скачать книгу бесплатно
Мы втроем склонились над бумагой и, не дыша, изучали воздействие рондо. Уильям даже поднял зеленые очки от волнения и, в сущности, нарушил советы доктора, который запрещал ему напрягать глаза, причем прямо в присутствии доктора!
Насмотревшись вдоволь, мы торжественно переглянулись и кивнули. Зрелище рондо развеяло последние сомнения. Один счастливый миг – и доктор угадал самое верное название.
– Я сделал вам титульный лист, – сказал наш добрый друг и взял шляпу, готовясь уйти. – А теперь оставляю вас вдвоем – пишите книгу.
Затем я очинила четыре пера и купила в деревенской лавке пачку писчей бумаги. Днем Уильям должен основательно продумать свою историю, чтобы, «когда опустится ночь», быть в моем распоряжении. Взяться за наше новое предприятие нам предстоит сегодня вечером. Сердце у меня колотится, на глаза наворачиваются слезы, стоит мне об этом подумать. Сколько самого драгоценного для нас зависит от одного скромного начинания, которое предстоит нам сегодня вечером!
Пролог к первому рассказу
Прежде чем я начну при содействии терпения, внимания и быстрого пера моей жены излагать истории, которые я услышал в разное время от тех, кто заказывал мне свой портрет, не будет лишним попытаться завладеть вниманием читателя на следующих страницах кратким пояснением, как я стал обладателем сюжетов, положенных в их основу.
О себе мне сказать нечего, кроме того, что я вот уже пятнадцать лет занимаюсь ремеслом странствующего портретиста. Призвание не только позволило мне объехать всю Англию, но и дважды завело меня в Шотландию и один раз – в Ирландию. Переезжая с места на место, я никогда не строю планов. Иногда мои путешествия определяются рекомендательными письмами, которые я получал от заказчиков, довольных моей работой. Иногда до меня доходят слухи, что там-то и там-то нет своих талантливых художников, и я, подумав, решаю поехать туда. Иногда моим друзьям среди торговцев живописью случается замолвить за меня слово перед богатыми покупателями и тем самым проложить мне дорогу в большие города. Иногда мои собратья-художники, богатые и знаменитые, получив скромный заказ, соглашаться на который не видят смысла, упоминают мое имя и обеспечивают мне приглашение в уютные загородные поместья. Вот я и странствую где придется, и, хотя я не стяжал себе ни имени, ни богатства, в целом мне живется, пожалуй, счастливее, чем тем, у кого есть и то и другое. По крайней мере, так я стараюсь думать сейчас, хотя в юности, в начале жизненного пути, не уступал в честолюбии лучшим из них. Слава богу, сейчас я не обязан рассказывать о прошлом и разочарованиях, которые оно принесло. Меня и сейчас временами беспокоит старая отчаянная сердечная боль, когда я вспоминаю дни студенчества.
Особенность моей нынешней жизни, в частности, в том, что она сталкивает меня с самыми разными типажами. Иногда мне представляется, будто я уже успел написать представителей всех разновидностей цивилизованной части рода человеческого. Вообще говоря, жизненный опыт, даже самый горький, не приучил меня недоброжелательно думать о своих собратьях. Несомненно, от иных моих заказчиков я терпел обращение, которого не стану даже описывать, поскольку не хочу огорчать и обескураживать добросердечного читателя, однако, сравнивая годы и места, я вижу причины вспоминать с благодарностью и уважением, а иногда и с теплыми дружескими чувствами весьма существенную долю из множества моих нанимателей.
Некоторые стороны моего жизненного опыта любопытны с точки зрения нравов. Например, я обнаружил, что женщины почти неизменно выясняли мои условия менее деликатно, нежели мужчины, а вознаграждали меня за услуги менее щедро. С другой стороны, мужчины, по моим наблюдениям, явно трепетнее женщин относятся к своей внешней привлекательности, а поскольку она их настолько тревожит, более озабочены тем, чтобы им в полной мере воздали должное на холсте.
Молодежь обоего пола, насколько я могу судить, – по большей части мягче, рассудительнее и сострадательнее стариков. А в целом, подводя общий итог своему опыту общения с разными слоями общества (а круг моих знакомств, смею заметить, охватывает всех, от пэров до трактирщиков), могу сказать, что самый холодный и нелюбезный прием мне оказывали богатые люди неопределенного общественного положения, а представителям высших и низших классов среди моих заказчиков почти всегда удавалось – разумеется, каждому по-своему – добиться, чтобы я почувствовал себя у них как дома, едва переступив порог.
Главнейшая трудность, которую я вынужден преодолевать в работе, состоит, вопреки расхожему мнению, отнюдь не в том, чтобы заставить модель держать голову неподвижно, пока я ее пишу, а в том, чтобы она выглядела непринужденно и сохраняла присущие ей особенности в повседневной манере держаться и одеваться. Все норовят придать лицу деланое выражение, пригладить волосы, исправить мелкие, но такие характерные небрежности в платье – короче говоря, требуют от художника похожего портрета, а позируют будто для парадного. Если я напишу их в подобной искусственной обстановке, портрет с неизбежностью выйдет неестественным и, разумеется, не понравится никому, в первую очередь заказчику. Когда мы хотим судить о характере человека по его почерку, нам нужны его обычные каракули, наспех оставленные привычным рабочим пером, а не надпись старательным мелким почерком, выполненная при помощи лучшего стального пера, какое только можно достать. То же самое и с портретами – в сущности, портрет и есть верное прочтение внешних проявлений характера, представленное на всеобщее обозрение узнаваемым образом.
После множества проб и ошибок опыт научил меня, что единственный способ заставить модель, которая упорно строит театральную мину, вернуться к привычному выражению – это натолкнуть ее на разговор о предмете, который сильно занимает ее. Стоит мне отвлечь собеседника настолько, чтобы он заговорил серьезно – о чем угодно, – и я непременно выявлю его естественное выражение, непременно увижу все те драгоценные мелкие особенности живого человека, которые вынырнут одна за другой без ведома их обладателя. Долгие путаные рассказы ни о чем, утомительные перечисления мелочных обид, местные анекдоты, несмешные и никому не интересные, которые я был обречен выслушивать лишь для того, чтобы растопить лед на чертах чопорных моделей описанным выше методом, заняли бы сотню томов и навеяли бы сон на тысячу читателей. С другой стороны, даже если мне и довелось пострадать от занудства многих моделей, я не остался без возмещения и был вознагражден мудростью и опытом немногих. Одним своим моделям я обязан сведениями, расширившими мой кругозор, другим – советами, облегчившими мое сердце, а третьим – рассказами об удивительных приключениях, которые во время работы завладели моим вниманием, затем много лет увлекали и забавляли кружок моих слушателей у камина, а сейчас, смею надеяться, стяжают мне добрых друзей среди широкой публики – к такой большой аудитории я еще никогда не обращался.
