скачать книгу бесплатно
Как это у них было? Вокруг самые талантливые, самые лучшие разговаривают об искусстве, читают стихи… И что же, Лиля каждому гостю говорит: «Напишите вот здесь что-нибудь про меня, у нас так принято – писать только про меня». Она, конечно, хозяйка салона, но как-то это нескромно… А может быть, это Осип говорил: «Напишите здесь что-нибудь на память, но только про Лилю».
Никто не сказал, что Лиля – дамочка-дурочка. Лиля всем понравилась, всех очаровала.
«И вот я введен в непохожую на другие квартиру, цветистую от материи ручной раскраски, звонкую от стихов, только что написанных или только что прочитанных, с яркими жаркими глазами хозяйки, умеющей убедить и озадачить никогда не слышанным мнением, собственным, не с улицы пришедшим, не занятым у авторитетов. Мы… были взяты в плен этими глазами, этими высказываниями…» – так писал Асеев
. Что делало Лилю королевой среди очарованных подданных?.. Умение вести беседу? Что?
«Она никогда не была красива, но неизменно была желанна. Ее греховность была ей к лицу, ее несомненная авантюрность сообщала ей терпкое обаяние; добавьте острый и цепкий ум, вряд ли глубокий, но звонкий, блестящий, ум современной мадам Рекамье, делающий ее центром беседы, естественной королевой салона; добавьте ее агрессивную женственность, властную тигриную хватку – то, что мое, то мое, а что ваше, то еще подлежит переделу, – но все это вместе с широтою натуры, с демонстративным антимещанством – нетрудно понять ее привлекательность»
.
Нетрудно?! Очень трудно! Каждое слово само по себе понятно, но как это – «авантюрность, агрессивная женственность»?! Ясно только одно: другой женщине находиться с Лилей в одной компании невозможно. Другой женщине нужно смотреть во все глаза, как бы Лиля мгновенно не переделила мужчину, которого эта другая считала своим, да еще при этом чувствовать себя неодушевленным предметом, беспомощно улыбающимся диваном, или вешалкой, или и вовсе пустым местом…
В Лилином «салоне» не только читали стихи. Стихи перемежались картами: покер-стихи-винт-стихи-железка-стихи… Лиля была увлеченная картежница и играла много, и всегда на деньги. Но она не была такой болезненно азартной, как Маяковский, игровой зависимости у нее не было, она могла играть, могла не играть.
У Лили были и собственные, отдельные от Маяковского и Брика, интересы – она вдруг увлеклась балетом. В конце пятнадцатого года она начала брать уроки у танцовщицы, которая прежде танцевала с Нижинским в Париже. Это, вообще-то, немного странно – балет и двадцатипятилетняя женщина. Многие в двадцать пять лет считают, что им уже все поздно, к примеру, пойти на кислотную дискотеку или влюбиться как в омут с головой. А Лиля считала, что ей никогда ничего не поздно, в двадцать пять лет всерьез нарядилась в пачку, и – гран плие, деми плие…
Лиля – балерина, хозяйка салона, начинающая муза Маяковского, а Осип? Что делал Осип, пока у Лили были роман и балет, Маяковский учился быть взрослым, Эльза страдала? А Осип, пока все романились, резко переменил свою жизнь.
У Осипа, как мы помним, не было филологического образования, он был юрист, коммерсант, а к литературе имел отношение только как страстный читатель и собиратель книг. Но оказалось, что и он способен на неожиданные поступки, – Лиля увлекалась балетом, а Осип увлекся Маяковским и футуризмом.
Осенью пятнадцатого года Брик с Маяковским собирали материал для футуристического альманаха со странным названием «Взял».
