скачать книгу бесплатно
– Мистер Фрэнк, – говорю я, – вы пришли сюда за моей помощью и советом в этом весьма щекотливом деле и, как я заранее уверен, готовы вознаградить меня за все мои услуги в соответствии с ценами, принятыми в нашей профессии. Теперь я собираюсь с силами, чтобы приступить к действиям решительно и даже отчаянно, если угодно, исходя из принципа «все или ничего» и полагаясь на удачу. Вот что я предлагаю. Я намерен попытаться по мере сил изъять письмо у мистера Даваджера. Если мне это не удастся до завтрашнего полудня, вы вручите ему деньги, а я не возьму с вас платы за профессиональные услуги. Если же я добьюсь успеха, вы получите письмо от меня, а не от мистера Даваджера и отдадите деньги мне, а не ему. Я многим рискую, но готов на это пойти. А вы в любом случае заплатите свои пятьсот фунтов. Что вы скажете о моем плане? Да, мистер Фрэнк, или нет?
– Довольно вопросов! – кричит мистер Фрэнк и вскакивает на ноги. – Сами знаете, что да, десять тысяч раз да. Только это вы получите деньги, а я…
– А вы будете рады их мне вручить. Превосходно. Теперь ступайте домой. Успокойте молодую особу, не позволяйте мистеру Даваджеру увидеть вас даже издалека, держите язык за зубами и не допускайте и тени сомнения, что все письма в мире не помешают вам в среду жениться.
С этими словами я выпроводил его вон из конторы, поскольку хотел в одиночестве обдумать, как мне поступить.
Первым делом, конечно, требовалось взглянуть на врага. Я написал мистеру Даваджеру, сообщил, что мне частным образом поручено уладить этот небольшой деловой вопрос на дружеских условиях между ним и «другой стороной» (никаких имен!), и попросил зайти ко мне при первой же возможности. Мистер Даваджер начал огорчать меня с первых же шагов в этом деле. Ответ его гласил, что ему будет удобно зайти лишь вечером, часов в шесть-семь. Таким образом, он, сами понимаете, вынудил меня потерять несколько драгоценных часов, когда дорога была, можно сказать, каждая минута. Мне ничего не оставалось, кроме как проявить терпение и отдать моему помощнику Тому некоторые распоряжения до прихода мистера Даваджера.
Нет и не будет на свете четырнадцатилетнего мальчишки смышленее моего помощника Тома. Первым шагом в деле подобного рода было, безусловно, наладить слежку за мистером Даваджером, а Том был самым маленьким, шустрым, тихим, смышленым и незаметным змеенышем из всех, кому доводилось красться по следам джентльмена и при этом ловко избегать взгляда этого джентльмена. Я уговорился с мальчиком, что, когда мистер Даваджер придет, он вовсе не покажется, а когда мистер Даваджер соберется уходить, дождется, когда я прозвоню в колокольчик. Если я прозвоню дважды, он выйдет и проводит нашего посетителя. Если же я прозвоню один раз, ему следует спрятаться, а затем последовать за этим джентльменом, куда бы он ни направился, и проводить его до самой гостиницы. Других приготовлений я пока сделать не мог и, вынужденный ждать, решил посмотреть, что теперь будет, и лишь тогда делать выводы.
Мой джентльмен пожаловал без четверти семь.
Профессия законника требует от нас довольно тесно общаться с людьми скверными, грязными, мерзкими. Но такого скверного, грязного мерзавца, как мистер Альфред Даваджер, я в жизни не видывал. У него были сальные выцветшие волосы и лицо все в пятнах. Лоб у него был низкий, живот толстый, голос сиплый, а ноги слабые. Глаза у него были налиты кровью, а один еще и закатился. Пахло от мистера Даваджера выпивкой, а в зубах он держал зубочистку.
– Как поживаете? Я только что отужинал, – говорит он, зажигает сигару, садится нога на ногу и подмигивает мне.
Поначалу я пытался подольститься к нему, расположить к себе и получше узнать, но ничего не вышло. Я с улыбкой, словно в шутку, спросил его, откуда у него письмо. В ответ он лишь сказал мне, что состоял на службе у того, кто его написал, и был у него доверенным лицом, а между тем с детства славится умением блюсти свои интересы. Я осыпал его комплиментами, но он оказался не падок на лесть. Я попробовал вывести его из себя, но он сохранял хладнокровие, несмотря на все мои старания. В конце концов я был вынужден прибегнуть к последнему средству – и попытался запугать его.