Как ни поразительно, но почти все лучшие рассказы, которые я слышал от своих моделей, были поведаны мне случайно. Припоминаю лишь два случая, когда модели сами вызвались рассказать мне что-то, и сколько я ни пытался, мне не удается пробудить в памяти ни единого раза, когда наводящие вопросы (по выражению законников) с моей стороны, обращенные к модели, приводили к результату, достойному пересказа. Мне раз за разом удавалось с сокрушительным для меня успехом убеждать скучных людей навевать на меня тоску. Однако умные люди, у которых есть в запасе много интересного, насколько мне удалось наблюдать, не признают иных побуждений, нежели случай.
Всеми историями, которые я намереваюсь включить в этот сборник, кроме одной, я обязан в первую очередь капризам этого самого случая. Что-то такое, что видели модели во мне, или что-то, что я сам говорил о модели, о комнате, где писал портрет, о местах, где проходил по пути на работу, вызывало необходимые ассоциации или обрушивало целый ливень воспоминаний – и тогда история начиналась сама по себе. А подчас дорогу долгому и увлекательному рассказу открывало самое небрежное замечание с моей стороны о самом малообещающем предмете. Один из увлекательнейших рассказов, которому предстоит войти в эту книгу, я услышал, когда мимоходом поинтересовался историей чучела пуделя.
Поэтому я не без причины настаиваю на необходимости снабдить каждый из следующих рассказов прологом, где я дам краткое описание любопытного случая, благодаря которому услышал его. Что касается моей способности точно пересказать эти истории, то на мою память можно полагаться, заверяю вас со всей ответственностью. Более того, я даже считаю своим достоинством – ведь это просто механический навык, – что я никогда ничего не забываю и могу пробуждать в памяти давние разговоры и события с такой легкостью, словно они произошли всего месяц назад. Размышляя о содержании этой книги, я относительно уверен в двух вещах: во-первых, я способен точно передать все услышанное, а во-вторых, я никогда не упускал ничего достойного быть услышанным, когда мои модели рассказывали мне о каком-либо занятном предмете. Хотя я не в состоянии вести разговор, когда занят живописью, я могу слушать других, и это даже помогает в работе.
На этом закончим общее предисловие к страницам, к которым я намерен привлечь благосклонное внимание читателя. Теперь позвольте перейти к частностям и описать, при каких обстоятельствах мне довелось услышать первый рассказ из настоящего сборника. Я начну с него, поскольку это рассказ, который я чаще всего «репетировал», выражаясь театральным языком. Рано или поздно я рассказываю его везде, где появляюсь. Вот только вчера вечером меня попросили повторить его в очередной раз обитатели усадьбы, где я остановился.
Несколько лет назад, когда я вернулся из короткой увеселительной поездки к другу в Париж, у моего лондонского агента меня ожидали деловые письма, требующие немедленного присутствия в Ливерпуле. Я даже не стал распаковывать багаж и с первым же экипажем отправился в Ливерпуль, а там в лавке торговца живописью, куда направляли заказы на портреты для меня, к своему великому удовольствию, обнаружил, что могу рассчитывать на весьма прибыльную работу в самом городе и его окрестностях по крайней мере на ближайшие два месяца. Я в большом воодушевлении составил ответные письма и уже собирался покинуть лавку торговца и отправиться искать удобное жилье, но столкнулся на пороге с владельцем одной из крупнейших ливерпульских гостиниц – старым знакомым, которого я в студенческие годы знавал еще лондонским трактирщиком.
– Мистер Керби! – воскликнул он в полнейшем изумлении. – Какая неожиданная встреча! Вот уж кого не ожидал увидеть – и тем не менее вы именно тот, чьи услуги мне сейчас необходимы!
– Что, неужели и у вас есть для меня работа? – спросил я. – Всем ливерпульцам понадобились портреты?
– Я знаю только одного, – отвечал мой давний приятель. – Этот господин остановился у меня в гостинице и хочет заказать свой портрет пастелью. Я направлялся сюда узнать, не порекомендует ли мне наш друг-торговец какого-нибудь художника. До чего же я рад, что встретил вас, не успев нанять кого-то незнакомого!
– Он хочет получить портрет срочно? – спросил я, вспомнив о множестве заказов, которые уже лежали у меня в кармане.
– Немедленно, сегодня, сей же час, если это возможно, – ответил владелец гостиницы. – Мистер Фолкнер – джентльмен, о котором я говорю, – должен был еще вчера отплыть отсюда в Бразилию, однако за ночь ветер переменился на противоположный, и утром ему пришлось сойти на берег. Разумеется, нельзя исключать, что он пробудет здесь некоторое время, но его могут вызвать на борт и через полчаса, если снова подует попутный ветер. Из-за этой неопределенности он и стремится начать портрет немедленно. Если получится, возьмитесь за эту работу, поскольку мистер Фолкнер – джентльмен широких взглядов и, несомненно, согласится на любые ваши условия.
Я поразмышлял минуты две. Заказчик хотел портрет пастелью, это не займет много времени, кроме того, я смогу закончить его вечером, если другие договоренности отнимут весь день. А тогда почему бы мне не оставить багаж у торговца живописью, не отложить поиски жилья до вечера и не взяться за новый заказ без проволочек, отправившись в гостиницу вместе с ее владельцем? Едва эта мысль пришла мне в голову, я решил тут же приняться за дело: положил в карман коробку пастели, взял из первой попавшейся папки лист бумаги для рисования и буквально через пять минут был представлен мистеру Фолкнеру, готовому позировать для портрета.
Мистер Фолкнер оказался умным и приятным человеком, молодым и красивым. Он был известный путешественник, повидал все чудеса Востока, а теперь собирался исследовать нехоженые области южноамериканского континента. Все это он приветливо и открыто поведал мне, пока я подготавливал принадлежности для рисования.
Едва я успел усадить его в нужном положении и при нужном свете и устроиться напротив, он сменил предмет беседы и спросил меня – мне подумалось, несколько смущенно, – не принято ли среди портретистов заглаживать недостатки лиц моделей и по возможности подчеркивать все хорошее, чем отличаются их черты.