Лиля: «Володя давно уже жаждал что-нибудь назвать этим именем: сына или собаку, назвал журнал». Вообще-то имелась в виду фраза из альманаха «Футуризм взял Россию мертвой хваткой». Кроме Маяковского, в альманахе принимали участие Пастернак, Шкловский, Хлебников и… Брик. В этом альманахе Брик напечатал свою первую критическую работу о поэме «Облако в штанах». Ох, какой же Осип оказался способный и к бизнесу, и к литературе – Брик выступил одновременно и критиком, и издателем поэмы, который рассчитывает на ее коммерческий успех. В этой статье Брик назвал всю современную русскую поэзию – Блока, Бальмонта, Гумилева, которые прежде были его кумирами, – приторными пирожными, а «Облако» – хлебом. «Радуйтесь, кричите громче: у нас опять есть хлеб! Не доверяйте прислуге, пойдите сами, встаньте в очередь и купите книгу Маяковского „Облако в штанах“». С кумирами Брик расстался довольно хладнокровно, чужое назвал плохим, свое хорошим, в общем, это был простодушный и гениальный рекламный ход – сам издаю и сам хвалю… Стиль Брика очень простой, остроумный, его слова легко расходятся на цитаты, он как будто проник в будущее и где-то там, в будущем, изучил пиар.
Лиля: «Ося заважничал», и понятно, почему, – для первого опыта это было потрясающе успешно. Знаменитый Дмитрий Философов сказал: «Единственный опытный журналист у нас – Брик». Приятно.
Публикация поэмы «Облако в штанах» придала всем троим новый статус: Маяковский теперь не эстрадный скандалист в желтой кофте, а автор книги, Лиля не просто Лиля, а муза поэта, Осип – издатель и критик, – вот такой результат одного вечера.
Осип начал всерьез заниматься литературой. В шестнадцатом году он издал сборник филологических статей по теории поэтического языка, и теория Брика не просто была – подумаешь, еще одна теория, никто не обратил внимания, а совершенно поразила специалистов.
У Брика был талант. «Способность у него была исключительная», – сказал о нем Роман Якобсон, друг детства Эльзы и друг Бриков. Впоследствии знаменитый лингвист, он тогда был просто мальчик, начинающий филолог. Он говорил, что у Брика блестящий ум, но совершенно нет амбиций. «У него нет амбиций» означало, что Брику интересно придумать идею, но не интересно ее реализовать.
Но разве у Брика не было амбиций? Просто «иметь амбиции» для каждого человека означает разное. У Осипа Брика были амбиции, очень даже были – не развивать свои идеи, не стать знаменитым в своей узкой области, а другие – влиять, организовывать вокруг себя жизнь, быть в центре. Но чтобы никто о нем по-настоящему ничего не знал. Быть как бы в центре и одновременно как бы в стороне. Брик – человек модного слова «как бы». Как сказал о нем его близкий друг: «Не вполне ясна его нравственная физиономия»? И Якобсон говорит о Брике то же самое. В те годы, во время Первой мировой войны, многие уклонялись от призыва – не считали, что эта война имеет к ним хоть какое-то отношение, не хотели погибнуть на фронте, да и просто они были – не для войны.
Якобсон рассказал такую историю о Брике: «Меня он вообще любил, но когда я пришел к нему и сказал, что мне грозит попасть в дезертиры, он ответил: „Не вы первый, не вы последний“». Якобсон был обижен, и действительно, услышать такое от друга неприятно и больше не хочется дружить, дальше можно только общаться на тему поэтического языка и тому подобного. Но он такой, Осип Брик, – осторожный, отстраненный, неэмоциональный, «уклоняющийся и отсутствующий».
Да. Да, но… Маяковским и футуризмом Брик увлекся безумно.
Лиля: «Мы любили тогда только стихи. Мы были как пьяницы. Я знала все Володины стихи наизусть, а Ося совсем влип в них». В Маяковского влюбился как мальчик, даже подражал его походке, в стихи «влип» – все это входит в противоречие с его всегдашней бесстрастностью и рационализмом – значит, не такой уж он был бесстрастный.
В том же пятнадцатом году Лиля с Маяковским шли по Жуковской, Маяковский читал Лиле свою новую поэму «Дон Жуан».
Лиля: «…Володя неожиданно прочел мне ее на ходу, на улице, наизусть – всю. Я рассердилась, что опять про любовь – как не надоело! Володя вырвал рукопись из кармана, разорвал в клочья и пустил по Жуковской улице по ветру».
В поздней версии своих воспоминаний Лиля сама себя редактирует: ей не понравилось, что опять про несчастную любовь.