– Прежде чем мы начнем разговор о деньгах, – начал я, – позвольте мне, мистер Даваджер, расставить все точки над «i». Вы решили воздействовать на мистера Фрэнсиса Гатлиффа угрозами помешать его бракосочетанию в среду. А если, предположим, у меня в кармане ордер на ваш арест, выданный магистратом? Предположим, в соседней комнате сидит констебль, готовый вас задержать. Предположим, я завтра, накануне свадьбы, заявлю, не называя имен, что подозреваю вас в вымогательстве, и потребую задержать вас на сутки до прояснения обстоятельств. А вы, подозрительный незнакомец, предположим, не сможете найти в этом городе никого, кто возьмет вас на поруки. Предположим…
– Постойте-ка, – говорит мистер Даваджер. – Предположим, я не самый безнадежный тупица из тех, кто носит башмаки. Предположим, я сообразил, что не стоит носить письмо при себе. Предположим, я вручил некий конверт на хранение некоему другу в некоем месте в этом городе. Предположим, в этом конверте лежит письмо, адресованное старику Гатлиффу, а также копия этого письма, предназначенная для редактора местной газеты. Предположим, мой друг получил указания вскрыть конверт и доставить письма по адресам, если я сегодня вечером не приду забрать их. Коротко говоря, мой дорогой сэр, предположим, вы родились вчера, а я – нет! – говорит мистер Даваджер и снова подмигивает мне.
Он не застал меня врасплох: я и не думал, будто письмо может быть при нем. Я притворился, будто сильно опешил и готов пойти на попятный. Мы мигом условились, как решим вопрос о доставке письма и вручении денег. Мне предстояло составить соглашение, ему – подписать. Он не хуже меня понимал, что это соглашение – полнейшая фикция, и сказал мне, что я предлагаю его составить исключительно с целью содрать с заказчика побольше. При всей своей проницательности тут он ошибся. Соглашение составлялось не ради денег мистера Фрэнка, а ради времени мистера Даваджера. Оно было для меня лишь предлогом отложить выплату пятисот фунтов до трех часов дня во вторник. Поскольку утро вторника мистер Даваджер, по его словам, намеревался посвятить развлечениям, он спросил меня, что стоит посмотреть в городе и окрестностях. Я рассказал ему, и он выбросил зубочистку в мой камин, зевнул и удалился.
Я звякнул в колокольчик один раз, подождал, пока мистер Даваджер пройдет мимо окна, а потом посмотрел, где Том. Вот он, мой золотой мальчик, на той стороне улицы, как раз принялся гонять волчок с самым что ни на есть беззаботным видом. Мистер Даваджер двинулся по улице по направлению к рыночной площади. Том тоже погнал волчок по улице в сторону рынка.
Через четверть часа он вернулся, собрав все нужные сведения, причем изложил их до того ясно и лаконично, что просто прелесть. Мистер Даваджер дошел до питейного заведения у самой окраины, на проулке, который вел к большой дороге. На скамейке у заведения сидел человек и курил. Он спросил: «Порядок?» – и вручил мистеру Даваджеру письмо, а тот ответил: «Порядок!» – и пошел обратно в гостиницу. Там он заказал к себе в номер горячего рома с водой, сигары, шлепанцы и велел растопить камин. После чего отправился наверх, а Том ушел.
Теперь я видел свое будущее очень ясно – не слишком далеко, но все же ясно. Я узнал, где находится письмо, – со всей вероятностью, там оно и пробудет до утра: в «Гербе Гатлиффов». Заплатив Тому, я дал ему поручение слоняться возле двери в гостиницу, а когда устанет, подкрепляться в кондитерской напротив и есть там до отвала при одном условии: все время сидеть у окна и не сводить глаз с гостиницы. Если мистер Даваджер выйдет либо друг мистера Даваджера придет навестить его, Том должен сообщить мне. Кроме того, он должен был отнести записочку от меня старшей горничной, моей давней приятельнице, и попросить сегодня вечером, закончив дела, заглянуть ко мне в контору по личному делу. Уладив все эти мелочи, я обнаружил, что у меня есть полчаса свободных, и принялся хлопотать: разогрел себе копченой селедки в конторском камине, выпил горячего джину с водой и ощутил себя относительно довольным жизнью.
Когда пришла старшая горничная, оказалось – большая удача! – что мистер Даваджер привлек ее самое пристальное внимание к своему уродству, поскольку попытался выказать свое расположение, сорвав поцелуй. Едва я упомянул о нем, горничная принялась рвать и метать, а когда я добавил для верности, что мне поручили отстаивать интересы очень красивой и достойной молодой леди (не упоминая имен, естественно), ставшей жертвой жестоких тайных махинаций со стороны мистера Даваджера, моя приятельница была готова практически на все, лишь бы послужить успеху нашего дела. Короче говоря, я узнал, что рассыльный при гостинице получил указание разбудить мистера Даваджера завтра в восемь и должен, как обычно, забрать его одежду вниз, в чистку. Мы договорились, что, если мистер Д. с вечера не вытащит все из карманов, рассыльный забудет сделать это за него и принесет одежду вниз в том виде, в каком обнаружит ее. Если же карманы мистера Д. окажутся пусты, тогда, разумеется, процесс поисков придется перенести в номер мистера Д. Я мог всецело положиться на старшую горничную, а старшая горничная в свою очередь могла всецело положиться на рассыльного.
Я дождался возвращения Тома – он сильно запыхался, а лицо его приобрело желтушный оттенок, но что касается умственных достоинств, они лишь обострились. Доклад его был чрезвычайно краток и утешителен. Гостиница закрывается на ночь, мистер Даваджер укладывается спать, совсем пьяненький; друг мистера Даваджера не объявлялся. Я отправил Тома (строго-настрого наказав ему наутро глаз не спускать с нашего приятеля) в импровизированную постель за конторским столом – и полночи слушал, как он там икает: и самый хороший мальчик будет икать, если разволнуется и переест пирожных.
