» – подумал Кривошеин.

– Вот паспорта, – сказал Бокий.

Достал из внутреннего кармана два чистых советских паспорта и два швейцарских. Один на имя Герберта Монха, другой – на Элизу Корнбах.

– Женщина? – спросил Кривошеин, полистав паспорта.

– Какая разница? Филин переправит Элизу на Элиаса. Сколько ему понадобится времени?

– Четыре паспорта? Неделя, не меньше.

– Скажите ему – три дня …

– Какие у нас имена?

– Придумайте сами.

– Какой у нас план?

– По новым советским паспортам едем поездом до Одессы. Там по швейцарским паспортам садимся на любой пароход до Стамбула. Потом морем в Индию, а оттуда уж … Средства есть. – Бокий встал.

– Товарищ комиссар госбезопасности третьего ранга, разрешите допросить Юровского?

– Нет! Оставьте это! Вы разве не слышали, что я сказал? У нас другая задача!

– Пока будут делаться паспорта, я успею!

– Нет! Я запрещаю! Вы все провалите! Что вы устроили там с Медведкиным? Мне передали рапорт на вас!

– Он сознался! Он мог рассказать, что они сделали с Романовыми на самом деле! Я расколол бы его!

– Оставьте, говорю я вам! Это уже не имеет значения.

Кривошеин неподвижно смотрел на Бокия, вложив во взгляд всю решимость, на какую только был способен.

– Хорошо, – сказал Бокий, будто и не возражал только что. – Но не вздумайте вызывать Юровского официально. Поговорите приватно …

– Разумеется.

Бокию приходилось считаться с единственным союзником. Их маленькая тайная ложа всего из двух посвященных. Неожиданно энергично Бокий протянул руку Кривошеину и сделал над собой усилие, чтобы рукопожатие вышло крепкое, дружеское, ведь они – товарищи по небывалому странствию, и кто знает, что им предстоит вынести вместе на пути в зазеркалье.

Бокий вышел. Кривошеин посмотрел в окно. Во дворе за Бокием увязались неприметные граждане. В эту квартиру возвращаться нельзя.

Из записок мичмана Анненкова

19 июля 1918 года

Из купе вышла Государыня. Я посмотрел на нее отстраненно, будто бы не зная, кто она, и увидел пожилую даму в старом платье, обитательницу богадельни, вышедшую из своей комнатушки за кипятком. Я тут же отвернулся и стал смотреть в окно, где в темноте бежали деревья: не хотел стеснять Ее Величество, но и не мог покинуть свой пост возле тамбура. Государыня сама обратилась ко мне:

– Мичман, вам тоже не спится?

Я повернулся к ней всем корпусом, как полагается.

– На посту, Ваше Величество!

– От кого вы нас охраняете?

– Моя задача не допустить посторонних лиц в вагон.

– Да-да … посторонних … Это мы посторонние. Везде посторонние.

Государыня подошла ко мне и встала рядом, глядя в окно. Там ничего не было, кроме наших призрачных отражений.

– Мичман, вы верите в наше спасение?

– Верю? Но ведь это уже случилось.

– Да. Случилось … – она улыбнулась. – Вы нас спасли.

– Все что могу, Ваше Величество! Жизнь отдам …

– Да, да … Я вам благодарна, мы все вам так благодарны …

Но думала она о другом.

– Куда же мы едем?

– Во Владивосток, Ваше Величество! – выпалил я и тут же сообразил, что это был риторический вопрос.

– Да-да, во Владивосток … Куда же мы едем, господи, куда?

Государыня посмотрела на меня внимательно. Иногда на Корабле, болтая с барышнями Романовыми – с Анастасией в основном, – я попадался на глаза Государыне, и она была ко мне милостива, помнила даже мое имя, но никогда не смотрела на меня так, будто я что-то значу для нее. Да и что я мог значить тогда – один из трех сотен матросов команды?

– Где ваша семья? Родители?

– Я сирота, Ваше Величество.

– Бедный мальчик … А когда вы служили на нашей яхте, у вас уже не было родителей?

– Не было. Но я всегда … если позволите, Ваше Величество …

Государыня смотрела внимательно, поощряя меня ласковостью взгляда.

– …Я чувствовал себя на яхте как дома, как … в семье.

Она улыбнулась.

– Как хорошо. Я помню вас … А ваши товарищи … Вы давно их знаете?

– Полгода.

– Как же составилась ваша команда?

– Случайно. Мы встретились в Петрограде на собрании офицеров, желавших вашего освобождения.

– И такие были?

– Были, но ничего не делали.

– А вы решились! Как же вы решились на такое?

Я растерялся. Не описывать же буквально всю нашу эпопею …

– О, если это ваш секрет …

– Нет-нет, Ваше Величество, какие от вас могут быть секреты!

Но Государыня сменила тему:

– Капитан Бреннер – очень дельный, опытный, не правда ли?

– Совершеннейшая правда, Ваше Величество.

– Что ж … И другие офицеры тоже боевые.

– Все воевали, Ваше Величество.