Лиля – молодец! Понимает, что получается неловко: она муза, а музы не ведут себя с великими поэтами как капризные дурочки, поэтому строго заказывает – не пиши про несчастную любовь, пиши про счастливую!
На самом деле ее можно понять и даже пожалеть: Маяковский читал про свою горячую любовь к ней и поглядывал на Лилю тревожно – нравится-не нравится-любит-не любит-бросит-не бросит… Лиля слушала, и в ней постепенно нарастало раздражение – какая-то у него не любовь, а мания, как же это все навязчиво, невыносимо, назойливо даже… и сказала – «надоело!». А когда он рвал листки с поэмой и театральным жестом бросал по ветру, думала: «Вот в Осе совсем нет этой театральности, люблю Осю…»
Лиле, должно быть, не только про несчастную любовь, а и просто про любовь надоело. Если сто раз повторили «люблю», то это уже не трогает нисколько, а только думаешь: «Ну что же это в самом деле, все про одно, „люблю, люблю“…» Женщина берет человека себе со всеми его талантами и потом уже не трепещет от его величия. И совершенно все равно, любит тебя гениальный поэт или просто мальчик, который прыгает с обрыва в реку, чтобы понравиться: один раз это приятно, особенно приятно, что все знают, в честь кого он прыгнул. Но если он все прыгает и прыгает, не может остановиться, так что же, нужно все время восхищаться?! Ох, нет – надоело!.. Раздражает.
Лиля вообще часто раздражалась. Однажды между ними был разговор об изнасиловании, и Маяковский сказал, что мог бы изнасиловать женщину.
Лиля: «Слов я, конечно, не помню, но вижу, вижу выраженье лица, глаза, рот, помню свое чувство омерзения. Если бы Володя не был таким поэтом, то на этом закончилось бы наше знакомство».
Как интересно. Лиля не могла не понимать, что громкий и нежный Маяковский никого не смог бы изнасиловать, разве что в стихах, а сказал это, чтобы показаться большим, сильным и жестоким.
Лиля: «…Володя не просто влюбился в меня, он напал на меня. Два с половиной года не было у меня спокойной минуты – буквально».
Ну нет любви, нисколечко! Лиле было его слишком много, и разве она в этом виновата? Лиля так же страстно любила своего тихого Осю, как Маяковский любил ее. А Маяковский – это как будто щенок надоедает, вертится под ногами, прыгает!.. Кривляется, старается показаться большим, сильным! Так и хочется его прогнать! Но щенок этот редкой породы, ценный щенок, один на миллион, приходится им дорожить, держать при себе. И чтобы все знали, кто хозяйка… Для Лили было важно, что она самая-самая, она очень зорко следила за тем, чтобы всегда быть первой, а Эльза чтобы была на втором месте…
…Ох, а про Эльзу я забыла! Она ведь самая «нормальная» из всех них. А самые «нормальные» гораздо меньше привлекают внимания и жалеют их меньше, – она же не муза, не хозяйка салона, не пишет гениальных стихов, не стреляется и не плачет при всех, а просто тихо страдает.
Вроде бы соперничество сестер, детское и взрослое, завершилось полной победой Лили. Весь пятнадцатый год Маяковский не отходил от Лили, и Эльза виделась с ним лишь однажды, когда приезжала из Москвы к сестре на Новый год, на «футуристическую елку».
«Футуристической» елка была потому, что в двухкомнатной квартире Бриков елку пришлось подвесить к потолку, а вместо игрушек на ней висели вырезанные из бумаги облако в штанах и желтая блуза Маяковского. Лиля была в парике маркизы, с открытыми до колен ногами в красных чулках, а Эльза – в костюме Пьеро.
Что означала эта встреча Эльзы с Маяковским у Бриков? Эльза признала существующее положение вещей? Или это была просто тоска и желание увидеть Маяковского, хотя бы и рядом с Лилей? Успокоилась Эльза, смирилась?