– Безусловно, – ответил я. – Вы в нескольких словах описали самую суть загадочного искусства хорошего портретиста.
– Тогда позвольте попросить вас в моем случае отойти от обычной практики и изобразить меня со всеми недостатками, в точности как есть. Видите ли, – продолжил он, немного помолчав, – портрет, который вы готовитесь нарисовать, предназначен для моей матери. Из-за кочевого образа жизни я стал для нее причиной постоянных тревог, и в этот раз она расставалась со мной с большой грустью и неохотой. Сам не знаю почему, но утром я вдруг подумал, что нет лучше способа распорядиться этим временем, пока я жду на берегу, нежели заказать портрет и отправить ей на память. У нее есть только мои детские портреты, и она оценит подобный рисунок куда выше, чем любые другие мои подарки. Я обременяю вас объяснениями с единственной целью доказать, что мое желание быть изображенным безо всякой лести, как есть, и в самом деле искреннее.
В глубине души я проникся уважением и восхищением к нему за эти слова, а вслух пообещал строго последовать его указаниям и немедленно приступил к рисованию. Не успел я провести за работой и десяти минут, как разговор у нас иссяк, и между нами встало обычное препятствие моей успешной работе с моделью. Мистер Фолкнер – разумеется, совершенно неосознанно – напряг шею, сжал губы и сдвинул брови, – должно быть, он руководствовался убеждением, будто облегчит процесс рисования портрета, если постарается сделать лицо похожим на безжизненную маску. Все следы его природной живости стремительно таяли, и он начал превращаться в человека тяжелого и склонного к меланхолии.
Эта кардинальная перемена не играла особой роли, пока я лишь намечал общие контуры лица и набрасывал черты. Поэтому я прилежно трудился более часа, а потом вышел в очередной раз очинить карандаши и дать молодому человеку отдохнуть несколько минут. До сих пор ошибочная убежденность мистера Фолкнера в том, как положено позировать для портрета, не успела дурно сказаться на рисунке, однако я прекрасно понимал, что вот-вот начнутся трудности. Нечего было и мечтать сделать рисунок сколько-нибудь выразительным, пока я не придумаю ловкий способ заставить заказчика снова стать самим собой, когда он сядет в кресло. «Поговорю с ним о дальних странах, – решил я. – Вдруг тогда мне удастся заставить его забыть, что он позирует».
Пока я очинял карандаши, мистер Фолкнер прохаживался по комнате. Он увидел папку, которую я принес с собой и прислонил к стене, и спросил, нет ли там каких-нибудь набросков. Я ответил, что в ней лежат рисунки, которые я сделал во время недавней поездки в Париж.
– В Париж? – повторил он, явно заинтересовавшись. – Разрешите посмотреть?
Естественно, я согласился. Он сел, положил папку на колени и начал просматривать. Первые пять рисунков он перевернул довольно скоро, но, когда дошел до шестого, я увидел, как его лицо вспыхнуло, он достал рисунок из папки, поднес к окну и целых пять минут простоял молча, погруженный в созерцание. Затем он повернулся ко мне и с тревогой спросил, не соглашусь ли я расстаться с этим рисунком.
Это был самый скучный рисунок из всех парижских – всего лишь вид на одну из улочек, идущих вдоль задворков Пале-Рояль[2 - Пале-Рояль – дворец и парк в Париже.]. На рисунке было изображено четыре или пять домов, и он не представлял для меня особой пользы и при этом был настолько лишен ценности как произведение искусства, что я и не думал его продавать. Я тут же попросил мистера Фолкнера принять его в подарок. Он очень тепло поблагодарил меня, а затем, заметив мое удивление странным выбором, который он сделал из всех моих рисунков, со смехом предложил угадать, почему ему так сильно захотелось получить набросок, который я ему подарил.
– Вероятно, – ответил я, – с этой улочкой на задворках Пале-Рояль связаны какие-то примечательные исторические события, о которых я не знаю.
– Нет, – сказал мистер Фолкнер, – по крайней мере, мне ничего такого не известно. В моей памяти это место пробуждает исключительно личные воспоминания. Взгляните вот на этот дом на вашем рисунке, тот, у которого по стене сверху донизу идет водосточная труба. Однажды мне довелось провести там ночь – ночь, которую не забуду до самой смерти. У меня было в путешествиях много всяческих злоключений – но такого!.. Впрочем, не важно, давайте начнем работу. Я проявил бы неблагодарность к вашей доброте, если бы заставил впустую потратить время на разговоры и в придачу еще и выпросил рисунок.
«Говорите-говорите! – подумал я, когда он сел обратно в кресло. – Если мне удастся заставить вас рассказать об этом приключении, я увижу на вашем лице естественное выражение».
Подтолкнуть мистера Фолкнера в нужном направлении оказалось несложно. Стоило мне лишь намекнуть, и он вернулся к теме дома на задворках Пале-Рояль. Надеюсь, я сумел, не проявляя неуместного любопытства, показать ему, что его слова живо заинтересовали меня. После двух-трех несмелых вступительных фраз он наконец, к моей великой радости, принялся рассказывать о своем приключении как полагается. Эта тема захватила его, и наконец он совершенно забыл, что позирует для портрета, а значит, лицо его приняло то самое выражение, которого я добивался, и моя работа двинулась к завершению в нужном направлении, что позволяло надеяться на наилучший результат. С каждым штрихом я все больше и больше убеждался, что преодолел свою главную трудность, и получил дополнительную награду – работу мне облегчило изложение подлинной истории, которая, по моему мнению, по увлекательности не уступит самой увлекательной выдумке.
Вот как, по моим воспоминаниям, рассказал мне мистер Фолкнер о своих приключениях.
Рассказ путешественника о жуткой кровати
Вскоре после завершения образования в колледже я очутился в Париже в компании друга-англичанина. Мы оба были тогда молоды и, оказавшись ненадолго в этом восхитительном городе, вели, увы, довольно буйную жизнь. Однажды ночью мы праздно гуляли в окрестностях Пале-Рояль и не могли решить, чем же еще развлечься. Друг предложил зайти к Фраскати, но эта мысль была мне не по вкусу. Как говорят французы, я уже изучил у Фраскати все входы и выходы, потерял и выиграл там множество пятифранковых монет ради чистой забавы, пока это не перестало меня забавлять, и мне, в сущности, окончательно надоело наблюдать отвратительную респектабельность этой общественной аномалии – респектабельного игорного дома.
