скачать книгу бесплатно
Питерская принцесса
Елена Колина
Прелестная девочка, душа компании, умная глупышка, нежная изменница, талантливая лентяйка, обаятельная эгоистка, она дружит – со всеми, любит – всех… Принцессе полагается свита: прекрасный возлюбленный, нежная подруга, верный оруженосец, придворный гений и скромная золушка.
Прошли годы, и питерская Принцесса, превратившаяся в загадочную американку, встречается со своим прошлым… Ее свиты больше нет, есть красивые успешные люди: самоуверенный новый русский, его красавица жена, жизнерадостная интеллектуалка, обаятельный плейбой и томный писатель. Но вдруг оказывается, что под маской – живые люди, а внешний лоск скрывает и боль утраты, и ревность, и тщательно спрятанную от любопытных глаз первую любовь. Вот только что с нею теперь делать, такой трогательно живой и беззащитной?.. Бедная Принцесса в изгнании, бедный верный оруженосец, бедная преданная подруга, бедные все…
Елена КОЛИНА
ПИТЕРСКАЯ ПРИНЦЕССА
Пролог
21 ноября 2002 года Маша Раевская прилетела в Питер.
Маша родилась в городе трех революций и с детства твердо знала, что она – дитя революции; слова эти звучали для нее и по-домашнему интимно, и вызывали общие для всех ассоциации – комиссары в пыльных шлемах, родные по детству неуловимые мстители на фоне розового заката, «Гайдар в шестнадцать лет командовал полком, а у тебя опять двойка по русскому!..».
Тридцатилетняя женщина-девочка в джинсах и с рюкзачком, пытаясь разглядеть раскинувшийся внизу город, так ввинтилась в иллюминатор, что казалось, сейчас вылетит из окна в сумрачное питерское небо, почему эта русская Маша с американским паспортом – дитя революции?
Маша улыбнулась, будто чашки весов покачнулись, – правый уголок губ поднялся, а левый опустился. От улыбки стала печальной, похожей на переодетого девочкой Пьеро, которому строго велено не грустить.
Полгода назад, в самом начале лета, Маша подумала: если в этом году приедет в Питер, то дальше все у нее будет хорошо. Вот именно все и именно так – просто, без затей хорошо. Маша часто загадывала по мелочи: если первым встретится мальчик, если сегодня работает знакомая продавщица, если мимо пробежит кот, если прямо сейчас зазвонит телефон, если, если, если… и тогда… за «тогда» обычно следовала незначительная приятность. Настоящих трепетных, важных желаний Маша не загадывала – побаивалась доверять свою судьбу встречным мальчикам, котам и продавщицам. А тут вдруг загадалось так глобально – «…тогда ВСЕ будет хорошо!».
Случайная, словно игрушечная, мысль цепко сгребла Машу в беспомощную кучку и, не отпуская, принялась играть с нею, как котенок с привязанным на веревке фантиком – отворачиваясь, то притворно, то искренне, и, наконец, вцепляясь коготками так, что не оторвать. «Глупости! Конечно же, я не полечу в Россию. Я ведь, собственно, ничего и не загадывала, а так просто подумала…»
Пограничник у трапа сказал Маше от имени Родины «Добрый день». По-русски. Маша взглянула на низенького паренька в пятнистой форме, как собака, услышавшая незнакомую команду, – недоуменно и робко, – и ответила Родине:
– Hello!.. Добрый день!
Маша стояла у выхода из аэропорта и вдумчиво дышала. Проверяла воздух – особенный ли он, родной или такой же, как везде, только чуть более задымленный.
Клевая девчонка, подумал таксист, выбирая себе Машу в пассажиры. Переступает тонкими джинсовыми ножками… такая мелкая по сравнению с огромной сумкой, разлегшейся рядом с ней на асфальте грязно-рыжим кожаным кабаном.
– Можно мне на Петроградскую? – теплым баском спросила девчонка.
– Можно, – разрешил таксист. Ему сразу захотелось Маше покровительствовать. – Со мной все можно.