Совершенно точно, нет. Она была настоящим Пьеро, печальным, брошенным, тоскующим. Прошло совсем немного времени с того вечера, когда она так успешно доказала сестре, что Маяковский – гениальный поэт, и мгновенно потеряла его. Прошло совсем немного времени, чтобы она могла спокойно смотреть на победительницу Лилю и влюбленного Маяковского. А Маяковский и не думал вести себя при брошенной Эльзе хотя бы чуть более сдержанно, не демонстрировать так явно свою поглощенность Лилей.
Из воспоминаний Каменского о той встрече Нового года:
«…Я спросил Маяковского:
– Ты очень счастлив?
– Да. Но я из-за Лили сходил с ума, бешенствовал и даже хотел застрелиться. Лиля спасла, и она для меня теперь – все. Таких, как она, на свете не бывает».
В ту новогоднюю ночь в Эльзу влюбились сразу двое – Шкловский и Каменский, и Каменский даже сделал ей предложение. Лиля, вспоминая тот Новый год, подчеркивает, что это был первый случай, когда Эльзе сделали предложение, что Эльза никогда не имела такого успеха, как она. Добрая Лиля! Похоже, она немного ревнует, искренне считает, что все всегда принадлежат ей, даже те, кто ей вовсе не нужен?!
После встречи Нового года Эльза уехала в Москву, оставив в Петрограде двух безответно влюбленных. В Москве у нее тоже был поклонник, тот самый друг детства Роман Якобсон, – у Эльзы действительно был успех, была реальная возможность утешиться. Но отчего-то она не утешалась, писала Маяковскому: «Кто мне мил, тому я не мила, и наоборот». Может быть, дело в том, что Шкловский хоть и считался гениальным, но был некрасив, а по сравнению с Маяковским ужасно некрасив…
Может быть, дело в том, что Каменский был поэтом совсем не того масштаба, как Маяковский…
Может быть, дело в том, что Эльза по-настоящему любила Маяковского? Какое смешное выражение «любить по-настоящему», словно можно любить понарошку.
Эльза Маяковскому: «…Сердечные дела мои все по-старому: кто мне мил, тому я не мила, и наоборот. Уже отчаялась в возможности, что будет по-другому, но это совершенно не важно».
«…А ты мне еще напишешь? Очень это было бы хорошо! Я себя чувствую очень одинокой, и никто мне не мил, не забывай хоть ты, родной, я тебя всегда помню и люблю».
Вот какая упрямая! Почему бы ей не выбрать себе милого среди тех, кому мила она?..
«…Я на белом свете никого не люблю, не умею, должно быть, ты вот очень счастливый… К тебе у меня такая нежность, а все-таки мне так мертво и тихо. Хорошо бы на некоторое время совершенно потерять способность ощущать, сознавать, почти как бы спать. Хорошо бы!..»
«…Летом я было травиться собралась: чем больше времени проходило с тех проклятых дней, тем мне становилось тяжелее, бывало невыносимо».
Имеется в виду лето шестнадцатого года, а «проклятые дни» – это все та же встреча Маяковского с Лилей в пятнадцатом. Шел шестнадцатый год – зима, весна, лето… времени прошло – год, а Эльза все так же страдала.
Принято считать, что если влюблена, то другие нисколько не утешают, но это неправда – утешают, и даже очень. Чувство самосохранения срабатывает – и выбираешь кого-нибудь другого. Или отвергаешь всех, если надеешься. Эльза, значит, надеялась. Она не считала, что Маяковский отрезан от нее навсегда, вот в чем дело, поэтому и застряла в своих чувствах к Маяковскому.
Эльза надеялась – она же знала все про Лилю и Маяковского. Знала, что их отношения не похожи на счастливую любовь. И знала главное – что Маяковский не нужен Лиле по-настоящему, что она любит Брика. Что все это – полулюбовь, полуобман.
У Эльзы было достаточно конфидентов, сообщавших ей, что происходит между ее сестрой и Маяковским, – у них все сложно, постоянные размолвки, ссоры… Эльза радовалась от хороших известий – «Лиля с Маяковским поссорились, вот-вот наступит разрыв», от дурных – «Лиля с Маяковским помирились» – впадала в отчаяние. У Маяковского и Лили – любовные качели, но вместе с ними вверх-вниз на любовных качелях летала Эльза. Лиля изматывала Маяковского и измучила Эльзу, отталкивала Маяковского, не нужного ей, и одновременно не допускала его до отношений с Эльзой. Лиля не из тех, кто отдаст что-нибудь свое, тем более мужчину, тем более гениального поэта. Лиля в этой истории совершенно как злая фея.
