скачать книгу бесплатно
Вместе с ним баклуши бьем.
Нет ни банковского счета,
Ни квартиры в США,
Нет ни ордена Почета,
Ни медали. Ни шиша.
К службе воинской не годен,
В грязь могу упасть лицом,
А за мною счастье ходит,
Как сынишка за отцом.
Наступление пустыни
Слишком много наивности ныне!
Слишком много открыто дорог!
И по ним наступает пустыня,
Равнодушия желтый песок.
Замечают пока старожилы,
Что песок засыпает очаг,
Засыпает алтарь и могилы,
Что вода высыхает в ручьях,
Что в слезах только соль остается,
Разъедая тревогу и сон.
Как арба, уже катится солнце
На пустынный земной небосклон.
Слишком много нездешнего юга,
Слишком мало надежды и рек!
Что ж… Пустыня мне станет подругой
И разделит со мной этот век.
Что ж, подруга, пора бы стать ближе
Хоть на пару признательных строк.
Как торопит, с тобою я вижу,
Ветер времени вечный песок.
Смысл истории
Перелистаешь летопись времен,
Направо поглядишь или налево:
Убили принца,
Царь с семьей казнен,
И головы лишилась королева.
Столетия безмолвствует народ.
За это русский воздух на майдане
Толпа разноголосая клянет –
Простор и воздух вековых молчаний.
И снова холод казни и туман.
Свободе не хватает человека.
Кругом измена, трусость и обман,
Кругом
ночь, улица, фонарь, аптека.
История?! –
От музыки «мобил»
Заснуть не могут звезды и моллюски.
А смысл в чем?
Чтоб ближних возлюбил,
Как самого себя…
И воздух русский.
«Как будет жить мой тихий кабинет…»
Как будет жить мой тихий кабинет,
Когда пройдет лет сто, а то и двести? –
Пойду взгляну – все сны мои на месте?
А может, кабинета даже нет?
Увижу, может, только паука,
На книгах пыль, на книгах паутина,
Слова остались – не осталось сына.
И смысл уносит времени река.
Стихи, которым скоро двести лет,
Читают равнодушно чьи-то дети,
Им все равно, что нет меня на свете.
И сына нет. И значит, внука нет.
Я новый мир не предаю суду,
У нас и не такое раньше было.
Пойду и посмотрю свою могилу.
А может, и могилу не найду.
И если не пойму я этот свет,
То что с того? Став неземною тенью,
Не стоит долго думать о забвенье.
А может, и могилы даже нет.
И к лучшему. Кому следить за ней?
Кому следить, чтоб было справедливо,
Чтобы всплакнули незабудки с ивой
Над жизнью промелькнувшею моей.
Прощай, мой кабинет. Ты стал чужой.
Я сына пережил. И мы с ним вместе
В небесном доме лет, наверно, двести
Живем – не плачем. Я пойду домой.
«И земля, и все дела сгорят…»
И земля, и все дела сгорят,
Все пойдет в огонь – усилит пламя.
Почему мы верим: говорят
Души неизбежными словами?
Почему невольникам греха
Кажется, что мы коснулись сути
Неустанным зрением стиха
О прошедшей навсегда минуте?
Алиса Ганиева
Родилась в 1985 году в Москве. Детство и юность провела в Дагестане. Окончила Литературный институт имени Горького. Публиковалась в «Московском вестнике», «Литературной России», «Новом мире», «Вопросах литературы», «Знамени», «Литературной учебе» и многих других изданиях. Автор книг «Салам тебе, Далгат!», «Полет археоптерикса», «Праздничная гора», «Оскорбленные чувства», «Ее Лиличество Брик на фоне Люциферова века». Лауреат премии «Дебют», «Триумф», Горьковской премии. Живет в Москве.
В трубу
Рассказ
Бывший делец Исаев и фотограф Конюшин за долгую дорогу превратились в почти неразлучных друзей. В вагоне было просторно. Кто-то читал, кто-то пялился на мелькавшие в окнах картинки полей под грозовым сиреневым небом, другие, как обычно, шлялись по поезду или дрыхли в спальных купе.