– Право же, – сказал я другу, – пойдемте туда, где можно посмотреть на настоящих игроков, отъявленных мерзавцев, раздавленных нищетой, безо всей этой фальшивой позолоты. Давайте пойдем куда-нибудь подальше от модного Фраскати – туда, куда без возражений пустят человека в поношенном пальто или вовсе без пальто, даже поношенного.
– Хорошо, – сказал мой друг. – Если вы желаете себе подобной компании, нам даже не обязательно покидать окрестности Пале-Рояль. Вот такое заведение, прямо перед нами, – по слухам, здесь собираются самые отъявленные мерзавцы: вы увидите все, что хотели.
Еще минута – и мы очутились у дверей и вошли в дом, заднюю стену которого вы изобразили на рисунке.
Мы поднялись по лестнице и оставили шляпы и трости у привратника, после чего нас допустили в главную игорную залу. Там было не очень многолюдно. Но пусть совсем мало голов поднялось, чтобы поглазеть на нас, когда мы вошли, сразу стало ясно: здесь собрались типичные представители всех слоев общества – причем до ужаса подлинные.
Мы пришли поглядеть на мерзавцев, но эти люди были хуже чем мерзавцы. У всякого мерзавца есть комическая сторона, более или менее заметная, а здесь не было ничего, кроме трагедии – немой, роковой трагедии. Царившая в зале тишина была кошмарна. Тощий, изможденный, длинноволосый молодой человек, чьи запавшие глаза пристально наблюдали за переворачиванием карт, хранил молчание; грязный морщинистый старик с глазами стервятника и в заштопанном сюртуке, потерявший последнее су, но до сих пор отчаянно следивший за игрой, хотя уже не мог в ней участвовать, хранил молчание. Даже голос крупье звучал в атмосфере залы отчего-то глухо и как-то придушенно. Я пришел туда посмеяться, но открывшееся мне зрелище было достойно слез. Вскоре я почувствовал приближение сокрушительного упадка духа и понял, что нужно спасаться и найти способ взвинтить себе нервы. К несчастью, способ нашелся самый простой – сесть за стол и вступить в игру. И еще более к несчастью, как покажет дальнейший ход событий, я стал выигрывать – и выигрывал чудовищные, неимоверные суммы, и деньги текли ко мне настолько быстро, что завсегдатаи игорного дома столпились вокруг меня, суеверно глядели на мои ставки алчными глазами и шептали друг другу, что этот незнакомый англичанин сейчас сорвет банк.
Мы играли в «Rouge et Noir» – «Красное и Черное». Я играл в эту игру во всех европейских городах, однако не взял на себя труда изучить теорию случайностей – этот философский камень любого игрока! Впрочем, я никогда и не был игроком в строгом смысле слова. Я был слишком чистосердечен для отравляющей страсти к игре. Играл я лишь ради праздного развлечения. И никогда не прибегал к игре от нужды, поскольку никогда не знал, каково это – нуждаться в деньгах. Никогда не предавался игре без отдыха, пока не проиграю больше, чем могу себе позволить, или не выиграю больше, чем могу со спокойной душой положить в карман, не позволив удаче вывести меня из равновесия. Коротко говоря, до той поры я часто бывал за игорными столами, как часто бывал и в бальных залах, и в оперных ложах, если искал развлечения и если не находилось ничего лучше, чтобы скоротать свободное время.
Но тут все было иначе: теперь я впервые в жизни ощутил, что такое настоящая страсть к игре. Успех сначала ошеломил, а потом в самом буквальном смысле слова опьянил меня. Может показаться невероятным, однако это правда: проигрывал я лишь тогда, когда пытался оценивать шансы и играл на основании предварительных расчетов. Если же я предоставлял все воле случая и играл не задумываясь и ничего не рассчитывая, я непременно выигрывал – выигрывал вопреки всем вероятностям, которые благоволили банку. Поначалу некоторые из игроков отваживались ставить свои деньги на мой цвет и не прогадывали, но я быстро повышал ставки до сумм, которыми они не осмеливались рисковать. Один за другим они выходили из игры и лишь наблюдали за мной, затаив дыхание.
А я раз за разом все повышал и повышал ставки – и выигрывал. Царившее в комнате возбуждение приобретало лихорадочный оттенок. Тишину нарушал лишь приглушенный хор проклятий и восклицаний на разных языках всякий раз, когда на мою половину стола пододвигали очередную груду золота, и даже невозмутимый крупье швырнул на пол свою лопатку в приступе ярости (чисто французской) и изумления от моих успехов. Однако одному человеку из присутствовавших удавалось сохранить самообладание, и этим человеком был мой друг. Он подошел ко мне и шепотом по-английски стал уговаривать меня уйти, удовлетворившись выигранным. Справедливости ради должен сказать, что он повторил свои предостережения и просьбы несколько раз и оставил меня и отошел, лишь когда я наотрез отказался следовать его совету (игра опьянила меня точь-в-точь как вино), причем в выражениях, лишивших его всякой возможности заговаривать со мной снова в тот вечер.
Вскоре после его ухода сиплый голос у меня за спиной воскликнул:
– Позвольте, мой дорогой мосье, позвольте вернуть на подобающее им место те два наполеона, которые вы обронили. Небывалая удача, мосье! Слово старого солдата: несмотря на давний опыт в подобных делах, я никогда не видывал подобной удачи, никогда! Продолжайте, мосье. Sacre mille bombes![3 - Тысяча чертей! (фр.)] Смелей вперед! Сорвите банк!
Я обернулся и увидел, что мне кивает и улыбается с заученной учтивостью высокий незнакомец в мундире, расшитом шнурами.
Если бы я был в здравом уме, то счел бы его весьма подозрительным образчиком старого солдата. У него были выпученные, налитые кровью глаза, грязные усы и сломанный нос. Манера говорить отдавала самой скверной казармой, а таких грязных рук я не видел ни у кого, даже во Франции. Однако эти маленькие личные особенности почему-то не вызвали у меня ни малейшего отвращения. В своем распаленном безумии, в победоносной беспечности той минуты я был готов побрататься со всяким, кто побудит меня продолжать игру. Я принял от старого солдата щепотку табака, похлопал его по спине и поклялся, что он честнейший малый на всем белом свете – и что мне не доводилось встречать более славного ветерана Великой армии[4 - Великая армия – так назывались вооруженные силы Франции во времена правления Наполеона Бонапарта.].
– Играйте! – вскричал мой друг-военный. – Играйте и побеждайте! Сорвите банк! Mille tonnerres![5 - Тысяча громов! (фр.)] Сорвите банк, мой храбрый английский товарищ!
