Традиции & Авангард. №2 (9) 2021 г.

скачать книгу бесплатно


– Ну что, Николаев, – спросил Алиев заговорщицки, – все помнишь? Не посрамишь политотдел?

– Разрешите обратиться, товарищ полковник, – не унимался я.

– Обращайтесь.

Я произнес речь, которую репетировал со вчерашнего дня:

– Товарищ полковник! Товарищи офицеры! Я – представитель коренного северного народа, и нам алкоголь генетически противопоказан. Вместо него я с удовольствием выпью наш национальный напиток бырпах.

Офицеры переглянулись.

– Барабах? – уточнил командир полка. – И сколько в нем градусов?

– Около двух, – сказал я, доставая привезенную из Якутска бутыль, украшенную оленьим мехом.

– Не пойдет. Офицеры представляются на водке.

– Я не могу на водке.

– Ерунда. У нас танкист-бурят замечательно позавчера представлялся.

– Поймите, – взмолился я. – Мой организм быстро накапливает ацетальдегид. И не вырабатывает достаточно фермента, необходимого для расщепления молекул спирта.

Воцарилась тишина.

– Кто тебе это сказал?

– Наука, – поспешно объяснил я. – В моем ДНК присутствует аллель альдегиддегидрогеназы. Ее носители после употребления алгоколя испытывают острое отравление. Таким людям вообще нельзя пить. Кроме того, мое имя Кытахы. Что значит «большая деревянная чаша». Если в чашу ляжет четырехглазая Эбе, я погиб. Совершенно погиб.

От смеха зазвенели тарелки на ударной установке. Смеялись офицеры, их веселье подхватили музыканты, даже Глаша вытирала слезы передником. Потешался даже Мерзликин.

– Я серьезно! Я после одной рюмки уже ничего не помню.

– Аллель у него не той конструкции, – хохотал Алиев.

– В вашей водке крови не обнаружено, – заливался начфин.

– Тишина! – рявкнул командир, смахнув веселье со всех лиц. – Вот тебе мой сказ, Николаев. Водка является таким же союзником русского воина, как шпага и автомат. С водкой и француза били. И на немецкие пулеметы шли. Как ты думаешь, трезвый пойдет кавалерийской атакой на бронированный дзот?

– Не пойдет, наверное, – отвечал я.

– А дед мой ходил, – командир грозно откусил от головки лука. – Осенью сорок второго моего девятнадцатилетнего деда в составе кавалерийской дивизии пригнали под Ржев. Ты представляешь себе, что такое Ржев на излете сорок второго года, Николаев?

– Никак нет.

– Вообрази себе поля, заваленные трупами. Ржевско-Сычевская наступательная операция завершилась полным разгромом. Триста тысяч советских бойцов полегли в болотах. Плечом к плечу, в три ряда. Впереди – эшелокированная оборона немцев. Там окопалась девятая армия генерала Вальтера Моделя. Самое боеспособное соединение в мире. Прибыли советские подкрепления. Вот-вот начнется операция «Марс». Мой дед, еще пацан, узнает, что утром их батальон погонят на противника первой волной. Дед понимает, что это его последняя ночь. Завтра он займет свое место в долине мертвых. Дед не спит, пишет прощальное письмо матери, моей прабабке. Поутру их подразделение строят, зачитывают приказ и наливают в котелки по сто грамм водки. Дед, никогда не пивший, глотает водку. И жажда жизни, превозмогающая сила ее и страсть, озаряет его сознание. Дед рассказывал мне: «Как только выпил, внутри полыхнуло. Я сжал зубы так, что они захрустели. И понял – не умру. Не сегодня. Пошла она на хрен, смерть эта». После артподготовки комбат свистнул, и лошади нырнули в предрассветный туман. Немцы, конечно, обрушили на кавалерию огненный шквал. Плоть рвалась на лоскуты. Дед направлял лошадь наискось по полю, так, чтобы к линии фронта был повернут один конский бок. Сам он в это время прятался за другим боком, прильнув к крупу. Один из немногих, он добрался до зоны пулеметного огня, где какой-то Ганс все-таки прошил очередью его лошадку. Но дед остался цел. По разложившимся за лето, смердящим трупам красноармейцев с выклеванными вороньем глазами дед пополз. Он забирал у убитых товарищей гранаты РГ-42. Дед подобрался к боковому окошку дзота, где услышал немецкую речь. Все, что он запомнил, это слова Kopflose Reiter – безголовые всадники. И дед передал Гансам подарок – пригоршню гранат. После этого он проник в дзот, взял пулемет MG-42 (в простонародье «косторез») и стал поливать рядом стоявшие укрепления, вынудив немцев отступить. Вторая волна советской атаки успешно захватила линию.

