скачать книгу бесплатно
Что случилось с тобой и со всеми, скажи-ка?
Мы совсем разучились друг друга в лицо узнавать.
Среди долгого сна, среди звездного шума —
Ломоть лета и осени след, незаметный для глаз.
Вот случится зима, утопай среди этих вещей и думай
О трамвае, везущем в бескрайнюю облачность нас.
Мимо ив и пруда, по Покровке, вдоль кинотеатра.
Там на четверть – дожди, остальное – снега, там
Мы расходуем жизнь на сегодня, вчера и на завтра
С невесомой беспечностью, свойственной нашим годам.
Оставайся таким, я таким тебя помню и слышу,
Ты сидишь с нами рядом в трамвае полупустом,
С тихой грустью в глазах, с роковою судьбой под мышкой,
С повторяющим длинные строки из Библии ртом.
Продолжайся в прозрачной воде, в колокольном дин-доне,
В аромате антоновских яблок, роняющих стук
В золотую траву, в листьях клена, раскрывших ладони.
Это твой не последний, не первый, не следующий круг.
«Ни слову быстрому, ни воробью…»
Ни слову быстрому, ни воробью
Не воротить того, что говорю
Тебе, шагнувшему второй ногой,
С зимой повенчанному, с ее водой.
Тебе там нравится? Там хорошо?
Зачем ушел ты? – Я не ушел.
Вот длится солнца горячий круг,
Вот длится сердце – тук-тук.
Я шлю за море, за много верст,
Немного света, улыбки горсть,
Щепотку взгляда, ломоть руки —
Тебе, стоящему у той реки.
Я убаюкаю, уберегу
Твое стояние на берегу.
«Как такое с тобой могло случиться —…»
Как такое с тобой могло случиться —
Слово недоброе, сердце, судьба, ключица?
Слышишь мой тихий голос, молитвой полный?
Ты теперь только то, о чем я помню,
То, что трогала, грела, кутала в одеяло,
Соединяла с собой, от себя отделяла,
Прятала ото всех в стихотворной речи,
Не отпускала, но отпустила в вечность.
«Был мне раньше пречистый пруд…»
Был мне раньше пречистый пруд
По колено, теперь – по грудь,
Там отныне другие пьют.
Не ходи туда, сил не трать
На ночь глядя или с утра,
Это я тебе – как сестра…
Эх, да что там с сестры-то брать! —
Я тебе – настоящий брат.
Вот уже столько лет подряд
Время с нами и так, и тик.
Льется небо за воротник,
Ты мне шлешь журавлиный клик,
Я в ответ кликну мышью, лишь
Я одна слышу эту тишь,
Когда ты, не касаясь крыш…
«Взвали на плечи грузное вчера…»
Взвали на плечи грузное вчера,
Пусть запирает первый гололед
Твои следы, жужжит внутри пчела
И производит стихотворный мед.
Ложись всей тяжкой грустью на кровать,
Без снов и снега наступает год,
А все и впрямь – трава, трава, трава,
Так набивай кириллицею рот,
Спеши сказать «люблю» и «навсегда»,
Назвать все вещи, полные красот.
Пусть обитает водная среда
В стихах про слово, что уже вот-вот.
«Если ты спросишь о том, что я знаю о феврале —…»
Если ты спросишь о том, что я знаю о феврале —
Комната, книжная полка, чай на столе.
Знаю, как студит, кружится, хрустит, рассыпается снег,
Мысль переходит в явь, затеваясь во сне.
Пару слов подберешь и бросаешь на произвол
Русской речи, с деревом спорит ствол.
Только войдешь – привет и пора идти —
Ночь проглотила ломоть циферблата от двух до пяти.
Дальше – лишь тишина, не сдвинуть с места.
И хорошо, никому не друг, никому не-веста.
«Надвинь на брови северные сны…»
Надвинь на брови северные сны,
Чтоб схорониться от других увечий,
Так много раз дожил ты до весны
Пред тем, как навсегда в сугроб улечься.