И да, я продолжал играть – и поднимал ставки так рьяно, что еще через четверть часа крупье объявил: «Господа, на сегодня банк закрыт». Все банкноты, все золото из этого «банка» лежали теперь грудой у меня под руками, весь безбрежный капитал игорного дома был готов перетечь в мои карманы!
– Завяжите деньги в платок, мой достойный господин, – посоветовал старый солдат, когда я стал лихорадочно подгребать к себе свою груду золота руками. – Завяжите в платок, как мы в Великой армии завязывали свои съестные припасы; ваш выигрыш очень уж тяжел, никакие брючные карманы не выдержат. Ну вот! Прекрасно, сгребайте сюда все, и банкноты тоже! Credie![6 - Здесь: Поверить не могу! (фр.)] Вот это удача! Погодите! Вот еще наполеон на полу! Sacre petit polisson de Napoleon![7 - Чертова маленькая шалость Наполеона! (фр.)] Неужели я тебя наконец нашел? Ну вот, сударь, – два тугих двойных узла крест-накрест, с дозволения вашей светлости, и денежки спрятаны. Пощупайте! Пощупайте, счастливец! Круглый, твердый, что твое ядро. Ah, bah![8 - Ах, ба! (фр.)] Если бы только в нас запускали такими ядрами при Аустерлице[9 - В битве при Аустерлице в 1805 г. французские войска под командованием Наполеона разбили русско-австрийскую армию.] – nom d’une pipe![10 - Здесь: Черт подери! (фр.)] О, если бы! А теперь что же мне остается – мне, старому гренадеру, ветерану французской армии? Что, спрашиваю я вас? Проще простого: пригласить моего драгоценного английского друга вместе распить бутылку шампанского и на прощание поднять пенный кубок за богиню Фортуну!
Достойнейший ветеран! Веселый старый гренадер! Шампанское за любые деньги! Английский тост за старого солдата! Ура! Ура! Другой английский тост за богиню Фортуну! Ура! Ура! Ура!
– Браво, англичанин – любезный, щедрый англичанин, в чьих жилах течет живая французская кровь! Еще бокал? Ah, bah! Бутылка пуста! Ничего! Vive le vin![11 - Да здравствует вино! (фр.)] Я, старый солдат, заказываю еще одну бутылку и к ней полфунта конфет!
– Нет-нет, ветеран, так не пойдет, старый гренадер! Та бутылка была ваша, а эта – моя. Вот, глядите! Наливайте! За французскую армию! За великого Наполеона! За присутствующих! За крупье! За жену и дочерей нашего честного крупье, если они у него есть! За прекрасных дам! За всех на свете!
Когда опустела вторая бутылка шампанского, у меня возникло чувство, будто я напился жидкого пламени: мозг у меня пылал. Прежде вино, даже в избытке, не оказывало на меня подобного воздействия. Может быть, все дело в том, что я был крайне возбужден и вино лишь взбодрило меня в таком состоянии? Может быть, у меня было несварение желудка? Или шампанское оказалось на редкость крепким?
– Ветеран французской армии! – вскричал я в приступе безумного ликования. – Я весь в огне! А вы? Это вы заставили меня запылать! Слышите, о мой герой Аустерлица? Закажем же третью бутылку шампанского, зальем это пламя!
Старый солдат покачал головой, закатил круглые глаза – я испугался, что они вот-вот вывалятся из глазниц, – потер грязным указательным пальцем нос, с самым серьезным видом изрек: «Кофе!» – и ринулся в заднюю комнату.
Это слово, произнесенное чудаковатым ветераном, подействовало на присутствовавших, будто волшебство. Все они разом поднялись и собрались уходить. Вероятно, они ожидали случая воспользоваться моим опьянением, однако, обнаружив, что мой новый друг по доброте своей не намерен допустить, чтобы я совсем напился, оставили надежду поживиться за счет моего выигрыша. Так или иначе, они все сразу ушли. Когда старый солдат вернулся и сел против меня за стол, мы были в зале одни. Я видел крупье – он сидел в передней, выходившей в общую залу, и в одиночестве ужинал. Настала небывалая тишина.
С ветераном тоже произошла резкая перемена. Он стал неожиданно серьезен, а когда обратился ко мне, то уже не расцвечивал свою речь проклятиями, не подчеркивал ее щелканьем пальцев и не оживлял обращениями и восклицаниями.
– Послушайте, мой дорогой друг, – произнес он тоном таинственным и задушевным. – Послушайте совет старого солдата. Я ходил к хозяйке дома (очаровательная женщина, а уж готовит просто гениально!) и настоятельно попросил ее сварить для нас особенно хороший, крепкий кофе. Вам следует выпить этот кофе, иначе не удастся стряхнуть с себя это легкое очаровательное опьянение, прежде чем вы решите отправиться домой, – непременно следует, мой добрый, щедрый друг! Вам сегодня нужно донести до дома столько денег, что быть в здравом уме и твердой памяти – ваш священный долг. О вашем выигрыше со всей достоверностью известно нескольким господам, которые присутствовали здесь сегодня, и все они с определенной точки зрения люди достойные и превосходные, но тем не менее они простые смертные, мой дорогой друг, и у них есть свои милые слабости. Нужно ли объяснять? Ах нет, нет! Вы меня понимаете! А теперь вот как вам нужно поступить: когда снова почувствуете себя хорошо, пошлите за кабриолетом; когда сядете в него, опустите занавеси на всех окнах и велите кучеру везти вас домой только по широким, ярко освещенным улицам. Сделайте так, и тогда и вы, и ваши денежки будете в безопасности. Сделайте так, и завтра вы скажете спасибо старому солдату за этот совет, данный от чистого сердца.
Едва ветеран закончил свою речь на самой сентиментальной ноте, принесли кофе, уже разлитый по двум чашкам. Мой предупредительный друг с поклоном вручил мне одну из них. Я изнывал от жажды и залпом выпил ее. Почти сразу после этого у меня приключился приступ головокружения, и я почувствовал себя хмельнее прежнего. Комната бешено завертелась перед глазами, а старый солдат мерно покачивался передо мной, будто поршень паровой машины. Меня едва не оглушил яростный звон в ушах и захлестнуло ощущение растерянности и беспомощности, я ничего не соображал. Я поднялся со стула, схватившись за край стола, чтобы не упасть, и выговорил заплетающимся языком, что мне ужасно плохо – настолько плохо, что я не понимаю, как доберусь домой.