Воцарилась тишина. Слышался только храп Мерзликина из-за стола.

– Дух человека слаб, пока не горит, – сказал командир, щелкнув по своей рюмке пальцем. – Разожги его. А кумыс свой можешь на опохмел оставить.

Я с опаской взял ледяной стакан. Глаза Эбе мерцали на дне. Или это были пустые глазницы красноармейцев на Ржевском поле? Теперь я не знал. Я помочил пальцы и разбросал капли на восток, запад, север и юг. Задобрил духов.

– Не дыши, пока пьешь, – прошептал Алиев, тщательно натирая чесноком корку хлеба. – И все нормально будет.

Я стал заливать водку сразу в гортань, чтобы миновать вкусовые рецепторы на языке. Влив таким образом в себя полстакана, я проглотил этот ком, подавив желание вдохнуть. Второй глоток сделать было проще. Я поймал заветные звездочки, выплюнул их в ладонь, перевел дух. Горло и пищевод пылали. Алиев быстро сунул мне чесночную корку. Занюхав, я медленно, без запинок, произнес слова представления.

– Ну вот и славно. Нашего полку прибыло! – сказал командир, наградив меня отеческой улыбкой. – Привести форму одежды в порядок!

Довольный Алиев был тут как тут.

Музыканты грянули «Я иду в этот город, которого нет».

Я чувствовал себя победителем. Сознание гарцевало, как резвый скакун. Я сделался дерзок и смел. Если бы мне приказали идти на дзот, я выполнил бы приказ, не мешкая.

Я принялся болтать без умолку. О, мне было что сказать!

– Запомни, лейтенант, – осадил меня Алиев на перекуре. – Первое офицерское звание – это старший лейтенант.

– Как же? Почему это? – возмущался я, раскрасневшись. – А лейтенант?

– А лейтенант – это кличка.

Последующие мои воспоминания отрывочны. Помню, как Мерзликина поднимали, а он оседал на пол, как замерзшая в пятидесятиградусный мороз на лету птица. Помню тепло маринада на лбу. Еще – ботинки, скачущие на уровне глаз. Усы командира с капельками водки на поседевших кончиках. Барабанные палочки, лупящие по тарелкам. А потом те же палочки, лупящие по кастрюлям. Помню Глашины ладошки, бьющие по моим щекам.

На следующий день я очнулся в офицерском общежитии. Сознание, как разбитый кувшин, рассыпалось на дне головы грудой осколков. На полу валялся китель со звездочками. Я почувствовал, что не могу оторвать язык от неба.

Дверь открыл краснощекий капитан Иванов, следователь военной прокуратуры. Не говоря ни слова, он кинул на кровать бутылку «Ессентуки номер семнадцать». Солоноватый поток заструился по моей внутренней пустыне, возвращая жизнь в города и села. Я опустошил всю бутылку. Поднялся, заметил, что на полу нет ботинок, а на моих руках – вздувшиеся пузыри ожогов.

– Вы ко мне? – спросил я хрипло.

– Я за вами, – ответил Иванов, не отрывая взгляда от документов. – Едем в Шатой. Мотолыга перевернулась. Вы, Николаев, решили здесь забухать, что ли? Не лучшее решение.

– Я не решил.

– Вы вчера наблевали на бас-гитару.

– Правда, что ли? Точно я? А ботинки мои не видели?

– Возле мангала валяются.

– М-мангала?

– Вы сняли их, чтобы пройтись по углям.

– Зачем? – схватился я за голову.

– Доказывали, что способны на подвиг. А потом сделали предложение Глафире Андреевне.