Вывернув голову так, чтобы видеть Машино лицо, таксист потянул за собой потертого кабана на колесиках, размышляя на ходу: «А она и не девчонка вовсе, тридцатник точно есть! Лицо у нее странное. Западаешь сразу – значит, красивая. А посмотришь поближе – нос кривой, рот большой… вроде не красивый, а смотреть все равно хочется…»
Маша гордилась своей независимостью. Как же правильно она придумала, чтобы никто ее не встречал! Специально так решила. Не хотелось в аэропорту обязательных улыбок, натужно радостных возгласов типа «Ты совсем не изменилась!». И чтобы самой не отвечать. Не растрачиваться попусту на ненужную сейчас дружескую ерунду, сохранить себя для встречи с Питером. Маша собиралась всласть поплакать по дороге из аэропорта домой. В Америке, как ни смотри, ни кусочка Питера не увидишь, а вот Маша умудрялась. Она научилась сама дорисовывать картинки, смутно напоминающие Питер. Случайно выбранный взглядом дом, пусть даже не весь, – редко везло, чтобы сразу целый дом, – а какие-то элементы декора, оконный переплет, нечаянный изгиб рисунка, похожего на питерский модерн как гусеница на бабочку, физик на лирика, божий дар на яичницу… а там вдруг и балкончик привидится, как на Петроградской.
Больше возможностей для ностальгии давали запахи. Все же хоть и Америка, а человеком и там пахнет! Здесь Маше кое-что доставалось. Вдруг весной ударит каким-то дуновением. От асфальта, покрывающего чужие мостовые, ранней весной исходил особенный запах, привычно наполнявший ее детским восторгом. Как будто ей десять лет, и сегодня первый теплый день, и бабушка наконец разрешила ей вместо надоевших колготок надеть белоснежные гольфы, и Маша выставила белые после зимы коленки. Так только говорится, что белые. На самом деле голубоватые в синеву, как у всех ленинградских детей… и все это было – счастье. Машина тоска по Питеру не была злой от боли, как в воспоминаниях первых эмигрантов, выгнанных из России красными. Ее тоска была как печаль по детству, приятно-грустная, уютная. Днем Маше было в Америке замечательно, а вечером, перед сном, она разворачивала тепленький платочек со своей маленькой симпатичной тоской, чтобы заснуть в Питере, на Петроградской стороне, на серо-рыжей улице Зверинской, напротив зоопарка.
Маша смотрела из окна на шоссе, ведущее из аэропорта в город, и ровным счетом ничего не чувствовала. Она глядела на бывший свой город честно, безо всякой эмигрантской предвзятости. Желания убедить себя в том, что выбор сделан правильный, заметить все плохое, позлорадствовать с высокомерной ухмылочкой: мол, и воздух грязный, и жизнь ужасная в вашей Рашке, – нет у меня, честное слово, ну ни капельки! Так думала Маша, равнодушно отмечая провинциальную бедность скучных зданий вдоль шоссе. Да, конечно, на выезде из аэропорта ни один город не выглядит нарядным красавцем, но скука американского индустриального пейзажа хотя бы расцвечена множеством огней, яркими рекламными щитами, а здесь, у них в России, темно, как в прошлом веке… И еще. Какие, оказывается, смешные, не похожие на машины эти уродцы «Жигули»! Неужели они когда-то были такими вожделенными? А люди еще и классифицировали этих уродцев самым подробнейшим образом. «Шестерка», например, считалась куда лучше «тройки», а «восьмерка» или «девятка» казались по-западному элегантными.
– Ой, у вас тоже теперь реклама, – удивилась Маша огромным щитам.
Томная, растрепанная, с отпечатком послелюбовной неги на лице блондинка припала к растянувшемуся на травке бизнесмену, скорее всего своему шефу. «Уверенным людям – уверенная связь», – утверждала реклама.
«В каком смысле? Они любовники? Уверенная любовная связь на природе? – всерьез задумалась Маша и недоуменно высунулась из окна. – А-а, имеется в виду мобильная связь, вот что…»
Вот направо Ленин, простер руку над Московским универмагом. Раньше Маша никогда не задумывалась, почему Ленин такой невероятно длинноногий и узкобедрый. Просто секс-символ, супермен, куда там Шварценеггеру!