В половине седьмого утра я тихонько проскользнул в каморку рассыльного.
Одежду принесли. Брюки без карманов. Жилетные карманы пусты. В карманах сюртука что-то было. Во-первых, платок; во-вторых, связка ключей; в-третьих, портсигар; в-четвертых, бумажник. Разумеется, я не рассчитывал найти там письмо, не настолько я глуп, однако же открыл бумажник, поскольку хотел кое-что уточнить.
В двух кармашках бумажника – ничего, кроме старых объявлений, вырезанных из газет, локона, перевязанного засаленной ленточкой, циркуляра о каком-то кредитном обществе и списка каких-то стишков, которые не пристало бы читать в компании, разве что среди людей исключительно вольных нравов. В записной книжке – чьи-то нацарапанные карандашом адреса и расписки красными чернилами. На одной страничке – любопытная пометка: «NB. 5 В ДЛИНУ, 4 В ШИРИНУ».
Я понял все, кроме этих слов и цифр, поэтому, разумеется, переписал их себе.
Затем я дождался в каморке, пока рассыльный не вычистит одежду и не отнесет наверх. Вернувшись, он доложил, что мистер Д. спрашивал, хорошая ли нынче погода с утра. Узнав, что хорошая, он велел в девять подать ему завтрак, а к десяти седлать лошадь, поскольку решил отправиться в Гримвитское аббатство – одну из здешних достопримечательностей, о которых я рассказал ему накануне вечером.
– Буду здесь в половине одиннадцатого, зайду с черного хода, – говорю я старшей горничной.
– Зачем? – спрашивает она.
– Хочу избавить вас сегодня от обязанности стелить мистеру Даваджеру постель, но только сегодня, – говорю.
– Какие еще будут распоряжения? – спрашивает она.
– Только одно, – отвечаю. – Хочу на сегодня нанять Сэма. Запишите в книгу приказов, пусть его приведут ко мне в контору в десять.
Если вы вдруг подумали, будто Сэм – это человек, лучше, пожалуй, уточнить, что это был пони. Я рассудил, что Тому будет полезно для здоровья проветриться после пирожных и прогуляться в сторону Гримвитского аббатства в славном жестком седле.
– А еще? – спрашивает старшая горничная.
– Последнее одолжение, – говорю. – Не слишком ли помешает вам мой мальчишка Том, если он с этого момента и до десяти часов побудет здесь и поможет чистить ботинки, а работать будет поближе вот к этому окошку, выходящему на лестницу?
– Ничуть не помешает, – говорит старшая горничная.
– Благодарю, – говорю я и спешу к себе в контору.
Отправив Тома помогать с чисткой обуви, я пересмотрел обстоятельства дела, какими они виделись мне в то время.
Мистер Даваджер мог поступить с письмом тремя способами. Мог снова передать его своему другу до десяти утра – в этом случае Том, скорее всего, увидел бы упомянутого друга на лестнице. Мог сам доставить его этому или какому-то другому другу после десяти – в этом случае Том был готов последовать за ним верхом на пони Сэме. Наконец, он мог спрятать его где-то в гостиничном номере, и в этом случае я был к его услугам с ордером на обыск, который сам себе выдал, и под неизменным покровительством моей приятельницы старшей горничной. Итак, я наилучшим образом подготовил все необходимое для дела и сосредоточил все нити в своих руках. Лишь два обстоятельства тревожили меня: во-первых, опасения, что в моем распоряжении останется ужасно мало времени, если мои первые эксперименты с попытками завладеть письмом окажутся неудачными, во-вторых, странная заметка, которую я переписал к себе в записную книжку: «NB. 5 В ДЛИНУ, 4 В ШИРИНУ».
Скорее всего, это какие-то размеры, и он боялся их забыть; следовательно, это что-то важное. И вот вопрос: это какие-то его мерки? Положим, «пять (дюймов) в длину» – парика он не носит. Положим, «пять (футов) в длину» – это не может быть ни сюртук, ни жилет, ни брюки, ни белье. Положим, «пять (ярдов) в длину» – это уже не чьи-то мерки, если только он не носит вместо кушака веревку, на которой его наверняка повесят рано или поздно. А следовательно, нет, это не его мерки. Что же важно для него, помимо собственных размеров, насколько мне известно? Мне не известно ничего, кроме письма. Может ли заметка иметь к нему отношение? Положим, да. Тогда как понимать это «пять в длину» и «четыре в ширину»? Размеры какого-то предмета, который он носит при себе? Или размеры чего-то у него в номере? Все эти выводы позволяли мне быть вполне довольным собой, однако продвинуться дальше я не имел возможности.