– Хватит, прошу.

– Вручили ей на помолвку картину со стены столовой. Потом уснули на тележке для посуды. Кажется, все. Машина ждет. Два «двухсотых» на месте аварии.

УАЗик взлетал и падал на ухабах. Меня подташнивало.

– Развлечений никаких, вокруг горы. Хотя в полку праздник каждый день. Поэтому я не бухаю. Вообще, – сказал Иванов. – Нам, мордве, бухать противопоказано. Дурные становимся.

– Как же вы игнорируете все эти тосты? – спросил я.

– Переворачиваю стакан, и все. Это значит – не пью.

– У нас с вами много общего.

– Например?

– У нас обоих короткие аллели. Мое имя Кытахы. Большая деревянная чаша. А фамилию Николаев глупый паспортист придумал. А вас как зовут?

– Иванов.

– Нет, по-настоящему.

– По-настоящему я Иванов и есть. Ну и воняет от тебя. Ну-ка, отверни свою чашу в сторону.

Колеса взбивали пыль, дорога петляла. Горы раздвинулись, открылось Аргунское ущелье. Дорога здесь сужалась и уходила вниз, начинался самый опасный участок. Ширина дороги не превышала трех метров. Слева нависла стена, справа – обрыв. Внизу, вгрызаясь в скалистое дно, бурлил Аргун. Пройти на этом узком участке могла лишь одна машина.

– Поворот этот нехороший. Зовется Ятаган, – сказал Иванов, сбрасывая скорость. – Мы едем по широкому лезвию, а узкая дуга в конце – рукоять. После дождя дорога раскисает, начинаются оползни. В местной почве до фига глины. Многие нырнули здесь в Аргун. А лететь-то восемьдесят метров. Это примерно пять секунд. Всю жизнь вспомнишь. Он первого поцелуя до последнего стакана.

Мы благополучно спустились вниз, к реке. Здесь через Аргун был перекинут узкий бетонный мост. Механик-водитель, преодолевая его в пять утра на бронированном тягаче, не справился с управлением, вывесил с моста правую гусеницу. Пытался сдать назад, не рассчитал и завалил машину в реку. Высота небольшая – пара метров, но мотолыга перевернулась и придавила солдат, дремавших на броне. Нам предстояло извлечь тела и провести с ними следственные действия.

После того случая прошло три месяца. Днем я ездил по заставам, расследовал «чипки» (чрезвычайные происшествия). А вечером брел, как на казнь, в столовую. Жизнь в боевом полку изменчива: один уезжает, другой приезжает, третий получает воинское звание. Сегодня день танкиста, завтра – день артиллериста. Отвальная, привальная, праздник, представление. Каждое второе служебное совещание заканчивалось тем, что кто-то из офицеров вставал и приглашал всех в столовую. Иногда я шел на утреннее построение и видел, что некоторые офицеры все еще празднуют в столовой, двигаясь как в замедленной съемке. Но были и хорошие новости: например, я выучил наизусть весь репертуар группы «Любэ».

Пил я много. Водка бодрила. Во мне появились легкость, кураж, жажда приключений. Невзгоды забывались, а жизнь казалась бесконечной.

Аванс мужества и жизнелюбия, выданный вечером, был вчистую истрачен на следующее утро. Часто я просыпался в чужой кровати совершенно опустошенный. Черное чувство вины глодало меня. Звуки казались раздражающими, проблемы непреодолимыми, жизнь – бессмысленной.

Саша Иванов подначивал меня: «Деревянная чаша, ты сопьешься!» Или: «Большая чаша, дуй в общагу, никто не заметит».

А потом Саша забухал сам. Нагрянули гости из прокуратуры города Шали. Среди них был Сашин знакомый по службе в Иркутске. Иванов выпил одну, другую – и понеслась. Бухал он два дня, не просыхая. Потом Саша посадил друга в «девяносто девятую» и повез в Шатой, где служили их общие друзья. Три дня Иванов отсутствовал. Все думали, что он дернул по пьянке к проституткам во Владикавказ. Подобное практиковалось. Но Саша не объявился даже на пятый день.

