скачать книгу бесплатно
Однако же душа была нежна,
Искала чувств с реальною взаимностью.
Кто рядом был, по факту ни одна
Женой не стала, с грубой очевидностью.
Любовь его накрыла с головой,
Такого дерзкого, казалось бы, брутального,
Когда на время попрощался он с Москвой,
Увидеть прелести Парижа идеального.
О, как хитро разложен был пасьянс!
Он познакомился здесь с эмигранткой русскою
И обомлел, почувствовавши шанс
Взаимности любви под музыку французскую.
Она звалась Татьяною. Давно
Работала моделью популярною.
Общественность следила, что не мудрено,
За этой парой истинно шикарною!
Он не сводил с неё влюблённых глаз
И осыпал цветами с пылкой нежностью.
Не скроешь, тот лирический рассказ
Стал вездесущего бомонда принадлежностью.
Он был высок – она ему подстать.
Хорош собой – она с природной грацией.
И каждый был готов рукоплескать,
Встречая их в лучах иллюминации.
Он мог часами ей стихи читать,
Татьяна без запинки ему вторила.
Одну волну с любимой создавать —
«Коня эмоций» это лишь пришпорило!
Он умолял поехать с ним – отказ.
Ей руку с сердцем предложил осознанно,
Но видел ясно в свете её глаз:
На родине комфорта ей не создано!
Из пункта М. летели письма к ней,
К нему в Москву из пункта П. – ответные.
Хотел он быть с любимой всё сильней,
Но не пускали силы кабинетные.
Он женщинам стихов не посвящал
И только Тане сделал исключение*.
Забрать её с Парижем обещал,
Но… был запрет на выезд. Заточение!
Другому руку Таня отдала,
Чтоб от поэта уберечь себя московского.
На шесть десятков лет его пережила
За океаном… Помня Маяковского!
*) Поэт посвятил своей возлюбленной два стихотворения: «О сущности любви» и «Письмо Татьяне Яковлевой», последнее заканчивается известными строчками: «Я всё равно тебя когда-нибудь возьму – одну или вдвоём с Парижем». При жизни поэта эти стихи не были опубликованы.
ЮЛИЯ РУБИНШТЕЙН
Химичка
Каждое утро девушки шли по улице под его балконом. Учиться.
Дальше по улице был техникум. И утреннее солнце светило прямо в его двери и окна, отражаясь, и они шли в этот блеск и сияние, и тени их ложились впереди них.
А он их рисовал.
Собственно, он рисовал всегда одну девушку. Смотрел на разных, а рисовал одну. Не выходило. Всё чего-то не хватало.
Чего – он не знал. И спуститься посмотреть ближе не мог. Второй этаж – не Эльбрус, но инвалидная коляска не для лестниц. Спасибо, добрые люди перебрали дверь на балкон, стало можно выкатиться. И он сидел в коляске на балконе и рисовал.
Иногда девушки поднимали головы и смотрели на него. Улица была центральная, и все балконы на ней ещё давным-давно отделали щитами из пластмассы. Зелёными и красными, чтобы на каждом доме получался узор. Над щитом, над перилами видны были только голова и плечи художника. И мольберт.
Девушки шли и иногда задумывались – кто там нарисован.
Чаще всего – одна из них. Она обычно шла одна.
Та, что возникала на мольберте, была похожа на Одну. Вроде бы такие же непослушные, летучие русые кудри, такой самый нос – длинноватый, будто не от этого лица, так же торчат локти и коленки. Но Одна видела: на полотне – красивее.
Каждому парню нужна красивая девушка. Некрасивых никому не надо.
Тем более, сам Художник – красивый парень. Сильные, бугристые от мускулов плечи, быстрые руки, гордо посажена голова, сосредоточен взор чёрных глаз под чёрными сросшимися бровями. Конечно, ему нужна не какая попало.
Но всё-таки Одной было обидно. Ведь она похожа на ту, неведомую. Почти такая же. А рисуют – другую.
Разве что попробовать стать такой же?
И Одна стала пробовать. Она вставала раньше и бежала по пустынным утренним улицам. На неё лаяли, гнались собаки – она отпрыгивала, ускорялась. Тоже тренировка. Ноги станут стройными, как на картине. Она прибегала на детскую площадку и там подтягивалась на стареньких самодельных подобиях снарядов. Руки станут сильными, как на картине.
Стричься по-другому не пробовала. В парикмахерскую очередь. Да ещё надо, чтобы был знакомый мастер. Свои подружки подравнивали – и всё.