Но если подумать, разве она виновата? Маяковский все же не вещь, чтобы попользоваться и за ненадобностью отдать сестре. К тому же у Лили была собственная драма: рядом с любовным треугольником «Маяковский-Лиля-Эльза» был еще один треугольник «Маяковский-Лиля-Осип». Есть много свидетельств, что в это время Лиля с Бриком ссорились. Лиля не могла принять решение, кто ей Маяковский, кто Осип, не знала, как жить, чтобы не потерять ни того ни другого и ей самой не потерять свободы. Эльзу она в этом своем любовном чаду не рассматривала.
Исполнился год любви Маяковского к Лиле. Эльза не отводила глаз от чужой любви и все надеялась: Маяковский поймет, что она лучше, любит его, понимает, не заставит страдать. Именно из-за надежды вернуть Маяковского летом шестнадцатого года в ней все так же живо и болезненно, как в первый день, она даже думает отравиться. Эльза, конечно, тоже хороша – теперь уже она пытается отнять Маяковского у сестры. И какая же это была сладкая мысль – вернуть Маяковского, отобрать у Лили!.. Но у Лили как отберешь?
По правде говоря, у Эльзы были основания надеяться возобновить отношения с Маяковским – они начали переписываться. Первой написала Эльза – Эльза, а не Маяковский! В своем первом письме Эльза спрашивает, не собирается ли он в Москву, – и снова обращается к нему на «ты»: «Невольно пишу, будто ты ответишь. Это для тебя совершенно немыслимо? Я была бы так рада!» Сколько здесь неуверенности в себе, надежды, нежности…
И вдруг – удивительно! Маяковский откликается на ее призыв: «Очень жалею, что не могу в ближайшем будущем приехать в Москву, приходится на время отложить свое непреклонное желание повесить тебя за твою мрачность. Единственное, что тебя может спасти, это скорее приехать самой и лично вымолить у меня прощение. Элик, правда, приезжай скорее!»
Приехать Эльзе было трудно: деньги на дорогу, учеба, мама, и, кроме того, она не хотела быть гостьей сестры. Но они продолжали переписываться. Маяковский подписывался «любящий тебя дядя Володя» – ласково и уклончиво, а Эльза писала: «…Я тебя всегда помню и люблю… От тебя, дядя Володя, я все приму, только ты не хочешь».
Несправедливо устроен мир: Эльза все примет от него, а он не хочет, он все примет от Лили, а Лиля не хочет… Как же их, Эльзу и Маяковского, закрутило вокруг Лили! Именно так, не Лилю и Эльзу вокруг Маяковского, а Эльзу и Маяковского вокруг Лили…
Переписка Эльзы и Маяковского осенью шестнадцатого года печальная – очень неравноценная. Письма Эльзы длинные, откровенные, об ее интимных переживаниях, и чувствуется, как она благодарна Маяковскому за любое известие, а письма Маяковского короткие и ни о чем. Как странно! Лиля Маяковским пренебрегала, а Эльза хотела все о нем знать, о любом его душевном движении, и жалела его, спрашивала: «Что же ты не пишешь о себе – не умеешь?», для Лили Маяковский – Щен, для Эльзы Маяковский – огромный и значительный… а человек-то один и тот же.
Эльза боролась за Маяковского, как могла, хитрила, интриговала. Намекала в письмах к нему, что у Лили есть другие мужчины, – пусть ревнует, может быть, расстанется с Лилей и вспомнит о ней… Вот уж это было точно глупо – заставлять его ревновать Лилю, нужную всем, и предлагать в качестве утешения и замены себя, верную и преданную, а значит, скучную. Разве такой, как Маяковский, может уйти от той, что всем нужна, чтобы вернуться в тихую гавань? Ревность только разжигала его страсть к Лиле.