– Вот когда я ездил на обычных поездах, а не в вакуумных, как этот, то обратный путь всегда шел быстрее, – говорил Исаев, прихлебывая сладкий чай из стакана. – А тут как-то все размыто. Непонятно, в какую сторону мы несемся, то ли на запад, то ли на восток.
– Как это непонятно, а пейзажи? – возразил Конюшин, кивая на поля в окне. Его куцый хвостик, прихваченный черной резинкой, дернулся, словно вспугнутый воробей.
– Ну, тут что справа, что слева – одно и то же. Тайга, избенки. А могло бы быть разнообразнее. Программист сдешевил.
Исаев стукнул по голографическому стеклу окошка и громко икнул. Конюшин собрался ответить, что мозг наш недооценивает длительность новой дороги и переоценивает длительность старой, отсюда и сбой, но вместо этого покосился на стакан Исаева и буркнул:
– Ты бы осторожнее держал стаканчик. А то ведь все перебьешь. Не хватит нам на дорогу.
– Да ты знаешь, сколько у проводницы этих стаканов! – воскликнул Исаев. – Чем чаще колотишь, тем их больше становится.
– Ничего не может увеличиваться бесконечно, – заметил Конюшин.
– Может! – по-детски запальчиво заспорил Исаев. – Хочешь сказать, и бесконечности нет?
– Думаю, нет, – подумав, ответил Конюшин. – Наверняка есть какое-то самое большое число, которое мы просто не можем представить.
– А что будет, если прибавить к нему единицу? – хитро прищурился Исаев.
– Все обнулится. Ноль получится.
Исаев хрюкнул от смеха и громко закашлялся. Пузатые щечки его налились, зарозовели. Чай заплясал в стакане и капнул на хлопковую рубашку, под которой круглился мягкий тугой живот.
– Это почти как у нас на фирме, – наконец просипел он. – На страницах бухгалтерского баланса.
Первое время Исаев часто рассказывал, как фирму у него отжала большая сырьевая монополия. И послала его восвояси на копеечных отступных.
– Я умный, я не рыпался, – долдонил он товарищам-пассажирам. – Тех, кто рыпался и нюнил в Интернете, давно закрыли по экономическим статьям. А я вот жив-здоров, путешествую. – И бывший бизнесмен победно прищелкивал пальцами.
Мимо них, покачиваясь, прошла девушка с брюзгливой и как будто опухшей после сна физиономией. Девушка была совсем тонкой, так что казалось, джинсы ее еле держатся на одних лишь бедренных костяшках.
– Не здоровается, – заметил Исаев грустно, когда она исчезла из виду.
– А ты бы побольше шары подкатывал! Скоро всех женщин здесь против нас настроишь, – хмыкнул Конюшин.
– Так ты сам ее в купе приглашал на фотосессию, – обиделся Исаев. – Небось, особо не целибатствовал.
– Так я разведен хотя бы, – заметил Конюшин.
– А моя жена осталась в Москве. Так что я тоже, считай, вдовец, – парировал Исаев. И, помолчав, добавил: – Неделю уговаривал вместе поехать, всей семьей. А она говорит, мол, у детей учеба. Дети без связи в дороге не выдержат. А я ей говорю: «Ну так браузеры все равно работают, в режиме офлайн. Да, не початишься, не почитаешь новости, зато можно фильмы смотреть, читать сколько влезет». Всю жизнь мы чего-то не успеваем, бегаем, а тут – времени выше крыши. Эх…
Исаев махнул рукой. Он часто поминал взбунтовавшуюся семью и каждый раз кончал одинаковой отмашкой.
– Времени? – задумался Конюшин. – Ну, мы движемся по трубе, над землей, почти без трения. Значит, времени у нас, по идее, больше, чем у тех, кто остался. Ты прав. Оно у нас течет медленнее.