А вот здесь, у метро «Парк Победы», прежде было кафе с теплым названием «Шоколадница», обрадовалась воспоминанию Маша. А теперь? «Мир кафеля». Жаль, пухлые булочки со взбитыми сливками так чудесно пахли!
По дороге Маше встретились еще несколько различных миров – «Мир ковров», «Мир обоев», «Мир сантехники». Маша поежилась, представила, каково человеку, случайно попавшему в этот мир-склад. Бродит он среди ковров, натыкается на разноцветные стопки кафеля, то на один унитаз присядет-пригорюнится, то на другой… А вокруг обои, обои… Люди, где вы? Ни одной живой души… Она вздохнула.
– Что же никто не встречает? – поинтересовался таксист.
– Нет у меня тут никого. Никого не осталось, – жалобно ответила Маша.
И таксисту, отцу новенького младенца Анатолия и мужу своей третьей жены, тут же захотелось стать Маше родной матерью.
«Противно все-таки, когда никто не встречает. Крадусь в свой город, как чужая. Иностранная туристка, мать твою, гостья нашего города. Вот она, из окна с благожелательным интересом рассматривает Санкт-Петербург», – ворчала про себя Маша. Она напряженно искала в себе долгожданную нежность, как будто, запустив руку в большую коробку с подарками, неистово шурша оберточной бумагой, рылась в надежде вытащить на свет что-то заветное – ну хоть крошечное волнение, какую-никакую растроганность, трепетное узнавание, в общем, что-нибудь такое, от чего можно длинно и щекотно вздохнуть – ах!..
Проехали по Фонтанке, повернули к Михайловскому замку, постояли в пробке у Летнего сада. Маша покосилась в сторону Моховой – там, в Мухе, витает Машина юность со всем положенным набором – любовь, измена, предательство. Что там еще должно быть?..
«И что? Прошлое и то, что сейчас со мной происходит, – все это уже МОЯ СУДЬБА? И это все?!» – вдруг зло и требовательно спросила неизвестно кого Маша. Противный тоненький голосок, как ногтем по заледенелому стеклу, больно царапнул по сердцу: «Да, девушка, все это УЖЕ ТВОЯ СУДЬБА».
Очутившись на Петроградской, там, где справа мечеть, а слева зоопарк, Маша вдруг почувствовала, что сжимается внутри, словно резиновая кукла, из которой выкачивают насосом воздух. И горло, забыв, как пропускать воздух, выставило на пути комок.
– В-ва… – промычала Маша, махнув рукой в сторону зоопарка. У нее мелькнула совсем уж дикая мысль – а не попросить ли таксиста заехать в зоопарк? Ведь звери живут по многу лет. Может быть, слон или, например, крокодил помнят ее…
У дома на Зверинской она вышла из машины.
– Может, завтра еще куда поедем? Могу и город показать. Или там в Пушкин… Бесплатно… – Таксист сам не ожидал от себя такого странного предложения, все-таки третья жена и младенец Анатолий…
– It’s ОК, – рассеянно отозвалась Маша, и таксист поволок за ней сумку. – На втором этаже жила моя лучшая подружка Нинка-свининка… переехала, наверное. Столько лет прошло… – интимно вздохнула Маша и обернулась к таксисту.
Тот принялся рассматривать в душе новый вариант жизни, в которой не будет ни жены, ни младенца Анатолия.
– Спасибо, с вами было так приятно! – Маша беспомощно улыбнулась. – До свидания.
– Я дома!
Маша обняла воздух перед собой. Она частенько беседовала сама с собой голосами героев любимых мультфильмов и сейчас повторила ворчливым голосом Винни-Пуха:
– Я дома, и где же мои горшки с медом?! Почему меня никто не встречает?!
Какие могут быть горшки с медом, что вообще может быть в брошенном десять лет назад доме? Если только нежить из углов полезет… Пыльная тишина с чуть сладковатым тленным запахом, а вовсе не смех, радость, любовь, запах пирога с яблоками, папин глуховатый голос. Маша порылась в буфете. Там, на полке, за синими с золотом чашками, притулилась кукольная посудка – розовая с голубой каемочкой чашечка с блюдечком остались от кукольного сервиза. Сервиз подарили Маше на пятилетие, и лет до десяти она ужасно им дорожила.