– Мой дорогой друг, – отвечал старый солдат, и даже голос его, казалось, качается вверх-вниз, – мой дорогой друг, было бы безумием ехать домой в вашем нынешнем состоянии, вы наверняка потеряете все деньги, вас в два счета ограбят и убьют. Я собираюсь ночевать здесь; вот и вы здесь заночуйте, в этом доме превосходные постели – займите одну из них, поспите, глядишь, хмель и выветрится, а завтра спокойно поезжайте домой с выигрышем – завтра, при свете дня.
У меня в голове осталось всего две мысли: во-первых, нельзя выпускать из рук платок, набитый деньгами, а во-вторых, нужно сейчас же где-нибудь лечь и забыться сладким сном. Поэтому я согласился на предложение переночевать и оперся на руку, которую протянул мне старый солдат, а в свободной руке нес свои деньги. Следом за крупье мы прошли через несколько коридоров и поднялись по лестнице наверх в спальню, которую мне предстояло занять. Ветеран с приязнью пожал мне руку, предложил утром вместе позавтракать, а затем оставил меня, пожелав спокойной ночи, а крупье вышел за ним.
Я ринулся к умывальнику, попил воды из кувшина, а остальное вылил в таз и окунулся туда лицом, потом сел в кресло и попытался взять себя в руки. Вскоре мне стало лучше. После спертой атмосферы игорной залы легкие наполнила прохлада моего теперешнего обиталища, а смена ослепительных газовых фонарей «салона» на тусклое мирное мерцание единственной свечки на прикроватном столике оказала почти столь же освежительное воздействие на зрение, чему чудесным образом поспособствовала целительная сила холодной воды. Головокружение покинуло меня, и я снова почувствовал себя разумным человеком. Первой моей мыслью было – как опасно оставаться ночевать в игорном доме; второй – насколько опаснее пытаться выбраться отсюда, когда двери уже заперты, и возвращаться домой одному по улицам ночного Парижа с крупной суммой денег. В путешествиях мне доводилось спать и в местах похуже, поэтому я решил запереть дверь, задвинуть засов, забаррикадироваться и попытать удачи до утра.
Соответственно я обезопасил себя от любого вторжения: заглянул под кровать и в шкаф, проверил, прочны ли щеколды на окнах, а затем, довольный, что предпринял все должные предосторожности, снял верхнюю одежду, поставил свечку – совсем тусклую – в камин, в кучку пушистой, словно перья, древесной золы, и улегся в постель, сунув набитый деньгами платок под подушку.
Вскоре я понял, что уснуть мне не удастся – и не удастся даже сомкнуть глаза. Я был совершенно бодр, кроме того, меня трясло, будто в лихорадке. Все нервы в моем теле трепетали, все чувства были сверхъестественно обострены. Я метался в постели, перепробовал все положения, упорно искал прохладные уголки постели – но напрасно. То я укладывал руки поверх одеяла, то совал под одеяло, то яростно вытягивал ноги до самой спинки кровати, то судорожно поджимал их под подбородок, будто боялся, как бы они не сбежали, то встряхивал измятую подушку, переворачивал прохладной стороной вверх, расправлял и тихо укладывался на спину, то сердито складывал ее пополам, ставил на попа, подтыкал к изголовью и пытался заснуть полусидя. Все мои усилия оказались тщетными, и я застонал от досады: меня ожидала бессонная ночь.
Что же делать? Книги у меня не было, читать было нечего. Но я понимал, что, если не сумею хоть чем-то занять голову, в нынешнем состоянии я буду воображать себе всяческие ужасы, вязнуть в собственных мыслях, выискивать там предвестья всех возможных и невозможных опасностей – короче говоря, проведу ночь, корчась от многообразных разновидностей нервической паники.
Я приподнялся на локте, оглядел комнату, которую ярко освещал прелестный лунный свет, лившийся прямо в окно, – в поисках картин или украшений, которые я мог бы подробно рассмотреть. Пока взгляд мой блуждал со стены на стену, мне вспомнилась восхитительная книжица де Местра «Voyage autour de ma Chambre»[12 - «Путешествие вокруг моей комнаты» (фр.) – книга французского писателя Франсуа Ксавье де Местра.].
Я решил последовать примеру французского писателя и найти себе занятие и развлечение, способное развеять скуку бессонницы, составив мысленный перечень всех до единого предметов обстановки, какие только увижу, и проследить до конца все множество ассоциаций, которые при известной настойчивости могут вызвать даже стул, стол или умывальник.
Оказалось, в тогдашнем нервном и взбудораженном состоянии духа мне гораздо проще составлять перечень, нежели размышлять, а поэтому я вскоре оставил всякую надежду последовать в своих изысканиях примеру изобретательной книжки де Местра, как, впрочем, и вообще думать. Я просто разглядывал комнату и разные предметы обстановки – и больше ничего.
Во-первых, в комнате была кровать, где я лежал, причем кровать под балдахином – подумать только, встретить подобное в Париже! Да-да, совершенно нелепая британская кровать с самым обычным балдахином из чинца – с самой обычной оборкой по краю; самые обычные душные, пыльные шторы: я вспомнил, как, попав в комнату, машинально раздвинул их к столбам балдахина, даже не заметив, что это кровать. Затем, умывальная стойка с мраморной столешницей, откуда на кирпичный пол до сих пор капала вода, которую я расплескал, – так я спешил налить ее в таз. Далее, два маленьких стула, на которые я повесил сюртук, жилет и брюки. Далее, большое кресло с деревянными подлокотниками, обитое грязно-белым канифасом, с моим воротничком и шейным платком на спинке. Далее, комод, где не хватало двух латунных ручек, и безвкусный побитый фарфоровый письменный прибор, который поставили на него для красоты. Далее, туалетный столик, украшенный очень маленьким зеркалом и очень большой подушечкой для булавок. Далее, окно – необычайно большое окно. Далее, потемневшая старая картина, которую тускло осветил мне неверный огонек свечки. Это был портрет молодого человека в высокой испанской шляпе, увенчанной величественным плюмажем из перьев. Сущий разбойник – смуглый, недобрый, – он смотрел куда-то вверх из-под руки, напряженно смотрел все вверх и вверх – должно быть, на высокую виселицу, на которой его собирались повесить. Как бы то ни было, судя по виду, он всецело заслуживал подобной участи.