Среди заполонивших сны картин
Что было, не было на самом деле?
Слоняешься по комнате один,
Никто тебе кровати не постелет,
Не улыбнется и лица овал
Не повернет, не позовет обедать.
Всех тех, кого когда-то целовал,
Ты предал.
«Нет теперь никого вокруг…»
Нет теперь никого вокруг,
Кто бы твой залечил недуг,
Тот, с кем в воду, огонь, по ком
Слезы льешь. За семь верст пешком
Не ходи за ним, эй, постой.
Отведи себя в дом пустой,
Ты теперь всему голова,
Вынимай из тела слова,
Строй их в долгий, короткий ряд,
Пусть они с тобой говорят.
«Взаперти от болез-невзгод…»
Взаперти от болез-невзгод
В своей комнате тычет в «Ворд» —
Каждый сам себе жив и мертв,
Каждый сам себе – кот.
Скажет слово и вложит в уши,
Жжет глаголом и сам же тушит,
Сам себе наливает в кружки,
Каждый сам себе – Пушкин.
«И вот на целом свете никому…»
И вот на целом свете никому
Ни друг, ни брат, родной земле – не пахарь.
Ты горько пьешь, поскольку жизнь – не сахар,
И тратишь свои дни по одному —
На месяцы, на зимы и на годы.
В промозглой темноте кому угодно
Ты говоришь, и речь твоя не врет,
Когда слова не попадают в рот.
Фарид Нагим
Фарид Нагим родился в 1970 году в селе Буранном Оренбургской области. Работал грузчиком, слесарем механосборочных работ, журналистом. Служил в Советской армии, окончил Литературный институт. Печатался в журналах «Литературная учеба», «Дружба народов», «Октябрь». Автор романов «Танжер» и «Земные одежды». Лауреат премий «Москва – Пенне», «Русский Декамерон», журнала «Дружба народов» и премии Ивана Петровича Белкина. Пьесы шли в театрах Германии, Швейцарии и Польши. Живет в Москве.
Все есть, и никого нет
Повесть
Вечер. Туман. Море еле освещено. Самый свет далеко-далеко. Изредка кричат чайки, словно бы хохочут, потерянно, с истеричной гомосексуальной интонацией.
– А вы, простите, кем доводитесь умершему? – вдруг приблизилась соседка, обдала таким же, как и сама, постаревшим и каким-то бесполым парфюмом.
– Так, приятельствовали.
– Обратите внимание, барышня рядом с Круковякиным – любовница покойного, – не удержалась старуха. – На двадцать лет моложе! Даже не скрывает публичность связи. И деньги, говорят, пропали.
На том краю стола звонко постучали вилкой по бутылке:
– Теперь уже можно сказать, что Виктор Борисович – великий русский писатель!
– А ведь сын городской алкашни, – снова прошептала старуха. – Дырки от общества.
* * *
Это был момент, которого Слава боялся всегда, цепенел и не справлялся с ним – тоска одиночества, такая страшная, как неземная. Невыносимая, руки леденеют, замирает душа, и колотится сердце – будто от обиды. В каком-то отчаянии обежал памятью нескольких людей – пустые, холодные лица, и в который уж раз повторил сам про себя: «Я никому не нужен. Меня никто не любит». Хотелось встать и прекратить это навсегда. Кто не был одинок, тому не понять… И тут Витька, Магда, подруга ее Татьяна. Вошли, продолжая уличный разговор, распахнули дверь, и уютный электрический свет прихожей застыл перед серым и будто неживым пространством двора. Они вытащили Славу из сумеречного состояния. Общаться было трудно, и он, наверное, диковато смотрел на них, медленно, нехотя, рукав за рукавом натягивая на себя пиджак светской беседы. Он только теперь вспомнил, что Витька уезжает, за ключами пришел, спросит сейчас. – Что брать с собой в такой сезон? Всегда непонятно.
– Меня брать, – Слава хмыкнул и смущенно растер по голове седые, сильно поредевшие волосы.
– Еду матери с братом надгробие поставить.