Приближался День города, и ждали приезда губернатора.
Горсобрание призвало волонтёров: разнесите жителям центральной улицы предписание – убрать всё с балконов. А у кого, как не у студентов, молодые ноги. Одна тоже взяла пачку бумажек и пошла по подъездам.
Вот и тот самый дом. Тот подъезд. Второй этаж. Она позвонила. Тишина. Позвонила снова, и изнутри донёсся такой звук, словно ехал велосипед. Дверь распахнулась – и Художник увидел удивлённое лицо, такое, какое искал.
– Здравствуйте! Извините! – почти выкрикнул он, поспешно дав задний ход. И исчез. Шум колёс, лязг шпингалета балконной двери. Возня. Понесло сквозняком и запахом красок. Наконец Одна решилась переступить порог. В прихожей было темно. Закрыла наружную дверь. Дальше в квартиру. Балкон. Коляска. Мольберт…
– Извините… – сказала и она.
Художник не слышал.
Тогда она пошла на кухню, перемыла с жёсткой шкрабкой всю посуду, какую нашла, вымыла плиту и пол. Двигаясь спиной вперёд, замывая за собой, налетела на что-то – и очутилась на коленях у Художника.
– Ой! Поехали! Со мной! Вы та самая… – а она барахталась и отбивалась, а колёса вертелись, жужжа, и везли её к балкону. Вдруг Художник остановился. И пунцово, даже малиново покраснел.
Она вскочила и вытерла руки о брюки.
– Конечно, не… потому, что… – теперь Художник еле давил из себя слова, потом показал на тряпку и ведро. И побледнел как неживой.
– Вам нехорошо? – она присунулась ближе, приложила руку к его груди. К заляпанной рубахе. Сердце под ней билось часто и мощно, словно колотя в набат.
– Я… увидел… теперь буду жить… пока закончу… – на лицо Художника помалу возвращались живые краски. Он взял Одну за руку, а другой рукой направил коляску к балкону.
Теперь на мольберте была точно она.
Она бежала встречать космонавта, спускающегося из ракеты.
Космонавт был едва намечен, и люди, и здания позади неё тоже. Но они были – несомненные, светлые, будто в весенней дымке.
– А ты… а вы готовились стать космонавтом? – спросила она, когда сгустились сумерки, и Художник убрал картину в холодильник. Все художники так делают, чтобы краски не высохли до завтра.
Он опустил взгляд на недвижные ноги, и она поняла.
– Ты… вы уже видите космос, – Одна кивнула на картину, – а они, хоть и здоровилы, не видали ещё.
И азартно вскинула кудрями.
– Ты придёшь завтра? – слетело с губ Художника. – Повторишь это… при свете?
– После занятий в техникуме.
– А на кого…
– На химичку. Лаборантку, – и Одна улыбнулась. – Краски тебе буду доставать. И изобрету такие, чтоб не полиняли даже в космосе!
Звёзды над головой были с кулак.
Одна шла домой. Как обычно, одна.
И уже не одна.
ПАВЕЛ БЕРЁЗНЫЙ
Что такое любовь?!
Что такое любовь? Это вера, надежда,
Тонкий вздох, звонкий смех
И души яркий крик.
Это, может быть, путь
По равнине безбрежной,
Но а может, скала,
Что нельзя обогнуть?
Что такое любовь? Это вера, надежда,
И изысканный вкус,
И бездарный сюжет,
Упоительный взгляд
В лицах видим, как прежде,
В лицах наших друзей
И бывалых подруг.
Что такое любовь? Это вера, надежда,
Возгоранье искры
И касание губ.
Ну, а может быть, страсть
Для души безмятежной?
Может быть, это пламя
Зажжённой свечи?
Что такое любовь
В океане надежды,
Там, где вера двоих
Начинает свой путь?..
Ночь
Почему нам не спится в эту тёмную ночь,
Когда осень кружится и не хочет помочь?
Покраснели рябины, облетел старый дуб,
И трепещет осина, как невеста. А вдруг
Завтра выпадет снег и укроет луга
Покрывалом пушистым, и уйдут берега?
Почему ты не спишь? Это я, это он —
Тот, который так хочет подарить тебе сон.
Тот, который так любит тебе песни дарить
И тихонько-тихонько о любви говорить.
Почему мы не вместе в эту лунную ночь?
Что же в сердце творится?
Кто же сможет помочь?
ИОЛАНТА СЕРЖАНТОВА
Камбала
Жизнь полна слухов о ней