Том вернулся в контору и доложил, что наш приятель отправился на прогулку. Друг не появлялся. Я отправил мальчишку верхом на Сэме, снабдив соответствующими указаниями, написал ободряющую записку мистеру Фрэнку, желая успокоить его, а затем, незадолго до половины одиннадцатого, проскользнул в гостиницу с черного хода. Старшая горничная подала мне знак, когда на лестнице никого не было. Я пробрался в комнату мистера Даваджера и тут же заперся; меня не видела ни одна живая душа, кроме старшей горничной.
Теперь дело в некоторой степени упростилось. Либо мистер Даваджер уехал, прихватив с собой письмо, либо оставил его в надежном тайнике у себя в номере. Я подозревал, что оно в номере, по причине, которая вас несколько удивит: его дорожный сундук, несессер и все ящики и шкафы были открыты. Я изучил своего подопечного и посчитал подобное легкомыслие несколько подозрительным.
Мистер Даваджер занял в «Гербе Гатлиффов» один из лучших номеров. Ковер во весь пол, красивые обои на стенах, кровать с балдахином и в целом обстановка просто первоклассная. Я приступил к обыску – сначала по обычному плану: осмотрел все как можно внимательнее, и на это у меня ушло больше часа. Ничего примечательного. Тогда я достал складной столярный метр, который прихватил с собой. Нет ли в номере чего-то подходящего под условия «пять в длину» и «четыре в ширину» – в дюймах, футах или ярдах? Ничего. Я убрал метр в карман, – похоже, измерениями делу не поможешь. Нет ли в номере чего-то такого, в чем пять единиц в одну сторону и четыре в другую, хотя измерения ничего подобного не дали? К этому времени я твердо убедил себя, что письмо в номере, и не желал отказываться от этой мысли, главным образом потому, что потратил на поиски столько сил. А убедив себя в этом, я вбил себе в голову – не менее упрямо, – что «пять в длину» и «четыре в ширину» – это подсказка, которая позволит мне найти письмо, главным образом потому, что после всех поисков и расчетов я не мог допустить и тени мысли, будто нужно руководствоваться чем-то иным. «Пять в длину» – где в номере, в любом его уголке, я могу насчитать пять в длину?
Не на обоях. Они были с узором из увитых гирляндами колонн и шпалер по гладкому зеленому полю – только четыре колонны на длинной стене и только две на короткой. Мебель? Здесь не было ни пяти стульев, ни пяти других отдельных предметов обстановки. Фестоны оборок на карнизе кровати? По крайней мере, их тут много! Я запрыгнул на покрывало с ножом для бумаг в руке. Перепробовал все способы сосчитать эти несчастные фестоны, тыкал в них ножом, скреб ногтями, мял пальцами. Без толку – ни следа письма, а время уже поджимало – о Небеса, до чего же быстро текло время тем утром в номере мистера Даваджера!
Я соскочил с кровати в полнейшем отчаянии от своего невезения, и мне стало уже безразлично, что меня могут услышать. Когда я спрыгнул на ковер, из-под ног у меня поднялось заметное облачко пыли.
«Ну и ну! – подумал я. – Тут моя приятельница старшая горничная дает себе поблажку. Надо же, до чего довели ковер, а ведь это один из лучших номеров в „Гербе Гатлиффов“».
Ковер! Я прыгал по кровати, осматривал стены, все смотрел наверх – но вниз, на ковер, даже не покосился. Какой же я законник, в самом деле, если не умею заглядывать, где пониже?!
Ковер! Когда-то он был славным добротным изделием, начинал, по всей видимости, в чьей-нибудь гостиной, потом был разжалован до столовой, потом и вовсе был сослан наверх, в спальню. По коричневому полю шел узор из разбросанных через равные промежутки букетов – розы и листья. Я посчитал букеты. Десять вдоль комнаты, восемь поперек. Когда я отсчитал пять в одну сторону и четыре в другую и опустился на колени на центральный букет – вот клянусь вам, не сидеть мне сейчас в этом кресле: сердце у меня так громко грохотало в ушах, что я испугался.
Я рассмотрел букет во всех подробностях, прощупал его кончиками пальцев – но мне это ничего не дало. Тогда я поскреб его ногтями – медленно и осторожно. Ноготь на указательном пальце за что-то зацепился. Я развел в стороны ворс ковра в том месте и увидел узкий разрез, совершенно незаметный, если пригладить ворс, – разрез в полдюйма длиной, из которого торчал кончик коричневой нитки – точь-в-точь в тон ковру – длиной примерно в четверть дюйма. Я осторожно ухватился за нитку – и тут за дверью послышались шаги.
Это была всего лишь старшая горничная.
– Вы еще не закончили? – шепнула она.
– Две минуты! – отвечаю я. – И не подпускайте к двери никого – делайте что хотите, только не давайте никому подойти к двери и еще раз напугать меня.
Я тихонечко потянул за нитку и услышал шорох. Потянул еще – и вытащил клочок бумаги, свернутый туго-туго: так дамы сворачивают листки бумаги, чтобы зажигать от них свечи. Развернул – и, клянусь святым Георгием, это было то письмо!