Лиля: «В 16-м году рано утром меня разбудил телефонный звонок.
Глухой, тихий голос Маяковского: „Я стреляюсь, прощай, Лилик“. Я крикнула: „Подожди меня!“, что-то накинула поверх халата, скатилась с лестницы, умоляла, гнала, била извозчика в спину. Маяковский открыл мне дверь. В его комнате на столе лежал пистолет. Он сказал: „Стрелялся, осечка, второй раз не решился, ждал тебя“».
А что, если отвлечься от того, что он гениальный поэт, от привычки считать, что гению все позволено?.. В современных теориях гениальности преобладает биохимическая точка зрения: у гения другая биохимия, иначе протекают обменные процессы. Но это совершенно то же самое, что и старая простая мысль «гению все позволено, потому что он другой, потому что в нем рождаются такие строчки».
Так вот, если от всего этого отвлечься, а просто по-житейски посмотреть – вообще-то нехорошо. Не просто угрожать самоубийством, а заранее предупреждать, звонить, прощаться… Гадость, манипулирование. Маяковский, получается, классический манипулятор, вызывает у Лили чувство вины: «ах ты так, тогда я…», «дай мне это немедленно, а то я…»… Это моральный шантаж. Некрасиво.
Лиля увела Маяковского к себе, на Жуковскую. Они начали играть в преферанс – Лиля испугалась, хотела переключить его, отвлечь, успокоить. «Мы резались бешено, он забивал меня темпераментом…» Лиля проигрывала, Маяковский радовался и повторял строки Ахматовой: «Что сделал с тобой любимый, что сделал любимый твой!»
Все это будто происходит не вполне всерьез и напоминает сцену из немого кино – персонажи двигаются быстро, истерически и совершенно ненатурально. На экране игрушечная драма, а внизу титры: «Он стреляется», «Она в отчаянии».
Да, ну и пусть, пусть! Все-таки ему – позволено. Легко ли человеку, который впадает в отчаяние при самом крошечном подозрении в недостатке любви к себе и сразу же ощущает себя отвергнутым? Ведь это как страшно – осознавать свою огромную потребность в Лиле и понимать, что она его отвергает!.. Как будто он стоит со своей огромной любовью, как с охапкой цветов, а ему пренебрежительно машут рукой – не нужно… А ведь у него были не только воображаемые, но и совершенно реальные поводы считать, что им пренебрегают. Вот он и пытался наказать Лилю, как бы говорил ей этими своими «стреляюсь»: «Как ты могла так поступить со мной?!» И надеется, что она ответит: «Ну что ты, тебе показалось, я так тебя люблю». Но она не отвечает, и тогда в нем возникает злость на свою вечную перед ней приниженность и послушание, а потом новая вспышка депрессии и…
…И? И возможен суицид.
Каменский: «Слово „застрелиться“ в устах Маяковского для всех других звучало бы насмешкой, но для меня, знавшего его крутые „внезапности“, его бурный характер с „прорывами сознания“, его сложный темперамент, его „быть или не быть“, это слово звучало, как строки его стихов этих же дней:
Все равно
Я знаю,
Я скоро сдохну.
Маяковский прекрасно осознавал свои „внезапности“ как психические сдвиги и в эти минуты „за себя не ручался“.
Много раз мне приходилось быть свидетелем подобного „прорывного“ состояния Маяковского, и тогда становилось страшно».
Лиля: «Всегдашние разговоры Маяковского о самоубийстве… Это был террор».
Возможно, между ними была не одна такая история – с пистолетом, угрозами, внезапными звонками, бешеными играми… Один легко смиряется с данностями бытия – что будут старость, смерть, что любовь не вечна, тебя обязательно разлюбят, а другой не жалеет потратить на любовь всего себя, и из него рвется беспомощное и горькое – «Как же так?! Любовь не вечна? Тогда я не хочу жить!..» Невозможно до конца понять другого человека, как ему больно от чего-нибудь, от чего нам не больно!.. Маяковский, конечно, не считал, что он мучает Лилю, манипулирует ею. Он считал, что им самим манипулирует Бог:
Вот я богохулил.