Маша вытащила из сумки маленькую бутылочку, специально прихваченную из самолета для ритуального выпивания на родной кухне, плеснула коньяк в розовую игрушечную чашечку и села у окна.
– Ты перестала пить коньяк по утрам? – спросила Маша себя густым уютным голосом Карлсона из мультфильма и тут же сварливо ответила за фрекен Бок: – Да, перестала… то есть нет, не перестала.
Маша сама не знала, как ей удобнее думать, – приехала она из суеверия, поддержать свое «чтобы все было хорошо» или же с ностальгическим визитом: Питер, юность, друзья… А может быть, все же по делу? «Дела» она ужасно стеснялась. Маша страстно, до противной дрожи в груди, хотела издать свою книгу.
В эмиграции случилось поветрие – вдруг все начали писать. Вспоминали, переосмысливали. Все известные люди давно уже вспомнили все, что желали вспомнить, теперь о них принялись вспоминать неизвестные, те, кому когда-то привелось постоять рядом. Неизвестные делали вид, что вспоминают об известных, а на самом деле норовили рассказать о себе. Другие письменно излагали информацию о своих семьях. Это называлось «пишу историю семьи» – простенько и со вкусом.
Чтобы увидеть свои опусы напечатанными, на какие только ухищрения не пускались! Историю семьи чаще всего издавали в Америке за свой счет крошечным тиражом, в пятьсот, к примеру, экземпляров, и весь тираж держали в шкафу в гостиной. Вывешивали тексты в Интернете в надежде, что кто-нибудь заинтересуется. Проведав, что издать в России значительно дешевле, вступали в запутанные отношения с частными издательствами и, проклиная жуликов в стране, где «все осталось как раньше», заключали с ними невнятные договоры на одну-две тысячи экземпляров. Поднимали старые советские связи, пытаясь использовать типографии институтов, где когда-то работали.
Некоторые застенчиво графоманили рассказы. А потом – раз в конверт, два – в другой, и перелетными птичками за океан, на Родину. Родина же на то и Родина-мать, чтобы заинтересоваться душевными движениями своих детей. Бывшие советские, по-советски же угрюмые толстые журналы не отвечали, а новые приветливые частные издательства радовались: желаете издаться – извольте, издадим с удовольствием за ваш счет.
Отец Машин, Юрий Сергеевич Раевский, по бесчисленным своим дружеским связям, а также из уважения к его статусу университетского профессора, а значит, хоть и химика, но человека, не чуждого культуре, был завален просьбами прочитать, проглядеть, посоветовать, высказать свое мнение о стиле любимого племянника, дочери друга, жены сына… Он честно просматривал все, о чем просили.
Литературные излияния эмигрантов были, по его словам, похожи на человека, лакомящегося конфетами под одеялом.
– Все это напоминает письмо издалека любимой тете: «У нас все хорошо, скучаем за вами, не приезжайте». Что-то выходит неестественное, когда издалека хотят порадовать публику ностальгическими записками о том, как тоскуют по прежней жизни, при этом замечательно чувствуя себя в нынешней.
– Я пишу исключительно для себя. Так просто, буковки в слова складываю, – объясняла Маша отцу специальным детским голоском.
Но по мере того, как буковки складывались в текст, Маша все больше к ним привыкала. И как-то незаметно возникла мысль о том, чтобы книгу издать. И совсем незаметно робкая поначалу мыслишка выросла в страстное желание – увидеть на обложке «Мария Раевская»…
– Я пишу не историю своей маленькой личной жизни, а роман про семью, друзей, значит, про время… – защищалась Маша. – Не смейся!
– В тебе вдруг отозвалось, что ты выросла среди пишущих людей. Все наши друзья, твои детские стихи, дружба с мальчиками Любинскими… – высказался Юрий Сергеевич. – Смотри, Машка, желание увидеть свое творение напечатанным – страшная вещь!.. Забирает человека до косточек…
Маша обидчиво подкисла, но книгу дописала.