– Это как в анекдоте про космонавтов, что ли? – хмыкнул Исаев. – Так мы не в космосе. Мы по Сибири фигачим. И скорость у нас – так себе скорость. Восемьсот километров в час. Вот если бы восемьсот тысяч в секунду…
– Тогда бы, – мечтательно произнес Конюшин, – мы бы двигались быстрее света. И время бы у нас шло не вперед, а назад. Выходим во Владивостоке, а там – Российская империя. Или и того раньше.
– А что там и того раньше-то было? Страшно подумать. Китайцы?
На окнах-экранах теперь расстилалась зеленая хвоя, и Конюшину даже чудилось неправдоподобное: мелькавший далеко внизу пушистый хвостик лисы, качающая ствол медвежья лапа.
– Как ты думаешь? – спросил он Исаева. – Почему поездка у нас такая, скажем, элитная, а билеты были такие дешевые? И пассажиров при этом всего ничего.
– Ну смотри, – охотно начал объяснение Исаев, допивая чай и отставляя стакан в специальную ячейку в подлокотнике, – инвесторы были японские, экспериментальный проект, так? Но потом их начали давить наши в Москве, вот они перед уходом и устроили акцию. Единственный поезд. Пятьдесят мест. Тридцать вагонов: бар-ресторан, спальни, кинозал, кухня, склад, медпункт, душевые, спортивный отсек, холодильник… – Исаев замялся, – другой холодильник… В общем, кто успел, тот пострел. А дешево – ну, это потому, что никто не брал вначале. Помнишь? Боялись. А я вот – хоп! – и рванул. – И Исаев радостно подпрыгнул в кресле.
Конюшин думал о не поздоровавшейся с ними девушке. В начале пути она ехала с мамой. Почти еще школьница, растрепанная, с выдающейся, будто раздвоенной, нижней губой. Мать страшно боялась за нее, переживала, не отпускала от себя ни на шаг. Оказывается, в Москве девушку втянули в какое-то сомнительное подполье. Завели дело за участие в экстремистских молодежных собраниях. Но мать утверждала, что это все наветы, все клевета и девушка ни в чем не виновата. Конюшин тогда почему-то страшно разозлился. Устроил скандал в вагоне-ресторане.
– Вам не должны были продавать билеты! – орал он. – Вы под следствием! Вы не имеете права разъезжать куда вздумается. Тут дети, тут мирные граждане, а вы кого привели? Террористку! Как нам теперь здесь расслабиться, как?
Мать озверела, напала на него, навалилась перезрелыми, болтавшимися под трикотажем грудями. Девушка плакала. Посыпались на пол чипсы, полилось пиво. С Конюшиным потом никто не разговаривал, и он, остыв, просил у обеих прощения, каялся, всхлипывал, бормотал:
– Я сам, сам преступник, поэтому на вас и набросился. У меня долги. Просроченные кредиты, ипотека. Задолжал кругом. Жена бросила, а договор оформлен на меня. Ну и покатился.
Исаев потянулся, зевая, посмотрел на часы и, привстав, оглянулся на сидящих в вагоне. В дальнем углу бородатый старичок играл сам с собой в дорожные шахматы. А в центре у прохода качался, нахлобучив наушники, угреватый подросток. Старичок в прошлом был каким-то большим сейсмологом, и о жизни его никто ничего не знал. Он только и делал, что жевал бороду, чах над шахматами и иногда, после рюмочки, пускался в отвлеченные рассуждения с обильным цитированием стихов.
При нем ехала не то жена, не то сиделка. За обедом она повязывала ему огромный фартук, будто ребенку. И жаловалась, что еда становится как будто бы все дряннее и дряннее на вкус.
– Сын Андреева снова музыку слушает, – сообщил Исаев Конюшину, возвращаясь на место.
– Ох уж этот Андреев, – скривился Конюшин. – Уж сколько едем, а он все носится со своей ядерной войной.
– Да уж, ссыкун еще тот, – согласился Исаев, – паникер. Сколько я ему говорил: «Если там, за пределами нашей трубы, уже повзрывалось, то мы бы это почувствовали».