Орал, что Бога нет,
а Бог такую из пекловых глубин,
что перед ней гора заволнуется и дрогнет,
вывел и велел:
люби!
Знаете, о чем он просит? Бог выбрал для него любимую женщину. И теперь он просит – пусть ему будут муки, но только не такие жестокие, которые принесла ему эта выбранная для него Богом любимая. Эти муки невыносимы, и он просит Бога избавить его от любимой. Не от мук избавить, а от любимой, чтобы больше ее не любить, – какая страшная просьба. Как же Лиля его измучила, чтобы такое попросить!
Ну, и опять все тот же вопрос: Лиля виновата? Что она была «сердце обокравшая, вымучившая душу»? Что с ней он был всегда возбужден и почти всегда несчастен? Что Маяковский был человеком с душой, повышенно восприимчивой к мучениям, с огромной больной чувствительностью? Вообще-то Маяковский в это время – картинка из учебника по психопатии.
А в Лиле, должно быть, все это вызывало еще большее отторжение, презрительную гримаску – ну что же ты такой громкий и такой слабый…
Виновата, не виновата, но у Маяковского с Лилей все было плохо, мучительно, неправильно. Не то что не было хоть какого-нибудь счастья, а просто – как жить?..
В декабре шестнадцатого года Маяковский пишет Эльзе письмо, отличающееся от других его писем, информативно-вежливых, никаких.
«Милый хороший Элик!
Приезжай скорее!
Прости, что не писал. Это ерунда. Ты сейчас единственный, кажется, человек, о котором думаю с любовью и нежностью.
Целую тебя крепко-крепко.
Володя.
«Уже у нервов подкашиваются ноги».
Ответь сейчас же прошу очень».
Фраза «у нервов подкашиваются ноги» – из «Облака в штанах» – ужасно напугала Эльзу. Она решила, что речь идет о самоубийстве. И сейчас она бросится к Маяковскому и спасет его. Она же единственный человек, о котором он думает… и так далее. Эльзе было девятнадцать лет.
Эльза все еще считалась маленькой, ни разу никуда не выезжала без разрешения матери, но она была так встревожена, а вернее, так надеялась, что она единственная, что просто сказала Елене Юльевне, что уезжает, даже не объяснила ничего.
На следующий день после получения письма Маяковского Елена Юльевна с Эльзой сидели в поезде. Эльза решила, что она уже взрослая, но не тут-то было – Елена Юльевна поехала с ней. Хотела повидать Лилю? Вряд ли. Вся эта ситуация была для нее ужасной, пошлой, грязной. Бедная Елена Юльевна давно уже с горечью наблюдала, как ее дочери борются за одного мужчину. Лиля ведет себя отвратительно, ведь она замужняя дама, муж ее любит, а она из глупого самолюбия и женской жадности принесла сестре столько горя! Эльза ведет себя отвратительно, ведь она еще девочка, а пытается соперничать со взрослой сестрой! Лиля ведет себя дурно, Эльза глупо!..
К тому же Елена Юльевна плохо относилась к Маяковскому. Считала, что Маяковский не стоит борьбы и страданий, что он не достоин ни Лили, ни Эльзы. Конечно, Елена Юльевна хотела вмешаться, хотела поговорить с Лилей, не могла же она оставаться в стороне и смотреть, как ее младшую дочь унижают, отвергают, играют ею!.. Понимала, что с Лилей ей не справиться, и все же надеялась, что… ну, мамы всегда на что-нибудь надеются.
Ответное письмо Эльзы со словами: «Только для тебя и еду» Маяковский получил уже после ее приезда.
Но бедная Эльза просто какая-то невезучка – она мчалась из Москвы в Петроград, к Маяковскому, который писал ей любовно и нежно и целовал ее крепко-крепко – в письмах, примчалась… а встретил ее словно другой человек, холодный, мрачный, – чужой.
Эльза так описывает их встречу в комнате Маяковского на Надеждинской, что легко представить ее недоумение и ужас: Маяковский сидит за столом, молчит. Ходит по комнате, молчит. Она ждет, что он хоть что-то скажет, но он молчит, и так минута за минутой, час за часом.
«– Куда ты?