– Да-да, иначе и быть не могло. Хотите чаю?

– Премного благодарен! На посту нельзя.

– Даже чаю нельзя выпить?

– Нельзя …

– Так вы заходите к нам, когда сменитесь … утром … к завтраку.

– Премного благодарен, Ваше Величество! Честь для меня!

– Оставьте, мой мальчик. Заходите попросту …

Она пошла по коридору, и хотя я видел только ее спину, понял, что она сразу забыла обо мне. Оплывшая фигура, тяжелая поступь – опять подумал с болью: старуха. До войны на Корабле еще каких-то четыре года назад она выглядела совсем по-другому. Конечно, и тогда она уже была немолода, в постоянной тревоге о здоровье сына, и все же я видел истинную Императрицу – воплощение достоинства и горделивой кротости. Комиссарские застенки высосали из нее жизнь.

Государыня вошла в свое купе. Разговор с ней меня взбудоражил. Невероятная открытость и доверие Ее Величества окрылили. Хотелось немедленно что-то сделать для нее. Захватить этот чешский поезд и гнать его без остановок до самого Шанхая!

Из записок мичмана Анненкова

20 июля 1918 года

Чехи не обманули – по большей части им давали зеленый свет. Состав стучал, гремел, позвякивал – обещал домчать нас до Владивостока за пару-тройку дней.

После ночного дежурства я проснулся поздно. Лиховского в купе не было. Через приоткрытую дверь я услышал голоса четырех Принцесс. Они стояли прямо возле нашего купе, и я боялся шорохом или даже дыханием выдать свое присутствие за тонкой переборкой.

– Так вы договорились, кто чей? – сказала Татьяна.

– А это обязательно? – спросила Ольга.

– Это нужно для ясности, а то что же – будете кокетничать со всеми без разбору и передеретесь, – сказала Татьяна.

– Мне не о чем договариваться – Леонидик мой, это должно быть ясно, – сказала Анастасия.

– Почему это должно быть ясно? – возразила Татьяна насмешливо. – Разве вы уже помолвлены?

– Может быть! Он еще на яхте был мой, и вы все это прекрасно знаете.

– Никто на твоего Леонидика не покушается, – сказала Мария.

Разговор был легкий, шутейный – улыбчивыми голосами. Но когда барышни шутят об амурах друг дружки, это легко оборачивается обидой и склокой – вдруг полыхнет молния при ясном небе. Значит, я уже приписан к Анастасии, как корабль к порту. Что же дальше?

– Ну вот, Леонидика определили, – повторила мою мысль Мария. – Какой следующий фант?

– А что это ты, будто не участвуешь? – заметила Анастасия.

– Не участвую. Мне никто не нравится.

– Ну-ну, – сказала Татьяна. – Оставляешь за собой свободу выбора?

Конечно, это была игра, во всяком случае – до поры.

– Павлик мой! Только суньтесь! – Татьяна вовсе не играла.

Если бы только она сказала так обо мне! И хотя я уже был избран и приближен самой юной и горячей из Принцесс, и грех бы мне жаловаться, но все же – Татьяна … Высокая и звонкая, как призывный звук горна на рассвете; точеный лик с благородными скулами; холодный и дерзкий взгляд серых глаз … Рысь … Сволочь Лиховский!

– Твой, твой, – успокоила Ольга. – Вылечила, выходила – забирай.

– А тебе – двое на выбор, – сказала Мария, – раз я не участвую.

– Я тоже не участвую, – сказала Ольга.

– А вот они, Каракоев и Бреннер, вас уже поделили, – сообщила Анастасия ехидно. – Что тебе, Оленька, не нравится в Александр Иваныче? Умен, красив, герой. Староват, правда … Но и ты уже не молода – двадцать три! Ты лед, он пламень – идеальная пара.

Все рассмеялись, кроме Ольги.

– Перестань! – сказала Ольга сердито.

Вот – началось.

– Ну что ты, что! – заворковала Анастасия. – Александр Иваныч и правда очень мил. Если бы только он был бы хоть лет на пять помоложе, я бы поменялась с тобой. А хочешь, прямо сейчас поменяемся? Забирай Леонидика!

– Поди прочь, гадкий Швыбз! – Так в Семье дразнили шкодливую Настю.

– Ну Олюшка, будь ангелом! Не сердись.

– Ладно, ладно, отстань, – оборонялась Ольга.

Я был уязвлен – поменять меня на Бреннера! Вот Татьяна даже в шутку не подумала отказаться от своего Павлика.

– Бедный, бедный ротмистр Каракоев, – не унималась Настя. – У него такие усы! И голос бархатный. Чего же еще, Маш?

– Хватит мне его навешивать! С чего это вдруг?

– Да ведь так выпадает. Леонидик и Павлик мне и Тане – это уж определенно. Александр Иваныч – Оле, ведь он ни о ком другом и думать не может. Так вот и выпадает тебе ротмистр.

– Швыбз, уймись, – сказала Мария.

Неизвестно, чем бы все кончилось, но вдруг я услышал – и похолодел.