То самое письмо! Я сразу понял по цвету чернил. Это письмо принесет мне пятьсот фунтов! Я едва не швырнул шляпу в потолок и не закричал «ура», словно сумасшедший. Пришлось взять стул и минуту-другую посидеть неподвижно, прежде чем удалось успокоиться и прийти в подобающее деловое настроение. Я понял, что наконец-то достаточно остыл, когда поймал себя на мысли, как же довести до сведения мистера Даваджера, что его обвел вокруг пальца желторотый деревенский законник.
Вскоре в голове у меня сложился славный маленький дерзкий план. Я вырвал из своей записной книжки чистую страницу и написал на ней карандашом: «Сдача с пятисотфунтовой банкноты», сложил бумажку, привязал к ней нитку, сунул обратно в тайник, разгладил ворс на ковре и помчался к мистеру Фрэнку. Тот, в свою очередь, помчался показать письмо молодой особе, которая сначала подтвердила его подлинность, потом бросила его в огонь, а затем впервые с момента помолвки по собственному почину обвила руками шею мистера Фрэнка, поцеловала изо всех сил и закатила истерику прямо у него в объятиях. По крайней мере, так рассказал мне мистер Фрэнк, а его показаниям верить не стоит. Зато моим стоит – а я своими глазами видел, как они сочетались браком в среду, а когда они отбыли в свадебное путешествие в карете, запряженной четверкой, отправился на своих двоих открывать счет в банке графства, и в кармане у меня лежала пятисотфунтовая банкнота.
Что касается мистера Даваджера, о нем я не могу сообщить больше ничего, помимо сведений, полученных от третьих лиц, а на подобного рода показания нельзя полагаться, даже если слышишь их из уст законника.
Мой драгоценный помощник Том, хотя пони Сэм дважды сбросил его, не выпустил поводьев и с начала до конца прогулки не спускал глаз с нашего подопечного. Ничего особенного он не доложил, кроме того, что по пути обратно из аббатства мистер Даваджер заглянул в то же самое питейное заведение, перекинулся несколькими словами со вчерашним другом и вручил ему что-то похожее на клочок бумаги. Несомненно, это были указания, где найти нитку, к которой было привязано письмо, на случай непредвиденных обстоятельств. Во всех прочих отношениях мистер Д. прокатился туда и обратно, словно обычный приезжий, решивший полюбоваться видами. Том доложил мне, что он спешился у гостиницы около двух часов. В половине третьего я запер дверь конторы, повесил под дверной молоток визитную карточку с надписью «Нет дома до завтра» и отправился на остаток дня погостить к другу, жившему примерно в миле за городом.
Согласно сообщениям, полученным мною впоследствии, мистер Даваджер тем вечером покинул «Герб Гатлиффов», облачившись в свой лучший костюм и забрав с собой все ценное из своего несессера. Мне не известно достоверно, расплатился ли он по счету, однако я готов показать под присягой, что нет, не расплатился, а оставшееся в номере имущество не покрыло убытков. Теперь я добавлю к этим обрывочным сведениям, что мы с ним ни разу не встречались (большая удача для меня, согласитесь) с тех самых пор, когда я ловко лишил его банкноты, и тем самым исполню свои обязательства по договору как податель заявления, а вы, сэр, – как слушатель заявления. Обратите внимание на термины! Я сказал, что это будет заявление, прежде чем приступить к рассказу, а теперь, закончив рассказ, повторяю, что это было заявление. Я запрещаю вам доказывать, что это была история! Хорошо ли продвигается мой портрет? Вы мне по душе, мистер художник, но мой рассказ стал для вас поводом отлынивать от работы, я подам на вас жалобу в городской совет!
Прежде чем портрет был завершен, я много раз приходил домой к своей удивительной модели. Бокшес до последнего выражал недовольство ходом моей работы. К счастью для меня, когда портрет был готов, городской совет его одобрил. Правда, мистер Бокшес возражал против такого решения и утверждал, будто городскому совету слишком легко угодить. Он не оспаривал похожесть изображения, однако, по его расчетам, я положил на холст лишь половину красок, за которые было заплачено. И по сей день, если он еще жив, он говорит обо мне любопытствующим друзьям: «Тот художник, который обвел вокруг пальца городской совет».
Пролог к третьему рассказу
Печальным был для меня тот день, когда мистер Ланфрей из Роклей-плейс, узнав, что здоровье его младшей дочери требует более теплого климата, переехал из своего английского поместья на юг Франции. Поскольку я вынужден постоянно перебираться с места на место, у меня много знакомых, однако мало друзей. В основном дело в моем призвании – такова его природа, и я это прекрасно понимаю. Люди не виноваты, что забывают человека, который, покидая их дом, не в состоянии точно сказать, когда снова объявится в их краях.
Мистер Ланфрей был редким исключением из этого правила и всегда меня помнил. Я бережно и благодарно храню доказательства его дружеского интереса к моему благополучию в виде писем. Последнее из них – приглашение приехать погостить к нему на юг Франции. Сейчас я едва ли в состоянии воспользоваться его добротой, но люблю время от времени перечитывать его письмо, поскольку в счастливые минуты могу и помечтать, что в один прекрасный день приму приглашение.