Через неделю разведчики обходили устье Аргуна. Когда бойцы дошли до изгиба реки под Ятаганом, то заметили в воде два препятствия, которые стали причиной пенистых бурунов. Неделю назад этих предметов не было. Одного из бойцов обмотали веревкой и спустили в воду. В Аргуне, днищем вверх, лежал легковой автомобиль.

Командир полка снарядил два «металла», и я вместе с эвакуационной командой отбыл к месту происшествия. Один из тягачей спустился к реке. Разведчики подцепили трос к переднему мосту автомобиля. Мотолыга зарычала, дернула, и на поверхности показался расплющенный нос серебристого ВАЗа девяносто девятой модели.

Вытащили машину на берег, перевернули. Саша сидел на месте. Тело его распухло, кожа стала похожа на белую пористую губку. Сашины руки намертво вцепились в руль. Пальцы словно срослись. Вдвоем со следователем мы примерно пять минут не могли разжать их. Помогла только отвертка. Пока мы составляли протокол, Иванов лежал в кустах, продолжая удерживать перед собой невидимый руль.

Мы отвезли Сашу в родной Ярославль. Когда его готовили к похоронам, то не смогли сложить руки по швам. Они так и остались согнутыми в локтях, перпендикулярно телу.

– Санек, ты куда едешь? – смеялась Сашина вдова. – Дайте ему газету почитать, что ли.

Она изрядно выпила и вела себя отвратно. А потом отказалась целовать белую распухшую щеку. Сашин отец выгнал эту тварь из ресторана.

«…»

Время летело. На первых порах у меня еще случались разгрузочные дни, когда я силой воли воздерживался от спиртного. Теперь и они ушли навсегда. Теперь я пил каждый день. Впрочем, по утрам я все еще давал себе клятвы: «С сегодняшнего дня и целый месяц – ни капли!» К обеду месяц трезвости уже казался слишком суровым наказанием. Тридцать календарных дней немедленно сжимались в декаду, которая после обеда становилась неделей. А в 17 часов обычно начинался позорный диалог с самим собой:

«Бутылочку пивчанского хотя бы, а то совсем тоска, вздернуться хочется».

«Вчера уже было пиво. А потом водка».

«Безалкогольного пива, фашист! Это же просто квас. Все равно все сдохнем. Зачем эти мучения?»

«… Ладно. Только безалкогольного».

«Две бутылочки!»

«Что? Нет!»

«Две бутылочки безалкогольного пивка».

В итоге я шел в магазин и покупал пять банок «Балтики-нулевки». К концу последней банки я, как ни странно, оказывался во хмелю. Половина процента этилового спирта в безалкогольном пиве все же имелась.

Однажды мне удалось продержаться без выпивки аж до восьми часов вечера. Стрелка часов скреблась изнутри о черепную коробку. В клетке силы воли бесновалось желание: выпить-выпить-выпить. Нужно отвлечься, почитать что-нибудь, решил я. Схватил с полки первую попавшуюся книгу. Это был Джеймс Хэдли Чейз «Ночь отдыха». На картинке одинокий человек брел по ночной улице. Фалды пиджака угрожающе топорщились. Я открыл книгу на случайной странице.

«– Черт с ней, с этой идеей, – объявил он наконец. – Однако теперь, когда я здесь, что вы мне порекомендуете?

– На вашем месте, – начала она серьезно, – я пошла бы первым делом в бар и заказала себе побольше выпивки. Потом я пошла бы в ресторан, села за столик поближе к оркестру, заказала необильный и тщательно обдуманный ужин и насладилась бы всем этим.

Джейсон потрогал пальцем свой белый галстук.

– Вы думаете, мне необходимо преодолеть отвращение к выпивке, так, что ли?

Она хихикнула».

Я разорвал книгу пополам и отправил в урну.

Включил телевизор. Искал комедию, но нашел только драму под названием «Покидая Лас-Вегас». Николас Кейдж развалился на лавке. Ветер хлестал его по лицу. Кейдж потягивал из бокала для коктейлей какую-то дрянь. Напротив стояла прекрасная Элизабет Шу в коротком розовом платьице. На заднем плане монашки раздавали листовки.