«…Я попыталась рассказать, какое золотое у меня было детство, какие замечательные, необычные люди меня окружали. Я могла бывсемнамраздатьмаски:Бабушка – великаяженщина,Дед—настоящийученый,папа—всеобщийдруг,мама—небывалаякрасавица,бабаСима—развеселаячастушечница,нуисебеявзялабымаску—Любимаядевочка.Янискольконехотеланарисоватьгорестнуюкартину – девочка,которуювселюбилитакпо-разному,чтоейприходилосьвсевремялавироватьмеждуродными.Нет,детствомоебылозолотымирозовым,полнымтакойлюбви,чтоядосихпорживуэтимзапасом.Бабушка,самыйглавныйчеловеквмоейжизни,нелюбиламаму.Онипочтинеобщались.Нуичто?Мнедажененужнобылопривыкатькэтому.Ведьксолнцуидождюнепривыкают,—онипростоестьивсе.Ияжилавтакойнегеилюбви,какмедвежонок,обернутыйвтеплуюмаму.Амоиотношениясмамойвовсенебылитривиальнойисториейолегкомысленнойкрасавице,которойнетделадодочери,атолькодосвоихроманов.Янемогусказатькокетливуюфразу:«Мамаменянелюбила»—и,стыдливотакпотупившись,обвинитьеевовсехсвоихнеудачах.Онабылатакая…грандиозная!Житьснейрядомужебылосчастье.Аиногдатрогательная,какребенок.Ядумаю,чточеловекутрудножитьстакойкрасотой.Ябылаоченьсчастливойдевочкой.Аеслинемноговрушкой,толишьпотому,чтовратьбылогораздоинтереснее,чемговоритьправду».
Вот такой получился конец. Поставив точку, Маша полюбовалась на свою совершенно настоящую книгу. И каждый вечер понемногу любовалась, а потом взяла и послала по электронной почте в самое большое питерское издательство. Послала и принялась нервно ждать. Отец, конечно, был, как всегда, прав – ее забрало. Да как еще забрало! В назначенные издательством три месяца никто не позвонил, Маша прибавила для приличия еще месяц и позвонила сама. Она намеренно выбрала время, когда была дома одна, но на всякий случай, словно кто-то мог посмеяться над ее возможным позором, заперлась в ванной с телефонной книжкой. В одной руке зажженная сигарета, чтобы немедленно затянуться для поддержания духа, а другой она набирала код России, Петербурга и, наконец, номер редакции, по которому четыре месяца назад велели узнавать о судьбе ее рукописи.
Низкий женский или высокий мужской голос в трубке лениво произнес:
– Сейчас поищу…
Из своего американского далека Маша мгновенно глупо удивилась – почему ей ответили по-русски и почему таким сонным, совсем «неофисным» голосом.
– Как вы сказали, Мария Раевская? А название? «Питерская принцесса»?
Маша не была мнительной и никогда не подозревала подвоха. Но почему-то ей показалось, что голос на другом конце провода только сделал вид, что пошел куда-то узнавать, а сам положил трубку на стол и притаился. За ее, Машин, американский счет и ее собственные нервы!
– Мы вашу рукопись потеряли! Никаких следов! – радостно сообщил якобы вернувшийся голос. – Даже не знаю, распечатали ее или нет! Но вы не расстраивайтесь! Пишите нам еще! – вдруг проснувшись, оптимистично посоветовал голос и отсоединился.
Сигарета дымилась на юбке. Маленькая черная юбка, на все случаи жизни, и в присутствие можно, и в ресторан…
– Твою мать! – выплюнула оскорбленная этим сонным голосом Маша, рассматривая дырочку.
Юрий Сергеевич терпеть не мог просить, но Маша так дрожаще молчала о своей книжке, что он предложил поднять старые ленинградские связи в «Звезде» или московские в «Новом мире». Собственно, даже и поднимать не нужно было – всего лишь сделать несколько звонков.
– Ни за что! – гордо отказалась Маша. – Или я сама, или вообще ничего не надо!
– Тогда ты умрешь неизданной, – пошутил Юрий Сергеевич.
Не очень удачно пошутил, ему же пришлось Машу и утешать. Последний раз на его памяти дочь плакала десять лет назад.
Маша привезла в Питер несколько аккуратных зеленых папочек, на всех папочках значилось:
Мария Раевская
«ПИТЕРСКАЯ ПРИНЦЕССА»
Здесь же был записан Машин американский телефон и, для пущей солидности, университетский адрес отца, Раевского Юрия Сергеевича.