Мое знакомство в качестве художника-портретиста с этим джентльменом сулило мне с профессиональной точки зрения не слишком много. Меня пригласили в Роклей-плейс, то есть в Поместье, как его обыкновенно называли местные жители, чтобы написать небольшой акварельный портрет француженки-гувернантки дочерей мистера Ланфрея, жившей в доме. Услышав об этом, я сразу заключил, что гувернантка намерена уволиться и покинуть дом, а ее воспитанницы хотят оставить ее портрет себе на память. Однако дальнейшие расспросы показали, насколько я заблуждался. Покинуть дом собиралась старшая дочь мистера Ланфрея, которой предстояло сопровождать мужа в Индию, и именно для нее был заказан портрет, который должен будет напоминать о доме и о ее лучшей и ближайшей подруге. Помимо этих частностей, я узнал, что гувернантка, которую до сих пор называли «мадемуазель», на самом деле старушка, что мистер Ланфрей много лет назад, после смерти жены, познакомился с ней во Франции, что она стала полновластной хозяйкой дома, а три ее воспитанницы считали ее второй матерью с тех самых пор, как отец вверил их ее заботам.
Эти обрывки сведений заставили меня с нетерпением ждать встречи с мадемуазель Клерфэ – так звали гувернантку.
В тот день, когда мне было назначено явиться в уютное поместье Роклей-плейс, я задержался в пути и прибыл на место лишь поздно вечером. Мистер Ланфрей встретил меня с радушием, ставшим ярким примером неизменной доброты, которую мне довелось видеть от него в дальнейшем. Я сразу был принят как равный, словно друг семьи, и в тот же вечер был представлен дочерям хозяина. Эти три юные дамы не просто были элегантны и обаятельны, но и могли бы послужить тремя чудесными моделями для портретов, что гораздо важнее, – особенно новобрачная. Ее молодой супруг поначалу показался мне довольно заурядным – он был молчалив и застенчив. Когда меня представили ему, я огляделся в поисках мадемуазель Клерфэ, но ее нигде не было, а вскоре мистер Ланфрей сообщил мне, что вечер она всегда проводит у себя.
Наутро за завтраком я снова ожидал увидеть мою модель – и снова напрасно.
– Мама, как мы ее называем, наряжается, чтобы позировать вам, мистер Керби, – сказала одна из юных дам. – Надеюсь, вы не считаете ниже своего достоинства писать шелк, кружева и драгоценности. Милая старушка, совершенство во всех прочих отношениях, обладает и совершенным вкусом в одежде и хочет непременно предстать на портрете во всем великолепии.
После подобных объяснений я был готов увидеть нечто незаурядное, однако, когда мадемуазель Клерфэ наконец явилась и объявила, что готова позировать, реальность превзошла все мои самые смелые ожидания.
Ни до, ни после не случалось мне видеть такой изысканный наряд в сочетании с такой живостью ума и тела в преклонные годы. Мадемуазель оказалась маленькой и тоненькой, с идеально белым лицом и кожей, покрытой густой затейливой сеточкой самых мелких на свете морщинок. Ясные черные глаза – настоящее чудо молодости и жизнерадостности. Они сверкали, сияли, вбирали в себя и охватывали все и вся вокруг с такой быстротой, что простая седая прическа казалась неестественно чинной, а морщинки – словно бы искусным маскарадом, призванным создать впечатление старости. Что же касается ее наряда, мне редко приходилось сталкиваться с настолько сложной задачей для художника. На мадемуазель было серебристо-серое шелковое бальное платье, которое при каждом движении отливало новыми цветами. Оно было жесткое, как доска, и шелестело, будто листва на ветру. Голова, шея и декольте были задрапированы облаками воздушного кружева, нежнее которого мне не доводилось видеть, и оно подчеркивало все достоинства мадемуазель донельзя изысканно и благопристойно и при этом то и дело поблескивало в неожиданных местах, поскольку было расшито тонкими, словно из волшебной сказки, узорами из золота и самоцветов. На правой руке у мадемуазель было три узких браслета со вплетенными в них волосами трех ее воспитанниц; на левой – один широкий с миниатюрой на застежке. На плечи мадемуазель была кокетливо наброшена темно-коричневая шаль с золотым шитьем, в руках – прелестный небольшой веер из перьев. Когда она вышла в этом наряде – с ослепительной улыбкой и кратким реверансом, – наполнив комнату ароматом духов и грациозно играя веером, я тут же утратил всякую веру в свои способности портретиста. Самые яркие краски в моей коробке потускнели и поскучнели, а сам я почувствовал себя немытым, нечесаным, невзрачным неряхой.
– Скажите, мои ангелочки, – молвила маде-муазель, обращаясь к воспитанницам с прелестнейшим французским акцентом, – разве я сегодня не конфетка из конфеток? С должным ли великолепием я несу груз своих шестидесяти лет? Разве не воскликнут индийские дикари: «Ах! Вот это роскошь! Вот это роскошь! Умеет же она нарядиться!» – когда наш ангелочек покажет им мой портрет? А этот господин, искусный художник, знакомство с ним для меня даже больше честь, чем удовольствие, – нравится ли ему такая натурщица? Находит ли он меня очаровательной с головы до пят, приятно ли ему будет рисовать меня?