Эта картина словно бы вынудила и меня посмотреть наверх – на верхушку балдахина. Она оказалась унылой и неинтересной, и я снова поглядел на картину. Сосчитал перья на шляпе молодого человека – они рельефно выделялись: три белых, два зеленых. Рассмотрел тулью шляпы – коническую, вроде тех, какие, по расхожему мнению, любил Гай Фокс[13 - Гай Фокс (1570–1606) – английский дворянин, участник заговора против короля Якова I в 1605 г.]. Мне стало интересно, на что же он смотрит. Едва ли на звезды – такой сорвиголова не мог быть ни астрологом, ни астрономом. Наверняка на высокую виселицу, где его вот-вот повесят. Заберет ли палач себе эту коническую шляпу и пышные перья? Я еще раз пересчитал перья: три белых, два зеленых.
Пока я предавался этому весьма познавательному интеллектуальному занятию, мысли мои сами собой потекли в другую сторону. Лившийся в комнату лунный свет напомнил мне некую лунную ночь в Англии – ночь после веселого пикника в одной валлийской долине. Мне вспомнились все подробности поездки домой, все прелестные пейзажи, которые в лунном свете становились еще прелестнее, хотя я много лет и не думал об этом пикнике, впрочем если бы я пытался вспомнить его нарочно, то наверняка не вызвал бы в воображении почти ничего из той сцены, давно канувшей в прошлое. Какая из всех чудесных способностей, которые подсказывают, что на самом деле мы бессмертны, глаголет высшую истину красноречивее, чем память? И вот я лежу в незнакомом доме самого подозрительного свойства, в непонятном и даже опасном положении, – казалось бы, все это должно сделать совершенно невозможным холодные упражнения в воспоминаниях; и тем не менее я вспоминаю – против воли – места, людей, разговоры, мельчайшие обстоятельства всякого рода, которые, по собственному убеждению, забыл навсегда и которые едва ли мог бы вспомнить осознанно, даже если бы все к этому располагало наилучшим образом. И какая же причина вмиг привела к столь странному, сложному, загадочному результату? Всего лишь несколько лучей лунного света, упавших в окно моей спальни.
Я все думал о пикнике, о веселой поездке домой, о сентиментальной юной леди, которая, конечно же, процитировала «Чайльд Гарольда»[14 - «Паломничество Чайльд Гарольда» – поэма английского поэта Джорджа Гордона Байрона.] – ведь была луна. Я полностью погрузился в эти сценки и утехи прошлого, и вдруг нить, на которой были подвешены мои воспоминания, с треском порвалась, и мое внимание вернулось к событиям настоящего, причем даже острее прежнего, – и я обнаружил, что снова всматриваюсь в картину, не зная зачем и почему.
Что я высматривал?
Боже милосердный! Разбойник надвинул шляпу на глаза! Нет! Шляпа исчезла! Где ее коническая тулья? Где перья – три белых, два зеленых? Их нет! И что же за сумрачная пелена на месте шляпы и перьев скрывает теперь его лоб, глаза, руку, козырьком приложенную ко лбу? Неужели кровать сдвинулась?
Я повернулся на спину и посмотрел вверх. Я безумен? Пьян? Сплю и вижу сон? У меня снова кружится голова? Или верх балдахина и правда опускается – медленно, плавно, бесшумно, ужасно – всем своим весом, всей шириной и высотой опускается прямо на меня, лежащего внизу?
У меня кровь застыла в жилах. Все мое тело охватил смертельный, парализующий холод, и я повернул голову на подушке и решил проверить, действительно ли движется балдахин, посмотрев на человека на картине.
Одного взгляда в ту сторону было достаточно. Тусклый, черный, пыльный край оборки надо мной уже опустился вровень с его поясом. Я все смотрел, не дыша. И увидел, как сама фигура и полоса рамы под фигурой плавно и медленно – очень медленно – исчезают за опускающейся оборкой.
От природы я отнюдь не робок. В жизни мне не раз и не два грозили опасности, и я ни на миг не терял самообладания; но когда меня наконец осенило, что балдахин и правда движется, плавно и неуклонно опускается на меня, я мог всего лишь беспомощно дрожать, оцепенев от ужаса, под этим жутким убийственным механизмом, который все приближался и приближался, готовый задушить меня.
Я смотрел вверх, не двигаясь, не дыша, не издавая ни звука. Свеча окончательно догорела и потухла, однако лунный свет заливал комнату по-прежнему. Вниз, вниз, не останавливаясь, без единого шороха опускался на меня балдахин, а ужас словно бы приковывал меня все прочнее и прочнее к тюфяку, где я лежал, – вниз, вниз опускался балдахин, и вот уже душный запах подкладки проник мне в ноздри.
В этот последний миг меня пробудил от транса инстинкт самосохранения, и я наконец зашевелился. И еле-еле успел боком соскользнуть с кровати. Когда я бесшумно сполз на пол, край балдахина-убийцы задел мне плечо.
Я не стал ни переводить дыхания, ни вытирать холодный пот с лица, а тут же встал на колени и снова посмотрел на балдахин. Он меня буквально заворожил. Если бы за спиной у меня послышались шаги, я бы не обернулся; если бы мне чудесным образом представилась возможность для побега, я бы и ради нее не пошевелился. В ту минуту все мои жизненные силы словно бы сосредоточились во взгляде.
А он все опускался – весь балдахин, со всеми своими оборками, все вниз, вниз, на постель, до того низко, что я уже не смог бы просунуть и пальца в щель между балдахином и матрасом. Я ощупал края балдахина – и оказалось, что его верх, который я принял за обычный легкий тканевый полог, на самом деле толстый широкий тюфяк, но этого не было видно из-за скрывавшей его оборки. Тогда я посмотрел вверх и обнаружил, что четыре столба стоят зловеще-голыми. Посреди балдахина оказался большой, пропущенный через дыру в потолке, деревянный винт, который, вероятно, и опускал его, словно обычный пресс на вещество, которое требуется спрессовать. Жуткая конструкция двигалась без малейшего шума. Винт ни разу даже не скрипнул, из комнаты наверху не доносилось ни шороха. В этой ужасной могильной тишине я видел перед собою – в девятнадцатом веке, в цивилизованной столице Франции! – машину для тайного убийства через удушение, какая могла бы существовать в худшие дни инквизиции, где-нибудь на постоялых дворах, затерянных в горах Гарц, или в тайных судилищах Вестфалии! Глядя на нее, я по-прежнему не мог пошевелиться, но способность мыслить понемногу возвращалась ко мне, и вскоре я понял, что? за смертоносный заговор против меня составился в этом ужасном месте.