Десять лет американской жизни приучили Машу рано вставать, не расслабляться и не тратить времени зря. Поэтому уже на следующее утро после приезда с зеленой папочкой в руках она стояла перед входом в знаменитое серое здание на Моховой. В здании помещалась редакция журнала «Звезда». Знакомые, как собственное детство, белые обложки с размашистой красной надписью «Звезда» рождались здесь. Для бабушки, папы и Маши. Маша почувствовала себя почти что в заднем ряду настоящих советских писателей, и слегка причастной к Довлатову, и даже не совсем чуждой Бродскому…
По этим коридорам ходили… да кто только не ходил! А сейчас идет Маша со своей зеленой папочкой под мышкой. Ходили Зощенко и Ахматова. А теперь идет она. Отрывать занятых людей от дела. Глупостями своими. Графоманией.
Заведующий отделом прозы Сан Саныч, худой и желчный, с лицом таким, что ему страшно предложить не то что первый роман, а даже леденец на палочке, хмуро посмотрел будто сквозь нее.
– Здравствуйте… – слабо пискнула Маша, мгновенно почувствовав себя маленькой нахалкой и страстно жалея о том, что осмелилась прийти в редакцию… как дура!
– А почему вы именно к нам пришли? – спросил он без интереса. – Можно много куда отнести…
Маша молчала.
– Есть ведь и другие журналы! – В его голосе зазвучала печальная надежда.
Маша настойчиво молчала. Попробовала кинуть на Сан Саныча самый свой жалобный взгляд и мгновенно поймала ответный – скучный и неприязненный. Мол, знаю я ваши штучки, знаю и не поддаюсь!
– Ну ладно, что у вас?
– У меня… да так, романчик, – она не решилась назвать зеленую папочку романом, – я вот тут попробовала… подруги в Америке читали, им понравилось.
Сан Саныч оживился, как навостривший свое жало комар.
– Да… так, знаете ли, многие и говорят: «Я написал книгу, жена читала – плакала»…
Маша старательно улыбнулась, показывая, что она поняла шутку и послушно чувствует себя сумасшедшим графоманом.
Сан Саныч поглядел на Машину папочку, словно прикидывая ее вес, и загрустил. Похоже, папочка показалась ему отвратительно толстой.
– Все хотят сразу роман. Нет чтобы принести рассказ… небольшой… – мечтательно произнес он, глядя мимо Маши в окно. – Немаленький роман-то… и зачем вам расписываться, как Лев Толстой? Лучше бы рассказ. Поменьше… а то ведь есть еще и другие журналы, – бормотал он.
– Рассказа у меня нет, – пригорюнилась Маша, – роман только…
Расслышав наконец ее хрипловатый, с интимно-нежными интонациями голос, Сан Саныч на секунду подобрел, безнадежно вздохнул и прибрал папочку куда-то вниз, за себя. Наверное, на пол.
Маша с извиняющейся улыбкой начала отступать к двери, повернулась и свисающим с плеча рюкзачком задела высокую стопку рукописей на столе… О боже! Она прикрыла глаза… Рукописи прыснули со стола. Листы на полу перемешались… «Нет! Не может быть, это происходит не со мной!» – успела подумать Маша. Это не она, распластавшись на полу, суетливо ползает, собирая бумаги, заискивающе-дебильно поглядывая снизу в глаза Сан Санычу. «Я – преданный дебил, не вредный и не опасный», – из-под стола внушала взглядом Маша.
Час спустя, слегка потрепанная Сан Санычем, она стояла в вестибюле рассеянного издательства, пару месяцев назад потерявшего ее рукопись. Став американкой, Маша научилась использовать все возможности до донышка. Она надеялась, что к рукописи, то есть к живой зеленой папочке, отнесутся не столь небрежно, как к электронной почте.
По внутреннему телефону Машу спросили полупроснувшимся голосом:
– У вас детектив? – Голос выражал вялую надежду.
– Нет, не детектив. Просто… роман, – робко пояснила Маша.
– Оставьте швейцару, я потом заберу, – велел голос, явно потерявший к ней всяческий интерес.