Она снова присела передо мной в кратком реверансе, приняла томную позу в предназначенном для нее кресле и осведомилась, похожа ли она на дрезденскую фарфоровую пастушку.
Юные дамы заливисто рассмеялись, и мадемуазель присоединилась к общему веселью – не менее задорно и значительно более звонко. В жизни не было у меня модели непоседливей этой чудесной старушки. Только я хотел приступить, как она вскочила с кресла и с возгласом: «Grand Dieu![22 - Боже правый! (фр.)] Я забыла с утра обнять своих ангелочков!» – подбежала к воспитанницам, приподнялась перед каждой на цыпочки, прикоснулась указательными пальцами к их щекам и наскоро расцеловала – и снова уселась в кресло прежде, чем английская гувернантка успела бы произнести: «Доброе утро, мои дорогие, надеюсь, вы хорошо спали этой ночью».
Я приступил снова. Мадемуазель вскочила во второй раз и перебежала через комнату к псише.
– Нет! – услышал я ее шепот. – Я не растрепала прическу, когда целовала своих ангелочков. Можно вернуться и позировать.
Она вернулась. Я успел поработать самое большее пять минут.
– Постойте! – воскликнула мадемуазель и вскочила в третий раз. – Ведь мне нужно посмотреть, как продвигается дело у нашего мастера! Grand Dieu! Почему же он еще ничего не нарисовал?!
Я приступил в четвертый раз – и старая дама в четвертый раз вскочила с кресла.
– Мне необходимо размяться, – объявила мадемуазель и легкими шагами прошлась по комнате из конца в конец, напевая себе под нос французскую песенку: так она отдыхала.
Я уже не знал, что и поделать, и молодые дамы это заметили. Они окружили мою неуправляемую натурщицу и взмолились о милосердии ко мне.
– В самом деле! – воскликнула мадемуазель, в знак изумления вскинув руки с растопыренными пальцами. – Но в чем же вы упрекаете меня? Я здесь, я готова, я к услугам нашего мастера. В чем же вы меня упрекаете?
Тут я, к счастью, задал случайный вопрос, который заставил ее на некоторое время успокоиться. Я поинтересовался, какой портрет она хочет – в полный рост или только лицо. В ответ мадемуазель разразилась комически-возмущенной тирадой. Она посчитала меня человеком одаренным и отважным, и если я и вправду таков, то должен быть готов изобразить ее всю до последнего дюйма. Наряды – ее страсть, и я оскорблю ее до глубины души, если не воздам должное всему, что на ней сейчас надето, – и платью, и кружевам, и шали, и вееру, и кольцам, и каменьям, а главное – браслетам. При мысли о вставшей передо мной неподъемной задаче я застонал, но почтительно поклонился в знак согласия. Одного поклона мадемуазель было недостаточно, и она пожелала ради собственного удовольствия обратить мое пристальное внимание – если я окажу ей любезность и подойду к ней – на один из ее браслетов, тот, что с миниатюрой, на левом запястье. Это подарок ее самого драгоценного друга, и на миниатюре изображено его прелестное, обожаемое лицо. Если бы я только мог повторить на своем рисунке крошечную, крошечную копию этого портрета! Не сделаю ли я одолжения, не подойду ли к ней на одну маленькую секундочку, чтобы посмотреть, возможно ли исполнить ее просьбу?
Я повиновался без особого желания, поскольку со слов гувернантки решил, будто сейчас увижу заурядный портрет незадачливого обожателя, с которым она в дни своей юности обошлась с незаслуженной суровостью. Однако удивлению моему не было предела: миниатюра, написанная очень красиво, изображала женщину – молодую женщину с добрыми печальными глазами, бледным нежным лицом, светлыми волосами и таким чистым, беззащитным, милым выражением, что мне при первом же взгляде на портрет вспомнились мадонны Рафаэля.
Старая дама заметила, что портрет произвел на меня должное впечатление, и молча склонила голову.
– Какое красивое, невинное, чистое лицо! – сказал я.
Мадемуазель Клерфэ бережно смахнула платочком пылинку с миниатюры и поцеловала ее.
– У меня есть еще три ангелочка. – Она посмотрела на воспитанниц. – Они утешают меня, когда я думаю о четвертом, ушедшем на Небеса.
Она нежно погладила миниатюру тоненькими, сухонькими белыми пальчиками, словно это было живое существо.
– Сестрица Роза! – Она вздохнула, а затем, снова посмотрев на меня, продолжила: – Я бы хотела, сэр, чтобы и она попала на портрет, поскольку с юности ношу этот браслет, не снимая, в память о Сестрице Розе.
Столь внезапная перемена настроения из крайности в крайность – от легкомысленного веселья до тихой скорби – у уроженки любой другой страны показалась бы наигранной. Однако у мадемуазель она была совершенно естественной и уместной. Я вернулся к работе, несколько растерянный. Что это за «Сестрица Роза»? Очевидно, не из семейства Ланфрей. При упоминании этого имени юные дамы сохранили полнейшее спокойствие, – очевидно, оригинал миниатюры не состоял с ними в родстве.