В мою чашку кофе подмешали отравы, причем отравы слишком сильной. Я спасся от удушения благодаря чрезмерной дозе дурмана. А как я терзался и мучился из-за лихорадочного припадка, который спас мне жизнь, не дав заснуть! До чего же беспечно я откровенничал с двумя негодяями, которые привели меня в эту комнату, задумав, чтобы заполучить мой выигрыш, убить меня во сне при помощи надежнейшего, ужаснейшего устройства, которое уничтожило бы меня, сохранив их тайну! Сколько же других, выигравших, как я, спали, как намеревался спать и я, на этой кровати – и больше их никто не видел и не слышал?! Едва представив себе подобное, я содрогнулся.
Однако вскоре мысли мои снова прервались: смертоносный полог опять пошевелился. Пробыв на постели, насколько я мог судить, около десяти минут, он начал подниматься обратно. Злодеи, управлявшие им сверху, должно быть, решили, будто цель их достигнута. Ужасный балдахин так же тихо и медленно, как опускался, взмыл на прежнее место. Достигнув верхних концов четырех столбов, он уперся в потолок. Теперь не было видно ни дыры, ни винта; кровать на вид снова стала обычной кроватью, а балдахин – обычным балдахином даже на самый недоверчивый взгляд.
Теперь я наконец смог пошевелиться, встал с колен, надел верхнюю одежду и задумался, как же отсюда бежать. Если я выдам хотя бы малейшим шорохом, что попытка удушить меня потерпела неудачу, меня наверняка убьют. А вдруг я уже выдал себя? Я напряженно вслушался, глядя на дверь.
Нет! Ни топота в коридоре снаружи, ни шагов – ни легких, ни тяжелых – в комнате наверху, – везде абсолютная тишина. Я не просто запер дверь на замок и на засов, но и придвинул к ней старый деревянный сундук, который обнаружил под кроватью. Отодвинуть сундук (кровь застыла у меня в жилах при мысли, что? в нем могло бы вскоре очутиться!), никого не насторожив, было невозможно, более того, сама мысль пробираться на улицу через дом, наверняка запертый на ночь, была чистым безумием. Только одно оставалось мне – вылезти в окно. Я на цыпочках прокрался к нему.
Моя спальня была на втором этаже, над антресолью, и выходила на ту самую улочку, которую вы изобразили на наброске. Я поднял руку, собравшись открыть окно, зная, что от этого действия зависит мое спасение, висевшее на волоске. Наверняка в этом Доме Смерти все начеку. Если скрипнет рама, если скрипнет петля, мне конец! Чтобы открыть это окно, мне понадобилось, по-моему, не меньше пяти минут – а затраченных усилий хватило бы и на пять часов. Я сумел проделать это бесшумно, причем действовал я с ловкостью опытного вора-домушника, – после чего я выглянул на улицу. Прыгать с такой высоты означало бы верную гибель! Тогда я огляделся по сторонам. Слева по стене проходила толстая водосточная труба, которую вы нарисовали, – и проходила она прямо рядом с окном. Едва заметив эту трубу, я понял, что спасен. И задышал свободно – впервые с тех пор, как увидел опускающийся на меня балдахин!
Способ побега, который я изобрел, мог бы показаться кому-то трудным и рискованным, но для меня перспектива съехать вниз по трубе на улицу не содержала ни грана опасности. Я занимаюсь гимнастикой и потому давно привык лазать где угодно отважно и ловко, не хуже, чем в школьные годы, и знал, что голова, руки и ноги верно послужат мне при любом подъеме или спуске, даже самом сложном. Я уже перебросил ногу через подоконник, но тут вспомнил о платке, набитом деньгами, под подушкой. Я отнюдь не обеднел бы, если бы оставил его здесь, но, охваченный жаждой мести, твердо решил, что негодяи из игорного дома не получат ни своей жертвы, ни добычи. Поэтому я вернулся к кровати и привязал тяжелый сверток себе за спину шейным платком.
Когда я хорошенько затянул узлы и приладил сверток поудобнее, мне почудилось, будто из-за двери послышался чей-то вздох. У меня пробежал мороз по коже от ужаса, я вслушался. Нет! В коридоре по-прежнему мертвая тишина, я слышал только тихое дуновение ночного ветерка в открытое окно. В следующий миг я был уже на подоконнике – а еще через мгновение крепко обхватил водосточную трубу руками и коленями.
Я соскользнул на улицу легко и тихо, как и было задумано, и немедленно помчался со всех ног в местную префектуру полиции, которая, насколько мне было известно, располагалась поблизости. По воле случая там бодрствовал супрефект, а также несколько его лучших подчиненных, – думаю, они составляли некий план по обнаружению виновного в загадочном убийстве, о котором тогда говорил весь Париж. Когда я начал свой рассказ – задыхаясь от спешки и на очень скверном французском, – мне стало очевидно, что супрефект заподозрил, будто перед ним пьяный англичанин, который кого-то ограбил; но, послушав продолжение, он вскоре изменил свое мнение и, не успел я даже приблизиться к финалу, убрал в ящик стола все бумаги, лежавшие перед ним, надел шляпу, вручил мне другую (поскольку я был с непокрытой головой), отдал приказ отряду солдат, попросил своих опытных подчиненных приготовить всевозможные инструменты для взламывания дверей и кирпичных полов, взял меня за руку самым дружелюбным и бесцеремонным образом и вывел на улицу. Осмелюсь предположить, что, когда супрефект был маленьким мальчиком и его в первый раз повели в театр, он и вполовину не был в таком восторге, как теперь, когда предвкушал раскрытие дела в игорном доме!
Мы двинулись по улицам, и супрефект подвергал меня перекрестному допросу и одновременно поздравлял, шагая во главе нашего грозного отряда posse comitatus[15 - Здесь: сила сообщества (лат.). Так называли народные дружины, собиравшиеся в чрезвычайных случаях, например для поимки беглого преступника.]. Едва мы очутились возле игорного дома, и у парадного, и у черного входа мигом расставили часовых, на дверь обрушили град оглушительных ударов, в окне показался свет, мне было велено спрятаться за спинами полицейских – после чего послышались новые удары и крик: «Откройте, именем закона!» В ответ на этот устрашающий зов все замки и засовы подались под невидимой рукой, и супрефект тут же оказался в доме, нос к носу с каким-то слугой, полуодетым и мертвенно-бледным. Сразу же состоялся краткий диалог:
– Мы хотим увидеть англичанина, который остановился на ночлег в этом доме.
– Он давным-давно ушел.
– Ничего подобного. Ушел его друг, а он остался. Проведите нас к нему в спальню.