– Смотрите, дверь открыта, – прошептала Татьяна.

– Господи, они все слышали? – сказала Ольга.

Я быстро отвернулся к стене и укрылся одеялом. Они заспорили и совсем перешли на шепот, так что я уже ничего не мог разобрать. Потом замолчали и притиснулись к щели. Мне казалось, я чувствую затылком их дыхание.

– Здесь только Леонидик. Спит, – прошептала Настя.

– Или притворяется, – возразила Татьяна.

– Идите! Идите же! – шептала Анастасия.

– А ты?

– Я еще посмотрю на него, – сказала Настя.

Засмеялись шепотом, зашелестели, удаляясь. Дыхание одной осталось. Я спиной ощущал, что она смотрит на меня. Ушла … Я уже хотел сесть, чтобы отдышаться, потому что сдерживал дыхание, будто ныряльщик на глубине, но тут снова услышал быстрые шаги. Опять она стояла за дверью и смотрела на меня. Которая? Вернулась Настя или … И тут прохладная ладонь на моей шее. Сердце застучало, перекрывая стук колес …

Мне удалось не вскрикнуть и не вздрогнуть.

Ладошка с шеи поднялась чуть выше, на затылок, взъерошила волосы и упорхнула.

– Леонидик, – услышал я тихий-тихий голос. – Леонидик …

Вздохнула и исчезла. Не слышал ни шагов, ни шороха платья, но знал – ее больше нет. Я узнал голос. Это была Татьяна. Татьяна! В груди что-то теплилось и щекотало … Татьяна … Что это? А как же Павел?

В эти несколько дней мы словно забыли, что едем через войну. То есть помнили, конечно, и соблюдали все меры предосторожности, и все же … казалось, все опасности позади. Принцессы наши расцвели на свободе, светились улыбками, звенели голосами. Государь и Государыня тоже улыбались благостно в те редкие минуты, когда показывались из своего купе. Разумеется, им хотелось наконец уединения, недоступного в застенках Ипатьевского дома.

Мы резались с Принцессами в карты.

Невозможное счастье – сидеть с ними в тесноте всемером (один из нас всегда был на посту). Рассаживались каждый раз в другом порядке, и я оказывался то между Ольгой и Татьяной, то между Анастасией и Марией, то … и далее – волнующее богатство вариантов. Можно было прижиматься плечами, локтями, невзначай соприкасаться пальцами, собирая карты; можно было даже почувствовать горячее бедро своим бедром! Их глаза, волосы – так близко! Заходил Алексей, ему, разумеется, давали место, и тогда, к общему удовольствию, в купе становилось еще теснее. Ехать бы и ехать в этом поезде на край света.

После игры мы выходили от Великих Княжон в изнеможении. Нужно было остыть, отдышаться. Товарищи мои сразу шли курить в тамбур, я же падал на диван в нашем купе, переживая вновь и вновь прикосновения, голоса …. Так ребенок перекатывает во рту леденец, поглаживая его языком.

…Она потрепала мне волосы. Татьяна. Я даже не мог себе представить эту картину – как она протягивает руку, дотрагивается до моего затылка. Нет, невозможно!

Но какова Анастасия Николаевна! Настька! Променять меня на Бреннера!

Я еще пребывал в блаженном оцепенении, когда в дверь постучали. Заглянул лакей Трупп.

– Прошу прощения, Государыня приглашает вас в свое купе.

– Благодарю. Я только умоюсь.

Меня пригласили на завтрак к Императорскому столу.

Государь читал газету – вчера Каракоев купил несколько местных на стации. Государыня заваривала чай. Трупп носил закуски из купе повара, где располагалась кухня с примусом и провизией. За столом, удлиненным с помощью широкой доски и покрытым ситцевым платком, сидели также Алексей Николаевич со своим кокер-спаниелем Джоем и доктор Боткин. Государыня улыбнулась, когда я вошел, и предложила сесть рядом с ней. Государь и Боткин приветливо кивнули.

– Последнее время мы завтракали все вместе там, в Ипатьевском доме, но здесь это невозможно, – сказала Государыня, словно оправдываясь. – Здесь все по своим купе.

– Леонид, вы на каком фронте воевали? – спросил Алексей.

– На Юго-Западном, Ваше Высочество. Отдельный пехотный батальон Гвардейского экипажа.

– Моряки в пехоте?

– Нас так и называли в шутку – морская пехота. Сначала Ковельская операция летом шестнадцатого года …

Государь оторвался от газеты и посмотрел на меня.

– Ковельская? Июль шестнадцатого.

– Так точно, Ваше Величество! С пятнадцатого июля бои за деревню Щерино.

– Да, помню. Там наши гвардейцы храбро сражались, – сказал Государь. – Так вы после яхты в Отдельный батальон экипажа пошли?

– Так точно! Как только исполнилось восемнадцать, подал рапорт.

– Это операция в районе города Стоход? – спросил Царевич.

Удивительно мне было услышать это от Алексея. В шестнадцатом году ему было двенадцать лет. Как он может помнить бои местного значения, да и знать о них в таком возрасте?