Я попытался побороть любопытство относительно Сестрицы Розы, всецело углубившись в работу. Целых полчаса мадемуазель Клерфэ сидела передо мной смирно, сложив руки на коленях и не сводя глаз с браслета. Эта счастливая перемена позволила мне продвинуться к завершению наброска ее лица и фигуры. При удачном стечении обстоятельств я мог бы в один прием покончить со всеми трудностями предварительной работы, но в тот день судьба отвернулась от меня. Я быстро и с удовольствием работал, но тут в дверь постучал слуга и сообщил, что ленч подан, – и мадемуазель мигом отбросила все печальные размышления и больше не смогла сидеть спокойно.
– Ах, ничего не поделаешь! – воскликнула она и повернула браслет, спрятав миниатюру. – В сущности, все мы не более чем животные. Наша духовная составляющая во всем подвластна желудку. Сердце мое поглощено нежными раздумьями, но тем не менее я не прочь поесть! Идемте, дети мои и собратья. Allons cultiver notre jardin![23 - Давайте возделывать наш сад! (фр.)]
С этой цитатой из «Кандида»[24 - «Кандид, или Оптимизм» – самая популярная повесть французского писателя и философа Вольтера, названная по имени ее главного героя.], произнесенной сокрушенным тоном, пожилая дама удалилась, а ее юные воспитанницы последовали за ней. Старшая сестра на миг задержалась в комнате и напомнила мне, что стол накрыт.
– Боюсь, вы сочли милую старушку непослушной натурщицей, – сказала она, обратив внимание, с каким недовольством я смотрю на свой рисунок. – Но она исправится, вы только продолжайте. Ведь в последние полчаса она уже начала вести себя лучше, не так ли?
– Значительно лучше, – отозвался я. – По всей видимости, мое восхищение миниатюрой отчего-то подействовало на мадемуазель Клерфэ успокоительно – вероятно, пробудило в ней давние воспоминания.
– О да! Стоит напомнить ей об оригинале портрета, и она словно преображается, что бы ни делала и ни говорила. Иногда она часами рассказывает о Сестрице Розе и обо всех испытаниях, которые выпали на ее долю во времена Французской революции. Это невероятно увлекательно, по крайней мере на наш взгляд.
– Надо полагать, дама, которую мадемуазель Клерфэ называет Сестрицей Розой, – какая-то ее родственница?
– Нет, просто очень близкая подруга. Мадемуазель Клерфэ – дочь торговца шелком из Шалона-на-Марне. Ее отец когда-то приютил у себя в конторе одинокого старика, перед которым Сестрица Роза и ее брат были в неоплатном долгу со времен Революции, и по стечению обстоятельств, связанных с этим, и состоялось знакомство мадемуазель с ее подругой, с портретом которой она теперь не расстается. Отец мадемуазель разорился, и с тех самых пор и до того дня, когда нас вверили ее попечению, наша славная старая гувернантка, Сестрица Роза и ее брат много лет жили вместе. Должно быть, именно тогда она узнала все те интересные истории, которые так часто пересказывала нам с сестрами.
– Могу ли я заключить, что, если я хочу получить возможность должным образом изучить лицо мадемуазель Клерфэ на следующем сеансе, мне следует снова напомнить ей о миниатюре, поскольку эта тема успокаивает ее, и о событиях, которые пробуждает в ее памяти этот портрет? Насколько я убедился этим утром, другого выхода нет, иначе ни мне, ни моей натурщице ничего не добиться.
– До чего же я рада это слышать! – отвечала юная дама. – Мы с сестрами легко поможем вам в этом деле, для нас нет ничего проще. Стоит нам лишь обронить словечко – и мадемуазель сразу начинает и думать, и говорить о подруге своей юности. Положитесь во всем на нас. А теперь позвольте проводить вас к столу.
Готовность, с которой дочери моего заказчика откликнулись на мою просьбу о помощи, привела к двум прекрасным результатам. Я успешно написал портрет мадемуазель Клерфэ – и услышал историю, изложенную на следующих страницах.
Два предыдущих раза я лишь повторял все, что мне рассказывали, стараясь по возможности передать слова моих моделей. В случае третьей истории последовать тому же правилу оказалось невозможно. Обстоятельства запутанной истории Сестрицы Розы я слышал несколько раз, но рассказ о них был в высшей степени отрывочным и непоследовательным. Мадемуазель Клерфэ с присущей ей живостью украшала основную сюжетную линию своего рассказа не только отсылками к местам и людям, не имеющим к ней ни малейшего видимого отношения, но и страстными политическими выступлениями крайне либерального толка – не говоря уже о всяческих нежных замечаниях о своей любимой подруге, которые из ее уст звучали премило, но при переносе на бумагу полностью потеряли бы свое обаяние. Поэтому я решил, что лучше всего рассказать эту историю по-своему, при этом строго придерживаясь канвы событий и ничего не добавляя от себя, дабы не нарушать последовательности эпизодов и в то же время представлять их, насколько это в моих силах, разнообразно и интересно для читателей.
Рассказ француженки-гувернантки о Сестрице Розе
Часть первая
Глава I
